— Ты в этом доме — никто, поняла? — Инна говорила спокойно, почти ласково, но её глаза блестели так, что Валентине захотелось зажмуриться.
— Повтори, — хрипло переспросила Валентина, стоя на пороге кухни с мокрыми руками, пахнущими средством для посуды и лимоном.
— Ты. В этом. Доме. Никто, — чётко повторила Инна, отчеканивая каждое слово, словно давала команду солдату. — Тут квартира Андрея. Он её получил от мамы. Ты здесь, Валя, как бы помягче… как квартирантка без договора.
Валентина ничего не ответила. Развернулась и пошла в спальню. Сдерживать себя было труднее с каждым днём. В голове пульсировало: «Опять». Опять Инна, опять эти разговоры, опять «мама сказала», «Андрюша решил», «ты должна». Сколько можно?
Три месяца назад Инна приехала «на недельку пожить» после развода. Улыбчивая, с коробками и косметичкой, в пуховике, в котором ей якобы «было удобно спать на полу в зале». Через два дня она уже командовала, куда переставить микроволновку, а через неделю — села на Валину голову, закинув ноги на стол.
— Не кипятись, Валя, — говорил Андрей, когда она пыталась обсудить происходящее. — Инке тяжело. Женщина с травмой. Представляешь, её муж ушёл к массажистке. Да с кольцом на пальце! Она теперь вообще мужчинам не доверяет.
Андрей умывал руки. Как всегда. Не он, не его вина. Ему же удобно: сестра дома, дома тихо, носки постираны, ужин на плите. Валя всё сделает, а он посмотрит в потолок и изобразит мудрую нейтральность. Только это не нейтральность — это предательство.
Свекровь — Елена Григорьевна — тоже вставляла свои пять копеек с точностью кассира: чек за чек. «Валя, ты помни, что Инна тебе как сестра, вы должны поддерживать друг друга. А вообще, Андрей молодец, что приютил родную кровь. А то нынче женщины — все против семьи». При слове «женщины» она смотрела на Валю как санитар на буйного пациента.
— Мам, ну она же хамит мне! — однажды не выдержала Валентина, вытирая слёзы в прихожей, когда Инна обозвала её «бабой с претензией».
— Хамит? Значит, ты её довела. Женщина просто так грубить не станет, — отрезала Елена Григорьевна, поправляя сумку на сгибе локтя, как дирижёр перед симфонией. — А вообще, подумай, Валя. В твоём возрасте глупо устраивать сцены. Ты же не девочка.
Вот тут у Валентины в голове щёлкнуло. Глупо? Сцены? Не девочка? Она, оказывается, не девочка. Сорок восемь лет, работающая, тащившая этот брак на себе, чистившая трубы, гладившая рубашки, терпевшая все «тяжёлые периоды». А теперь — никто. Даже права голоса не имеет в собственной квартире. Точнее, в квартире, которая по документам и правда записана на Андрея. Подарок мамы на свадьбу. Только тогда Валентина не вчитывалась в нюансы. А зря.
Ужин в тот день сгорел. Вернее, Валентина выключила плиту, но никто не удосужился проверить. Инна ругалась полвечера, хлопала шкафами и жаловалась брату:
— Она меня просто выживает! Специально поджигает еду, чтобы я ушла! — И тут же добавила, злобно — а то сгорит и сама, вместе с кастрюлями.
— Валя, ну ты чего, правда? — Андрей смотрел на неё так, будто она с утра решила переехать в Берлин и забрать холодильник с собой.
— А ты чего, Андрей? — впервые за долгое время Валентина не сдержала голос. — Что ты вообще делаешь, кроме того, что прячешься за Инкины юбки и мамины рецепты?
— Ты… ты истеричка, — выдал он, сжав кулаки. — Мне этого не надо.
— Мне — тоже, — ответила Валентина тихо, почти спокойно. — Только у нас, кажется, разные представления, что это «этого».
В ту ночь она не спала. Ворочалась, ходила по кухне, выкинула сковородку со сгоревшим ужином, села на табурет и смотрела в окно. Там были фонари, дежурный дворник и закрытая «Пятёрочка» через дорогу. А в её голове — только цифры.
Цена терпения. Цена молчания. Цена квартиры.
На следующее утро она зашла в банк.
— Добрый день, — сказала девушка за стеклом. — Чем могу помочь?
— Я хочу узнать, могу ли я купить долю в квартире у мужа. Или… подать на развод и требовать свою половину. Даже если квартира — на нём.
Девушка чуть замялась. Посмотрела на Валентину внимательнее.
— Понимаю. Тогда лучше к юристу. У нас есть бесплатная консультация.
Валентина кивнула. Она шла в правильном направлении. Впервые за много лет — в своём собственном.
— Ты, Валя, всегда была бабой с претензией, — зло бросила Инна, стоя в дверях ванной с полотенцем на голове. — То ей полотенца не туда кладут, то чайник не тот. Господи, ну разведись ты с Андреем, если так невмоготу!
— А я разведусь, Инна, — голос Валентины дрогнул, но взгляд был стеклянный, ледяной. — Только ты тогда собирай свои коробки. Потому что жить ты тут точно не будешь.
— Это почему это? — Инна вскинулась, спрыгивая с порожка, как кошка. — Это Андрей решает, не ты. Дом — его. А ты — никто. Ты сама это знаешь. Ты же не идиотка, хоть и пытаешься притвориться хозяйкой.
Инна сказала это с таким сладким презрением, будто резала маслом хлеб. И в эту секунду Валентина поняла, что если не сделает шаг сейчас — она сдастся окончательно.
— Андрей! — выкрикнула она, громко, хрипло, изнутри живота. — Подойди. Сейчас же.
Из спальни донеслось ленивое:
— Чего ты орёшь-то? Я только прилёг…
— Подойди, говорю! — уже в другой тональности, без истерики, но со свинцовым напором.
Андрей появился в проёме, в майке с пятном кетчупа и домашними шортами, почесывая живот. Выглядел он так, будто его разбудили на курорте.
— Что опять?
— Я подаю на развод, — сказала Валентина. — Завтра. У меня консультация с юристом. Но ты должен знать: я не уйду из квартиры просто так. Я жила здесь, тянула дом, оплачивала счета. Я работала, пока ты «переживал кризис». Эта квартира — и моя тоже. По закону или без — но я своё заберу. Понял?
Он вытаращился на неё. На секунду показалось, что сейчас как в старые годы — рассмеётся: мол, «дурочка, остынь». Но он не рассмеялся. Что-то в ней изменилось. И он это увидел.
— Это всё из-за мамы, да? И из-за Инны? — хмыкнул он, пожимая плечами. — Ты с ума сошла. На старости лет — разводиться. Ты себя слышишь?
— Слышу. Очень хорошо. Лучше, чем за двадцать лет с тобой.
Инна фыркнула:
— Господи, цирк уехал, а клоуны остались. Кто ж тебя возьмёт? С квартирой мужа, с психами и этой твоей… гордостью? Да ты будешь по ночам звонить Андрею, умолять вернуться.
И тогда Валентина сделала то, что потом долго будет вспоминать с дрожью — но без стыда.
Она подошла к Инне, наклонилась, почти лоб в лоб, и спокойно, тихо сказала:
— Ты — змея. Ты всегда ею была. А я была дурой. Но хватит. Больше ты меня не укусишь. Собирай свои вещи. У тебя сутки.
Инна попыталась было ответить — но Валентина размахнулась. Нет, не ударила. Но ладонь её пронеслась мимо лица Инны так, что та попятилась.
— Валя! — закричал Андрей, хватая её за запястье.
Она развернулась и влепила ему пощёчину.
Громко. Правдиво. За все годы.
— Это тебе, Андрей. За то, что ты стал никем. За то, что я тебя любила, а ты сделал из меня половик. За то, что ты предал меня каждый раз, когда молчал.
И ушла. Просто ушла. Села в маршрутку и поехала к Лене — подруге, с которой не разговаривали пять лет. Но сейчас Валентине не было стыдно звонить. Стыдно — жить, как жила.
— Лен, это Валя. Мне нужно где-то переночевать. Можешь?
— Конечно. Только… ты чего? Ты плачешь?
— Нет, — всхлипнула она. — Я впервые за двадцать лет — дышу.
Через два дня она встретилась с юристом. Молодой парень, в светлой рубашке, чересчур бодрый, но внимательный.
— Так… квартира приватизирована на супруга до брака. Правильно?
— Да. Подарок от его матери. Но с момента свадьбы я двадцать лет здесь жила, делала ремонт, оплачивала всё.
— Тогда так. Формально — да, квартира его. Но у нас есть прецеденты. Можно требовать компенсацию через суд. Или долю — если докажем вклад.
— Я докажу, — коротко сказала Валентина.
Он улыбнулся:
— Знаете, вы — не та, кто сдастся. Видно сразу.
— Я сдалась один раз. Когда вышла за Андрея. Больше — нет.
Выйдя из офиса, она купила себе кофе на вынос и села на лавку. Люди проходили мимо, пели птицы, гудели автобусы. Всё было, как всегда. Только внутри неё что-то сдвинулось.
На следующий день ей позвонила свекровь.
— Валентина, не устраивай цирк. Это семейное дело. Ты обязана думать о будущем.
— Моё будущее — не с вами, Елена Григорьевна. Ни с вами, ни с Инной, ни с Андреем. Я — не обязана. Всё, что я обязана — это себе. Себе и своей новой жизни.
— Ах вот как? — заскрипела свекровь. — А квартиру ты унесёшь с собой в сумке?
— Нет. Но я унесу всё, что в неё вложила. Хоть через суд. Хоть через грёбаный молоток. Попробуйте меня остановить.
Свекровь отключилась. И в этой тишине было столько свободы, что у Валентины закружилась голова.
— Ты же понимаешь, Валя, — Елена Григорьевна сидела на табуретке у окна, будто хозяйка деревенской лавки, — если ты это сделаешь, ты разрушишь семью.
— А она у нас была? — Валентина медленно сняла перчатки, выпрямилась, как будто за эти недели выросла на голову. — Где вы были, когда меня унижали? Когда я, как кухонный комбайн, крутилась, чтобы всем угодить? Где вы были, когда ваш сын бухал месяцами и говорил, что «устал от давления»?
— Он мужчина! Ему трудно! — выкрикнула старая женщина. — А ты всегда давила! Своим лицом, своим тоном, своим этим вечно уставшим видом… Как будто мы все — твои наказания.
Валентина встала и подошла к ней близко. Ближе, чем надо.
— Нет, Елена Григорьевна. Вы — не наказание. Вы — предупреждение. Чтобы я знала, в кого превращаются те, кто всю жизнь жрёт других. Я не такая. Я просто устала. Устала жить как фон.
Суд шёл быстро. Инна не пришла — «слишком занята», а Андрей сидел, будто не он на скамье ответчика, а мимо проходил и случайно сел. Глаза пустые, руки сжаты. Говорил мало. Только кивал.
— Супруга предъявляет иск о компенсации, — зачитал судья. — На основании совместного проживания, расходов, вложений в ремонт и коммунальные платежи. Есть документы?
Были. И чеки, и расписки, и фотографии с кухонными гарнитурами, которые она выбирала, платила и монтировала сама. Подруги помогли собрать доказательства. Потому что подруги — это не семья. Это крепче.
— Вы хотите выгнать мужа из квартиры? — судья с любопытством посмотрел на неё.
— Нет, — чётко сказала Валентина. — Я хочу справедливости. Это разные вещи.
После суда Андрей догнал её возле остановки.
— Ты счастлива теперь?
— Я свободна. А это важнее.
— Мы могли всё исправить. Я… просто устал. Ты же сама знаешь.
— Устал? — Валентина вскинула брови. — Ты всю жизнь был уставшим. От работы, от семьи, от ответственности, от меня. Может, теперь отдохнёшь?
— Ты изменилась, Валя.
— Нет, Андрей. Я просто вернулась. Та, какой была до тебя.
Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью автобуса.
Прошло два месяца. Она жила в однушке на краю города. Соседи — пенсионеры, запах борща в подъезде, лифт, который работал через раз. Но в этой квартире пахло свободой.
Утром она заваривала кофе, не оглядываясь. Никто не просил нажарить яичницы, не вопил, что «чайник не туда поставлен». Никто не критиковал, как она сложила полотенца или во сколько пришла с работы.
Инна переехала в Тулу. К новому «жертвенному» брату. Свекровь молчала. Ни звонка, ни писульки. И слава Богу.
Один вечер, листая папку с документами, она наткнулась на старое фото — Андрей и она, молодые, глупые, на фоне новогодней ёлки.
Сжала пальцами. Помедлила. Порвала.
— Прости, девочка, — прошептала себе. — Ты заслуживала лучше.
А потом был звонок. Номер неузнаваемый. Валентина уже думала не брать, но что-то дёрнуло.
— Валентина Николаевна? Это Марина Михайловна. Риелтор. Вы интересовались новой программой субсидирования?
— Да. Интересовалась.
— Отлично! У нас появилась квартира. Маленькая, но с балконом. Рядом парк. Хотите посмотреть?
— Хочу, — спокойно ответила Валентина. — Хочу себе гнездо. Без змей.
И выключила. Потом включила радио. Старая «Пугачёва» пела про миллион алых роз, но она вдруг подумала, что роз не надо. Хватит просто — ни боли, ни лжи, ни гостей на шее.
И в тот вечер, когда она стояла на балконе своей временной квартиры, с чашкой кофе и сигаретой (да, она снова курила, но только одну в день — и с чувством), она вдруг поняла — жизнь началась заново. Не поздно. Не страшно. А честно.
И тихо, совсем тихо, сказала себе:
— Счёт я предъявила. Себе. Им. И больше я не в долгу.
