— Тётка, дай булку! Ну тётка!
Анна Петровна обернулась от печи. В дверях пекарни стоял мальчишка — грязный, тощий, с голодными глазами волчонка.
— Денег нет, да? — она вздохнула, вытирая мучные руки о фартук. Сколько их таких после перестройки развелось. — На, держи.
Протянула ещё тёплый хлеб. Мальчишка схватил — и был таков. Анна покачала головой. Третий раз за неделю приходит. Михаил бы сказал: «Не корми — приучишь». А она не могла. Сорок лет вместе хлеб пекли, душа в душу жили. Теперь вот одна… И некому передать.
Вечером позвонила Катя. Голос деловой, отстранённый — городской голос.
— Мам, я завтра приеду. Нужно поговорить о пекарне.
Анна сразу поняла — опять уговаривать будет продать. В прошлый приезд целый бизнес-план привозила, на ноутбуке показывала.
— Приезжай, дочка. Поговорим.
Ночью не спалось. Анна ходила по пустому дому, трогала вещи Михаила. Его фартук всё ещё висел на крючке — выстиранный, накрахмаленный. Будто ждал хозяина. На столе — очки в потёртом футляре. Михаил их за неделю до смерти купил, так и не привык носить.
«Как же я без пекарни-то? — думала, глядя в тёмное окно. — Это ж наша с Мишей жизнь вся. Каждый кирпичик вместе клали».
Вспомнилось, как начинали. Молодые были, глупые. Свадьбу сыграли — и сразу за дело. Взяли ссуду, купили старый дом на окраине посёлка, печь сложили. Михаил сам клал — дед его научил. Первый хлеб сожгли дотла.
— Ничего, Нюр, — смеялся Михаил, выгребая угли. — Научимся! Не боги горшки обжигают.
И научились. Через год весь посёлок к ним за хлебом ходил. А потом Катенька родилась. Маленькая была — прямо в пекарне в люльке спала. Под мерный стук теста, под песни матери. Анна тесто месит и поёт — колыбельные, частушки. Михаил посмеивался: «У нас дочь с хлебным духом расти будет».
Подросла Катюшка — помогать стала. В пять лет уже тесто месить пробовала. Ручонки маленькие, а старается.
— Я буду как папа, пекарем! — заявляла.
— Будешь, доченька, будешь, — улыбался Михаил. — Дело семейное, передавать надо.
Только выросла — и уехала. В город, учиться. «За лучшей долей», — как сама сказала. Училась хорошо, работу нашла престижную. Замуж вышла за такого же делового. Внуков родила — двойняшек. А домой всё реже приезжала. Некогда.
«Может, и правда продать?» — подумала Анна, присев на лавку. Тяжело одной. Помощников нанимала — не приживались. Молодым неинтересно с тестом возиться за копейки, старикам тяжело ночами работать. Пекари ведь ночные птицы — к утру хлеб готов должен быть.
Утром опять мальчишка пришёл. Молча стоял у двери, смотрел исподлобья.
— Проходи, — махнула рукой Анна. — Поешь нормально хоть раз.
Накрыла на стол: хлеб свежий, масло, чай с сахаром, варенье прошлогоднее — малиновое, Михаил любил. Мальчишка ел жадно, но аккуратно. Крошки со стола собрал на ладонь, в рот отправил.
— Как звать-то тебя?
— Тимофей.
— А родители где, Тимофей?
Пожал плечами:
— Нету. Бабка была. Померла зимой.
— И давно по улицам скитаешься?
— Год почти. Летом ничего было, в сарае спал. А зимой… — замолчал.
Анна вспомнила прошлую зиму. Лютая была — тридцать пять мороза, ветра. Старики поговаривали — не всех бездомных по весне насчитались.
— Слушай, Тимофей. Поживи пока у меня. Работы в пекарне много, подсобишь. А там видно будет.
Мальчишка недоверчиво глянул:
— А что взамен?
— Ничего. Поможешь по хозяйству — и ладно.
Катя приехала к обеду. Деловой костюм, дорогая машина — чужая в этом захолустье. Села за стол, где когда-то завтракала босоногой девчонкой. Провела пальцем по зарубкам на столешнице — Михаил отмечал, как росла.
— Мама, ну что ты упрямишься? — начала без предисловий. — Посмотри правде в глаза: дом разваливается, оборудование допотопное. Тебе шестьдесят пять, сил уже нет. Я нашла покупателей — сеть супермаркетов. Дают хорошую цену. Купишь квартиру в городе, будешь жить спокойно.
Анна молчала, месила тесто для вечерней выпечки. Руки сами знали движения — надавить, подвернуть, снова надавить. Михайлово движение. Он всегда локоть чуть в сторону держал, говорил — так сподручнее.
— Отца нет уже два года, мам. Он бы не хотел, чтобы ты так надрывалась.
— А ты почём знаешь, чего бы он хотел? — не оборачиваясь, спросила Анна. — Ты с ним когда в последний раз по душам говорила? Помнишь?
Катя поджала губы. Помнила. Пять лет назад. Приехала на день рождения отца, посидели час — и обратно, дела ждут.
— Он письма тебе писал. Каждый месяц. Не отправлял — знал, что не ответишь. Боялся докучать. В ящике стола лежат. Сорок восемь штук.
Тишина повисла тяжёлая. Катя смотрела на мать — сутулую, седую. Руки в венах вздувшихся, в мозолях. А когда успела так состариться?
Дверь скрипнула. Тимофей заглянул:
— Тёть Ань, можно я полы в пекарне помою? Грязно там.
— Мой, милый, мой.
Катя удивлённо наблюдала, как оборванный подросток деловито орудует шваброй.
— Это кто?
— Тимофей. Сирота. Третий месяц ходит за хлебом. Сегодня к себе взяла.
— Зачем тебе это? Чужой ребёнок, проблемы…
— А как же? Не помрёт же с голоду. У нас с Мишей своих после тебя не было. Может, Господь чужого послал.
— Мам, ну что за средневековье? Какой Господь?
Анна улыбнулась:
— Поживёшь с моё — поверишь. Не в церковь ходить — в людей верить.
Вечером, когда Катя уехала в районную гостиницу («Здесь? В этой дыре? Да ни за что!»), Анна пошла проверить, как там Тимофей. Нашла в пекарне — свернулся на мешках с мукой, укрылся старой телогрейкой.
«Эх ты, воробушек ободранный…» Тронула за плечо:
— Вставай. Пойдём в дом, постелю нормально.
Отвела в комнату Кати. Постель всегда свежая — вдруг приедет, заночует. Только не ночует. Всё в гостиницу торопится.
— Ложись. А утром поговорим.
Утром Тимофей проснулся от запаха блинов. Спустился на кухню — Анна у плиты колдует.
— Садись, поешь по-человечески.
Съел пять блинов. Шестой взял. Анна подлила чаю, села напротив.
— Расскажи про бабку-то. Кем была?
— В столовой работала. При заводе. Завод закрыли — и столовую тоже. Пенсию маленькую получала, подрабатывала где придётся. Пила… — замолчал.
— Бывает, — кивнула Анна. — Не все горе выдерживают трезвым. А родители?
— Не знаю. Бабка говорила — мать от меня отказалась в роддоме. Молодая была, глупая.
Молчали. За окном синицы чирикали, крошки на кормушке клевали. Михаил кормушку сделал, Анна каждый день хлеба крошит.
— Покажете, как хлеб пекут? — вдруг спросил Тимофей.
— А что, интересно?
— Бабка говорила — ремесло в руках иметь надо. Тогда не пропадёшь. Она сама классно готовила. Когда трезвая была.
— Умная бабка. Покажу. Только это не игрушки — работа тяжёлая. В три утра вставать придётся.
— Я не боюсь работы.
И правда не боялся. Руки — все в цыпках да мозолях, но ловкие. Схватывал быстро. Анна показывала, объясняла:
— Дрожжи — это живое, понимаешь? Их чувствовать надо. Передержишь — хлеб кислый будет. Недодержишь — не поднимется.
— Как это — чувствовать?
— А вот так. Тесто — оно как человек. Любит тепло и заботу. Будешь кое-как месить — и хлеб будет кое-какой. А с душой — другое дело.
— С душой — это как?
Анна задумалась. Как объяснить пацану то, что сама нутром чует?
— Вот смотри. Я тесто мешу и думаю: кто мой хлеб есть будет? Может, старушка одинокая — ей отрада. Может, мать многодетная — детей кормить. А может, пьяница какой — с похмелья спасаться. И всем мой хлеб нужен. Понимаешь?
Тимофей кивнул серьёзно:
— Понимаю. Бабка тоже так говорила. Говорила: я всех кормлю — и начальников, и уборщиц. Перед едой все равны.
Через месяц Тимофей уже сам опару ставил. Анна похвалила — зарделся, как маков цвет. Непривычный к ласке.
Отец Сергий зашёл за просфорами. Увидел Тимофея за работой, кивнул одобрительно:
— Хороший помощник растёт, Анна Петровна.
— Дай Бог. Парень с головой и руками. Душа добрая, хоть и прячет.
— А документы? — батюшка нахмурился. — Мальца ведь заберут, коли что.
— Знаю, батюшка. Да как оформить-то? Я старая уже для опеки. Шестьдесят пять — не двадцать пять.
— Не скажите. Вы крепче многих молодых. Я помогу, если что. У меня в епархии связи есть. Не должен пацан по детдомам скитаться.
После его ухода Анна долго думала. Вспомнила, как Михаил говорил: «Эх, сына бы! Передать бы кому дело». Не дал Бог своего. Может, чужого послал?
Ночью не спала. Всё к окну подходила — не идёт ли кто? С тех пор как Тимофей появился, покой нашёл. А вдруг сбежит? Мало ли — парень дикий, непривычный к дому.
Нет, не сбежал. Утром как обычно — в три часа уже в пекарне. Печь растопил, тесто проверяет.
— Чего не спишь? — удивилась Анна.
— Так хлеб же. Подходит вон. Ещё часок — и в печь можно.
Анна улыбнулась. Настоящий пекарь растёт.
Катя продолжала приезжать. Каждые выходные — то с графиками, то с предложениями риелторов.
— Мам, я как экономист говорю: пекарня убыточна. Ты работаешь себе в минус.
— Убыток не в деньгах меряется, Катюш.
— А в чём?
— В людях. Вот придёт старушка за хлебушком — поговорим, жизнь обсудим. Одинокая она, детей нет. Я для неё — единственный собеседник. Это убыток? Или вот Маринка с тремя детьми — муж пьёт, денег вечно нет. Я ей в долг даю, потом отдаёт по копейке. Это убыток?
— Мам, бизнес — это не благотворительность.
— А я не бизнесом занимаюсь. Я людей кормлю. Разница есть.
Однажды Катя застала мать с Тимофеем за странным занятием. Они перебирали старые фотографии, раскладывали по годам.
— А это кто? — спрашивал мальчик, показывая на пожелтевший снимок.
— Это Мишина мама, Царство ей Небесное. Евдокией звали. Пекарь знатная была. Её хлеб на три деревни славился. С травами пекла, с кориандром.
— А рецепт от неё?
— От неё, милый. А ей — от свекрови передался. Софьей звали. А той — от её свекрови. Сто лет рецепту, если не больше.
— Сто лет… — Тимофей задумался. — Это ж сколько людей накормили!
— Не сосчитать. Тысячи. В войну, говорят, прабабка Софья весь госпиталь кормила. Сама голодала, а раненым хлеб носила.
Катя стояла в дверях. Смотрела, как мать объясняет чужому мальчишке историю их семьи. Как тот слушает, раскрыв рот. Как бережно трогает старые фотографии — будто святыню.
— Мам, можно поговорить?
Вышли на крыльцо. Вечер тёплый, в палисаднике флоксы цветут — Михаил сажал.
— Ты понимаешь, что берёшь на себя ответственность за чужого ребёнка?
— Понимаю.
— А если что случится? Если сбежит? Украдёт?
— Не украдёт. Я людей насквозь вижу, Катюш. Сорок лет за прилавком — научишься.
— Откуда такая уверенность?
— Оттуда. Плохой человек хлеб с душой печь не сможет. А у Тимофея получается. Значит, душа чистая.
Катя хотела возразить, но промолчала. Вспомнила себя маленькую — тоже вот так у печи стояла, на отца смотрела. Он тесто месит, а она рядом вертится. «Папа, дай попробовать!» — «Расти сначала, малявка!»
Выросла. И уехала. От хлеба, от печи, от родителей.
— Мам, а письма… Можно я возьму? Почитаю?
— Бери. В правом ящике стола. Только… Катюш, он тебя любил. Что бы там ни написал — любил.
Ночью Анна проснулась от шума. Спустилась — Катя на кухне. Письма на столе горкой, лицо мокрое от слёз.
— Мамочка… — бросилась к матери. — Что же я наделала? Что же я…
Обняла дочь, прижала к себе. Та уткнулась в плечо, как маленькая, плечи вздрагивают:
— Он писал… каждый месяц писал! А я даже не знала. Думала — обиделся, молчит. А он… «Катюша в детстве хлебом пахла. А теперь духами дорогими. Чужая стала». Мама, я правда чужая стала?
— Не чужая, доченька. Заблудившаяся. Но дорога домой всегда открыта.
— Знаешь, что в последнем письме? «Не суди дочку строго, Нюра. Она своё счастье ищет. Может, найдёт. А мы тут с тобой — со своим. Только бы не забывала, откуда родом».
Молчали, обнявшись. За окном ветер выл — осенний, холодный. А на кухне тепло, печка потрескивает.
Утром за завтраком Катя сказала:
— Я отпуск возьму. Побуду с вами, помогу.
— А работа?
— Подождёт. Мне нужно… Мне нужно вспомнить, кто я.
Через неделю позвонил отец Сергий:
— Анна Петровна, тут такое дело. Детдом наш районный закрывают — мало детей осталось. По другим распределяют. Директриса спрашивает — может, кто из местных возьмёт? Там девочка есть, Машенька, восемь лет. Тихая, работящая. Мать от неё отказалась, отца нет.
Анна молчала. Потом спросила:
— А что Тимофей?
— Я у него спрашивал. Говорит — пусть тётя Аня решает. Но видно, что хочет. Сестрёнки у него не было никогда.
Вечером за ужином Анна сказала:
— Тимош, а что если нам Машеньку взять? Сестрёнка тебе будет.
Мальчик просиял:
— Правда можно? А она… она нас не бросит?
— Не бросит, милый. Мы её не бросим — и она нас.
Маша оказалась маленькой, худенькой, с огромными карими глазами. Молчунья. Первые дни к стенке жалась, на всех исподлобья смотрела — привыкла, что обижают. Потом осмелела. К Анне льнула, за юбку держалась. Тимофея слушалась беспрекословно — старший брат, защитник.
Любила сидеть в пекарне, смотреть на огонь в печи. Сказки себе под нос рассказывала — шёпотом, чтоб не мешать. Про колобка больше всего любила.
— Я тоже буду печь колобки, — сказала однажды. — Только не убегающие. Послушные.
А когда первый раз «бабушкой» назвала — Анна прослезилась. Обняла девочку, к себе прижала:
— Внученька моя, ласточка…
Катя помогала с документами. Ездила в район, в область. Удивлялась:
— Надо же, какая бюрократия! Будто не детей пристроить хотят, а наоборот.
— Наоборот и хотят, — вздохнул отец Сергий. — Детдома кормятся на сиротах. Невыгодно им детей в семьи отдавать.
Но справились. К осени и Тимофей, и Маша официально под опекой Анны были. Временной — до совершеннолетия.
— А дальше сами решат, — говорила Анна. — Захотят уйти — не держу.
Только никуда они не хотели.
В мае случилась беда. Анна мешок муки поднимала — пятидесятикилограммовый. Спина и раньше побаливала, а тут вдруг прострелило огнём. Мешок выпал из рук, мука рассыпалась белым облаком. Анна осела на пол.
«Всё, — мелькнула мысль. — Знак это. Конец пришёл. Как теперь детей кормить? Как пекарню тянуть?»
Лежала на мешках, в голове туман. Где-то далеко Михаил смеётся: «Не боги горшки обжигают, Нюр!»
Тимофей нашёл её через час. Анна еле дышала, лицо белое, как мука вокруг.
— Бабушка! Баб Ань! — он бросился к ней, пытался поднять.
— Не надо… Батюшку позови…
Мальчик помчался к отцу Сергию. Тот вызвал скорую, поехал с ними.
— Защемление нерва, — сказал врач. — Тяжёлый случай. Нужен покой, возможно, операция.
Катя примчалась в тот же день. Ворвалась в палату:
— Всё, мама. Хватит геройствовать. Я тебя в Москву везу, там лучшие клиники. А пекарню продаём. Окончательно. Тимофея в хороший детдом определим, Машеньку тоже. Есть прекрасные заведения с господдержкой.
Анна лежала, смотрела в больничный потолок. Белый, с трещиной посередине. Как её жизнь — вроде целая, а трещина через всё.
«Может, и правда — знак? Может, хватит упрямиться? Дети в детдом попадут — выживут. Не она первая, не она последняя старуха немощная».
Тимофей с Машей приходили каждый день. Девочка приносила полевые цветы — ромашки, колокольчики. Ставила в гранёный стакан на тумбочке. Мальчик молча сидел рядом, держал за руку.
— Я пеку хлеб, — сказал однажды. — Каждый день. Отец Сергий помогает — он раньше всех встаёт. И Марь Ивановна тесто месить приходит. Люди покупают, хвалят.
— Молодец, — прошептала Анна.
— Баб Ань… Тёть Ань… — Тимофей замялся. — Научите фирменному. С кориандром. А то спрашивают, а я не умею. Срамота.
Анна прикрыла глаза. Сто лет рецепту. От свекрови к невестке, от матери к дочери. А тут — чужой мальчишка с улицы.
«Чужой ли?» — вспомнился голос Михаила. Он всегда говорил: «Нет чужих детей, Нюр. Есть дети без родителей. Мы с тобой тоже могли такими стать — война ведь была, отцы погибли. Повезло — матери выжили, подняли. А этим не повезло. Так что ж теперь?»
— Слушай, — открыла глаза. — Запоминай. Мука — только из твёрдых сортов. Обязательно. И просеять трижды…
Говорила медленно, с передышками. Тимофей слушал, шевеля губами — запоминал. Маша рядом сидела, в тетрадку записывала. Писать недавно выучилась, старательно выводила крючочки.
— …А кориандр в самом конце. Щепотку, не больше. И сразу в печь. Понял?
— Понял. Спасибо, баб… тёть Ань.
— Бабушкой зови. Привыкай.
Катя стояла за дверью, слушала. Потом вошла:
— Мам, я… Я письма прочитала. Все сорок восемь.
Молчали.
— Он писал, что гордится мной. Что я умная, успешная. Но что душу потеряла. Что хлебом больше не пахну — парфюмом дорогим. Мам, я думала — он просто старомодный. А он… он всё понимал.
— Отец твой мудрый был, Катюш. Простой, но мудрый.
— Знаешь, что он в последнем письме написал? «Береги маму, Катюша. Она у нас одна. И пекарню береги — это наша история, наши корни. Без корней дерево засыхает».
— Не плачь, доченька.
— Мам, можно я останусь? Отпуск возьму, неоплаченный. Помогу пока. С детьми, с пекарней.
— А работа твоя? Карьера?
— Подождёт. Карьера никуда не денется. А вы… вы можете.
Анна выписалась через три недели. Операцию делать не стали — справились уколами да физиотерапией. Но врач предупредил: тяжести никаких, покой.
Домой ехали на Катиной машине. Тимофей с Машей на заднем сиденье — притихшие, счастливые. У дома Анна замерла:
— Погоди, не подъезжай. Дай походить.
Медленно шла от калитки, опираясь на палку. У крыльца остановилась — пахло хлебом. Свежим, правильным, с лёгкой ноткой кориандра.
— Получилось у тебя, Тимоша.
В пекарне всё сияло чистотой. Тимофей противни вынимал — румяные буханки, корочка хрустящая. Машенька их на полки раскладывала, считала. Катя в материнском фартуке тесто месила — неумело, но старательно.
— Ты гляди, научилась!
— Учусь, мам. Тимофей показывает. У него лучше получается. У него талант.
За год многое изменилось. Катя осталась. Не насовсем — работа ждала. Но договорилась: месяц в Москве, неделю дома. Благо, многое можно удалённо делать.
Муж сначала возмущался: «Что за блажь? Неделю в деревне торчать?» Потом приехал сам — посмотреть. Городской весь, в дорогом костюме. Анна чаю налила, пирогов с капустой подала. Посидели, поговорили. К вечеру уже с Тимофеем дрова колол — «для аппетита», как сам сказал.
— Хороший у тебя муж, — сказала потом Анна дочери. — Не загордился. Это редко нынче.
— Он сначала не понимал, зачем мне это, — призналась Катя. — А потом увидел, какая я возвращаюсь. Говорит — другая совсем. Живая. Раньше, говорит, как робот была — работа-дом-работа. А теперь глаза горят.
— Знаешь, мам, — сказала как-то за чаем. — Я поняла одну вещь. Папа был прав. Я корни свои потеряла. А без корней человек — перекати-поле. Ветром носит.
— Нашла теперь?
— Ищу. Тесто мешу — папу вспоминаю. Хлеб из печи достаю — тебя. Вроде возвращается потихоньку.
Тимофей официально стал учеником пекаря. Документы отец Сергий помог оформить — и на мальчика, и на Машеньку. Временная опека до совершеннолетия.
— А потом? — спросила как-то Катя.
— А потом сами решат, — ответила Анна. — Но по мне — никуда они не денутся. Прикипели.
Маша к школе готовилась. Читать-писать Катя научила, считать — Тимофей. Девочка оказалась смышлёной, схватывала на лету.
— Я тоже пекарем буду, — заявила однажды. — Как баба Аня и Тима.
— Сначала школу закончи, — улыбнулась Анна. — А там видно будет.
Отец Сергий часто заходил. Садился на лавку у печи, грелся. С Анной о жизни говорили, чай пили.
— Хорошо у вас, Анна Петровна. Душевно.
— Это хлебный дух, батюшка. Он добрый.
— Не только хлебный. Людской. Знаете, я ведь веру потерял, когда жена с сыном погибли. Думал — где Бог? За что наказал? А потом понял — Бог не в наказаниях. Он в том, что вы вот Тимофея приютили. Что Машеньку взяли. Что дочь домой вернулась. В этом Он.
— Мудрёно говорите, батюшка.
— А что тут мудрёного? Господь молчит, когда мы кричим. Но говорит через руки, что творят добро. Через ваши руки говорит, Анна Петровна.
По воскресеньям собирались за большим столом. Анна во главе, по бокам — Тимофей с Машей. Катя напротив, когда приезжала. Отец Сергий, соседи. Стол ломился от угощений, но главное — хлеб. Свежий, ещё тёплый. С солью.
— А дедушка Миша какой был? — спрашивали Катины дети-двойняшки, приехавшие на лето к бабушке.
— Добрый, — отвечал Тимофей. — Я его не знал, но баба Аня рассказывала. И по пекарне видно — только добрый человек такое создать мог. Руками своими, душой.
— А мы можем тесто месить? — канючили малыши.
— Можете, — разрешала Анна. — Только фартуки наденьте. И слушайтесь дядю Тиму.
Смотрела, как возятся внуки с тестом. Как Тимофей терпеливо показывает — вот так надавить, вот так подвернуть. Как Маша им сказку рассказывает — про колобка, конечно. Как Катя смеётся, оттирая муку с детских носов.
«Передали, Миш, — думала. — Не своим, так чужим. Хотя какие они чужие? Родные уже. Главное — живёт дело. Живёт память».
На стене висела фотография Михаила. Старая, чёрно-белая. Он там молодой совсем, улыбается. Рядом — новые фотографии. Тимофей с первым самостоятельным караваем. Маша с букетом ромашек. Катя в фартуке, вся в муке, смеётся. Внуки-двойняшки, чумазые, довольные.
Семья.
— Хлеб с солью, — сказала Анна, поднимая стакан. — Хлеб — это жизнь, соль — память. Пока помним — живём. Пока передаём — не умираем.
— За это, — кивнул отец Сергий.
Выпили. Помолчали. За окном птицы пели, солнце садилось, окрашивая небо в розовый. В печи потрескивали дрова — новый хлеб подходил.
Жизнь продолжалась.
