Он сказал это не во время ссоры. Не швырнул тарелку в стену, не хлопнул дверью. Он сказал это тихо, почти буднично, аккуратно разрезая куриную грудку в своем грибном соусе.
Мир на секунду замер. За окном сигналила машина, десятилетний Кирилл в своей комнате смотрел какой-то дурацкий стрим, вилка в руке Димы застыла на полпути ко рту. Все как обычно. Только что прозвучала фраза, которая методично, как нож для мяса, разрезала наш двенадцатилетний брак на «до» и «после».
— Что? — я переспросила, хотя прекрасно расслышала каждое слово. Просто это была инстинктивная реакция. Как дернуться, когда перед глазами что-то мелькает.
— Ты все слышала, Ань. Я так больше не могу.
В его голосе не было злости. Была усталость. Такая выцветшая, застарелая усталость, как у старого свитера, который уже и выбросить жалко, и носить стыдно.
Господи, какой бред, — подумала я, а вслух попыталась улыбнуться. Свести все к шутке. Наш старый, проверенный способ. — Дим, ты чего? Тяжелый день? Давай лучше фильм посмотрим. Я скачала того самого…
— Я не хочу фильм. Я хочу, чтобы моя жена была дома, — он поднял на меня глаза. В них тоже не было злости. Было что-то хуже. Пустота. — Чтобы она готовила ужин не на бегу. Чтобы спрашивала, как у меня дела, не между двумя рабочими созвонами. Чтобы сын видел мать не только перед сном.
Каждое слово было камешком, брошенным в мою сторону. Небольшим, гладким, но когда их много, они могут завалить насмерть.
— Но… я всегда готовлю, — пролепетала я, чувствуя, как щеки начинают гореть. — Да, может, не такие сложные блюда, как раньше. А Кирилл… Он уже взрослый, ему с друзьями интереснее, чем со мной…
Не оправдывайся. Ты не должна оправдываться! — кричал внутренний голос. Я ведь все делала правильно. Я тащила на себе огромный проект, чтобы закрыть остаток по ипотеке, чтобы мы летом наконец-то свозили сына на нормальное море. Я спала по пять часов, но каждое утро в холодильнике были его сырники, а у Кирилла — выглаженная форма. Я ничего не забывала. Я была многозадачной машиной, идеальной женщиной из глянцевого журнала. Почему же он смотрит на меня так, будто я предатель?
— Дело не в сырниках, Ань. Ты же умная, ты все понимаешь, — Дима отложил вилку. Курица так и осталась нетронутой. — Это унизительно.
Вот оно. Ключевое слово.
— Что унизительно? — спросила я тихо, уже зная ответ.
— Все. То, как ты вчера разговаривала с курьером, который привез тебе новое кресло. «Поставьте сюда, нет, лучше сюда». Командовала. То, как ты при мне обсуждала с подругой покупку акций. Акций, Аня! А я сидел рядом и не понимал ни слова. А сегодня… сегодня мне на заводе премию выписали. Пятнадцать тысяч. Я хотел тебе вечером рассказать, порадовать. А ты пришла и с порога заявила, что тебе бонус дали. В три раза больше моей месячной зарплаты. И как я должен был себя чувствовать?
Он не спрашивал. Он обвинял. Я смотрела на него, на своего сильного, надежного Диму, с которым мы когда-то клеили обои в этой самой кухне и мечтали, как накопим на подержанную «Нексию», и видела перед собой обиженного мальчика. Мальчика, у которого отняли любимую игрушку. Игрушку под названием «глава семьи».
— Дим, но это же наши общие деньги! Для нас! Для Кирилла! — я подалась вперед, пытаясь достучаться. — Какая разница, кто из нас их заработал? Мы же команда!
— Команда? — он усмехнулся. Так горько, что у меня свело зубы. — В команде у каждого своя роль. Я свою роль, видимо, потерял. Я больше не нужен. Ты прекрасно со всем справляешься сама. Можешь купить кресло, акции, весь мир. Зачем тебе рядом мужчина? Для мебели?
Мне захотелось закричать. Запустить в него тарелкой. Спросить, помнит ли он, как я сидела с Кириллом на больничных неделями, пока он строил свою карьеру? Как отказалась от отличного предложения в другом городе, потому что «у Димы здесь все: работа, друзья, родители»? Как штопала его бюджет своими скромными сбережениями, когда на заводе были задержки? Помнит ли он все это?
Но я промолчала. Вместо этого встала, молча убрала его тарелку в раковину и начала мыть посуду. Руки дрожали. Я включила воду посильнее, чтобы заглушить гул в ушах.
Это был мой старый рефлекс: когда мир вокруг рушился, я начинала наводить порядок. Протирать, чистить, раскладывать по местам. Создавать иллюзию контроля там, где его не было и в помине.
— Ты подумай, — сказал он мне в спину. — У тебя есть время до конца недели. Или ты пишешь заявление. Или… можешь дальше покупать свои акции. Но уже одна.
Дверь в комнату тихо хлопнула. Я осталась одна на кухне, посреди стерильного порядка и оглушительного хаоса в душе. И я впервые в жизни не знала, что мне делать. Любое решение казалось чудовищной ошибкой.
***
Следующие несколько дней превратились в тихий, вязкий ад. Дима не кричал. Он не спорил. Он просто вычеркнул меня из своей жизни, оставаясь при этом в одной квартире. Он стал идеальным соседом. Вежливым, отстраненным и совершенно чужим.
Утром он перестал ждать меня, чтобы вместе выпить кофе. Вставал раньше, быстро завтракал в тишине и уходил, бросив через плечо сухое: «Я пошел». Вечером, когда я, выжатая как лимон после десятичасового рабочего дня, вваливалась в квартиру, он уже сидел с Кириллом в гостиной. Они смотрели фильм или собирали какой-то конструктор. И в момент, когда я входила, их смех и разговоры обрывались. Сын с виноватой улыбкой говорил: «Привет, мам», а Дима лишь коротко кивал и снова утыкался в экран.
Он как будто выстраивал вокруг себя и Кирилла невидимую стену, на которой неоновой вывеской горела надпись: «Нам хорошо и без тебя».
Раньше домашние обязанности были у нас поделены как-то сами собой, без списков и графиков. Он выносил мусор и пылесосил по выходным, я отвечала за стирку и готовку. Теперь все изменилось. Моя чашка после утреннего кофе демонстративно оставалась на столе. Его грязная одежда скапливалась на стуле в спальне, но в корзину для белья не попадала. Мусорный пакет наполнялся до краев и начинал источать кисловатый запах, но Дима проходил мимо него так, словно тот был элементом декора.
Это была «итальянская забастовка» в пределах одной двухкомнатной квартиры. Мелкие, почти незаметные уколы, которые ранили сильнее, чем любой крик.
Не ведись. Он тебя провоцирует, — твердила я себе, стискивая зубы. — Он хочет, чтобы ты сорвалась, начала скандал и оказалась «истеричкой».
Я играла по его правилам. Молча мыла его чашку. Молча собирала его вещи и закидывала в стирку. Молча выносила мусор. Я была образцовой хозяйкой в доме, где хозяин перестал меня замечать.
В четверг вечером я вернулась домой особенно уставшей. На работе запустили новый этап проекта, все шло наперекосяк. Я мечтала только о горячем душе и тишине. Но на кухне меня ждал сюрприз. Дима готовил. Он редко это делал, но если уж брался, то получалось великолепно. В воздухе витал божественный аромат жареного мяса с розмарином и чесноком.
— О, как пахнет! — я попыталась улыбнуться искренне. Может, это перемирие? — Помочь?
— Не нужно. Я почти закончил, — ответил он, не поворачиваясь. Он помешивал что-то в сковородке с такой сосредоточенностью, будто от этого зависела судьба мира. — Я Кириллу обещал стейки. Ты же знаешь, он их любит.
Сердце ухнуло. «Кириллу». Не «нам».
Я села за стол, наблюдая за его отточенными, экономичными движениями. Он достал две тарелки. Две. Себе и сыну. Положил на каждую по сочному куску мяса, рядом — горку салата. Взял два комплекта приборов.
— Кирилл, ужинать! — крикнул он в сторону детской.
Сын тут же прибежал, радостно вдыхая запахи.
— Ух ты! Пап, круто!
Они сели за стол. Напротив меня. И начали есть. С аппетитом, обсуждая какую-то новую компьютерную игру. А я сидела перед пустой, девственно чистой скатертью. Для меня ужина не предполагалось.
Это было так унизительно, так по-детски жестоко, что у меня перехватило дыхание. Он не просто отказал мне в еде. Он показал мне мое место. Ты — не часть этой семьи. Ты — посторонняя.
Я не выдержала.
— А мне? — голос прозвучал тихо и жалко, я сама его едва узнала.
Дима поднял на меня взгляд, медленно прожевал кусок.
— А ты, Ань, разве не ужинала на своей работе? — в его голосе звенел лед. — Ты же теперь там живешь. У вас, наверное, в офисе и рестораны есть. С бизнес-ланчами и прочими бонусами для успешных людей. Мы тут по-простому. По-семейному.
Кирилл вжался в стул. Он переводил испуганный взгляд с отца на меня, его вилка застыла в воздухе. Он все понимал.
Сейчас заплачешь — проиграешь, — пронеслось в голове. Я вцепилась пальцами в край стола так, что побелели костяшки. Встала. Медленно, чтобы не показать, как дрожат колени.
— Спасибо, что напомнил, — я заставила себя улыбнуться. Улыбка получилась кривой, как у манекена. — И правда, совсем забыла. Нас сегодня кормили в «Регине». Устрицами. Приятного аппетита.
Я развернулась и пошла в спальню. Закрыла за собой дверь и только тогда позволила себе выдохнуть. Сердце колотилось где-то в горле. Я не плакала. Я чувствовала, как внутри меня вместо боли и обиды закипает что-то другое. Холодная, концентрированная ярость.
Он хотел войны? Он ее получит.
Я открыла ноутбук. Не для того, чтобы работать. Я открыла сайт банка и перевела половину своего «унизительного» бонуса на свой личный, накопительный счет. Тот самый, о котором муж даже не догадывался. Я всегда считала его своей «подушкой безопасности» на черный день.
Кажется, этот день наступил.
***
В субботу утром, когда напряжение в квартире можно было резать ножом, раздался звонок в домофон. Я вздрогнула. Мы никого не ждали. Дима, не говоря ни слова, пошел открывать. Через минуту в прихожую вплыла его мать, Любовь Петровна.
— Сюрпри-и-из! — пропела она, протягивая Диме домашний пирог на тарелке, прикрытой полотенцем. — Решила моих мужчин проведать. А то совсем мать забросили. Здравствуй, Анечка.
Любовь Петровна всегда была со мной идеально вежлива. Такой холодной, отполированной до блеска вежливостью, от которой веяло сквозняком. За двенадцать лет она ни разу не назвала меня «дочкой». Всегда — «Анечка». С какой-то едва уловимой снисходительной интонацией.
— Здравствуйте, Любовь Петровна, — я выдавила из себя улыбку. — Проходите. Чаю?
— С удовольствием, — она проследовала на кухню, окинув ее хозяйским взглядом. — Димочка, ты какой-то бледный. Не болеешь? Совсем тебя Анечка перестала кормить.
Это была ее стандартная присказка, но сегодня она прозвучала как приговор.
— Все нормально, мам. Не выспался просто, — буркнул Дима, избегая смотреть на меня. Он уже был не грозным судьей, а нашкодившим подростком, к которому пришло подкрепление.
Мы сели за стол. Любовь Петровна разливала чай и рассказывала о соседях, о ценах на рынке, о своей больной коленке. Я молча кивала, чувствуя себя зрителем в театре одного актера. Было очевидно, что ее визит не случаен. Дима пожаловался. Мой муж, сорокалетний мужчина, побежал жаловаться маме. Эта мысль вызвала во мне сложную смесь из жалости и презрения.
— А ты, Анечка, как? Все в работе? — наконец, она перевела свой рентгеновский взгляд на меня. — Дима говорил, у тебя там большие успехи. Прямо бизнес-леди.
— Стараюсь, Любовь Петровна, — я ответила максимально нейтрально.
— Это хорошо, это похвально, — она отхлебнула чай и поставила чашку. Звук фарфора о блюдце был оглушительно громким в повисшей тишине. — Только вот… Семья — она, Анечка, как лодка. Если один гребет в одну сторону, а другой — в другую, лодка будет на месте крутиться. А то и вовсе перевернется.
Я молчала. Я знала, что любое мое слово будет использовано против меня.
— Мужчина — он по природе своей добытчик, завоеватель, — продолжала она свой тихий, поучительный монолог, глядя куда-то мне за спину. Дима сидел, вжав голову в плечи, и с огромным интересом разглядывал узор на скатерти. — Ему нужно чувствовать, что он — опора, что он главный. Что в нем нуждаются. А когда женщина сама начинает мамонта в пещеру тащить, да еще и покрупнее, чем у него… мужчина чахнет. Он теряет себя.
Она сделала паузу, давая мне осознать глубину ее «мудрости».
— Я вот всю жизнь за твоим свекром была, царствие ему небесное. Он на своем комбинате был большой человек, я — дома, с детьми. И каждый знал свое место. И был мир в семье. Потому что мужчина должен чувствовать себя главным, Анечка. Мать моя так всегда говорила. А то уйдет к той, рядом с которой он будет Мужчиной. А не бледной тенью.
Последняя фраза была прямым попаданием. Не завуалированным намеком, а откровенной угрозой. «Прими свое место, или останешься одна». Я почувствовала, как под столом мои руки сжались в кулаки. Она защищала своего сына. Это было понятно. Но она делала это, втаптывая меня в грязь, выставляя меня разрушительницей семьи, эгоистичной карьеристкой, которая кастрирует собственного мужа.
— Спасибо за чай, — я резко встала. Мой стул с неприятным скрипом отодвинулся назад. — Мне нужно поработать. Много дел.
— Ну вот, я же говорю, — вздохнула Любовь Петровна мне в спину. — Дела… А главный твой проект, Анечка, вот он, за столом сидит. И скоро может совсем скиснуть. Подумай об этом.
Я не ответила. Дошла до своей комнаты, закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Я слышала, как на кухне они заговорили тише, вполголоса. Она утешала его. Своего сорокалетнего мальчика. А я была врагом. Монстром, покусившимся на святое — на мужское эго.
Давление нарастало. Это был уже не просто наш с Димой конфликт. Это была битва двух мировоззрений, двух эпох. И я в этой битве была в меньшинстве. Вечером, когда Любовь Петровна ушла, оставив после себя запах пирога и тяжелый осадок в душе, Дима впервые за несколько дней зашел в нашу спальню. Я сидела с ноутбуком на коленях, делая вид, что работаю.
— Ну что. Ты все слышала, — сказал он, остановившись у порога. Он не спрашивал. — Мама права. Она жизнь прожила, она понимает.
— Мама понимает, как ей было удобно жить, — отрезала я, не отрывая взгляда от экрана.
— А тебе, значит, неудобно? Тебе нужно, чтобы все было по-твоему? — его голос начал набирать силу. — Чтобы я плясал под твою дудку, радовался твоим бонусам и подавал тебе тапочки?
— Я хочу, чтобы ты меня уважал! — я захлопнула ноутбук с таким грохотом, что он подпрыгнул на моих коленях. — Уважал мой труд, мои амбиции! Я хочу быть партнером, а не обслугой!
— Какое партнерство, Аня?! — он наконец-то закричал. Этот крик был как прорвавшийся нарыв. — Ты превращаешься в мужика в юбке! С тобой невозможно жить! Ты задавила меня!
— Я?! — я вскочила. — Я тебя задавила?! Тем, что оплатила репетиторов Кириллу из своей зарплаты? Тем, что предложила поменять твою старую машину на новую? Тем, что тащила на себе ипотеку, пока ты жаловался на начальника-самодура?! Этим я тебя задавила?!
Мы стояли друг напротив друга посреди комнаты. Два чужих, враждебных человека, которые еще недавно засыпали в одной постели. И я поняла, что ультиматум был только началом. Он не хотел решения проблемы. Он хотел моей полной и безоговорочной капитуляции.
***
После скандала мы снова погрузились в молчание. Но теперь оно было другим. Не вязким и тягучим, а звенящим, как натянутая струна. Мы оба ждали, кто дрогнет первым. Дима перестал даже изображать соседа. Он смотрел на меня с откровенной, неприкрытой враждебностью.
Вечерами он все так же демонстративно проводил время с сыном. Но если раньше это была тихая осада, то теперь превратилось в показательные выступления. Они громко смеялись в гостиной, когда я проходила мимо. Обсуждали планы на выходные, словно меня не существовало. «Сын, а давай в воскресенье на рыбалку съездим? Вдвоем, по-мужски. Без баб». Я слышала это, разбирая на кухне пакеты с продуктами, и чувствовала, как во мне что-то обрывается. Он настраивал Кирилла против меня. Целенаправленно.
Самое страшное, что это работало. Сын стал… другим. Он избегал смотреть мне в глаза. На мои вопросы отвечал односложно. «Как дела в школе?» — «Норм». «Что ел?» — «Не помню». Он перестал приходить ко мне перед сном, чтобы поболтать о всякой ерунде, как делал это всегда. Он отдалился, забравшись под крыло к отцу, в их новый, грубый «мужской мир», где маме, видимо, не было места.
Я пыталась поговорить с ним, усадить рядом, обнять. Но он вырывался, говорил «Мам, я занят» и убегал. Мой собственный ребенок стал чужим. И это было больнее упреков мужа, больнее нравоучений свекрови. Это была рана, которая не заживала, а кровоточила с каждым днем все сильнее.
Развязка наступила во вторник. У меня был тяжелейший день, с презентацией перед советом директоров. Я вымоталась до предела, но проект защитила. Мне одобрили и бюджет, и расширение команды. Это был триумф. Я ехала домой с противоречивым чувством: хотелось летать от гордости и одновременно выть от тоски. Мне некому было рассказать о своей победе.
Я зашла в квартиру. Дима стоял в прихожей, одетый в уличную куртку, и ждал меня. В руке он держал лист бумаги, сложенный вчетверо.
— Вот, — он протянул мне его. — Тебе тут из школы просили передать.
Я развернула. Это была записка от классной руководительницы Кирилла. Она приглашала нас на беседу. «В связи с резким падением успеваемости и невнимательностью на уроках…». У меня похолодели руки. Кирилл всегда был отличником.
— Что это значит? — прошептала я, глядя на строчки.
— А ты сама не догадываешься? — голос Димы был спокоен. Таким пугающе спокоен. — У ребенка стресс. У него мать пропала. Она теперь живет в офисе, покупает акции и ест устриц.
— Не смей, — прошипела я. — Не смей впутывать в это Кирилла.
— Я его не впутываю! — он сделал шаг ко мне. — Это ты его бросила! Ради своей карьеры, ради своих амбиций! Я с ним вчера уроки делал. Он сидит над задачей по математике и плачет. Тихо так, в кулак. Я спрашиваю: «Сынок, что случилось?». А он смотрит на меня и говорит: «Пап, а мама нас больше не любит, да? Она любит только свою работу?».
Он остановился, давая мне прочувствовать каждое слово. И это сработало. Воздух вышел из моих легких. Словно меня ударили под дых. Образ моего плачущего сына, который думает, что я его не люблю… это был конец. Это был тот самый удар, от которого я уже не могла защититься. Неважно, была ли это правда или жестокая манипуляция. В моей голове эта картина уже нарисовалась, яркая, невыносимая.
Я смотрела на мужа, и впервые за все эти дни не видела в нем ни обиженного мальчика, ни уязвленного самца. Я видела безжалостного игрока, который нашел мое самое уязвимое место и ударил в него со всей силы. И он знал, что победил. Это читалось в его глазах.
— Я говорила с твоей начальницей. С Ириной, — буднично добавил он, нанося контрольный выстрел.
— Что?.. — я не верила своим ушам.
— Позвонил ей. Нашел телефон. Сказал, что у нас серьезные проблемы в семье, что ребенок страдает. Что тебе нужно больше времени проводить дома. Она женщина, она все поняла. Вошла в положение. Так что… если ты решишь уволиться, тебе пойдут навстречу. Без скандалов.
Я отступила назад и прислонилась к стене. Земля уходила из-под ног. Он зашел мне за спину. Он полез в мою работу. Он унизил меня перед моим руководителем, выставив меня проблемной сотрудницей с семейными неурядицами. Он разрушал все, что я так долго строила. Он не оставлял мне выбора. Он загонял меня в угол, как зверя.
Я молчала. Я долго-долго смотрела в одну точку на стене, пытаясь собрать себя по кусочкам. Ярость, которая кипела во мне, ушла. Обида испарилась. Остался только холод. Ледяное, звенящее спокойствие. Ясность. Я поняла, что больше не могу играть в эту игру по его правилам. Пришло время установить свои.
— Хорошо, — сказала я тихо, но так отчетливо, что он вздрогнул от неожиданности. — Ты победил. Поговорим вечером.
Он кивнул, довольный собой. Он думал, что сломал меня. Он не понимал, что он меня создал. Новую. Ту, которой больше нечего терять.
***
Вечером я ждала его на кухне. Кирилл уже спал. На столе горела одна лампа, выхватывая из полумрака два стула и аккуратную стопку бумаг. Я не готовила ужин. Не накрывала на стол. Это было место для переговоров, а не семейной трапезы.
Дима вошел с видом триумфатора. Он сел напротив, вальяжно откинувшись на спинку стула. Ждал моей мольбы. Моего раскаяния. Моей капитуляции.
— Я готов тебя выслушать, — сказал он тоном монарха, дарующего аудиенцию.
Я ничего не ответила. Просто пододвинула к нему первый лист. Это была распечатка с сайта банка. Остаток нашего ипотечного кредита. Цифра была внушительной.
— Это наш общий долг, — сказала я ровным, безэмоциональным голосом. — Последние полгода девяносто процентов платежа вносилось с моего зарплатного счета. Ты закрывал только десять.
Я пододвинула следующий лист. Таблица, которую я педантично составила в Excel. Коммунальные платежи, интернет, плата за парковку.
— Это ежемесячные расходы на квартиру. Тоже почти полностью оплачивала я.
Следующий лист. Договор с английской школой Кирилла. Договор со спортивной секцией. Чеки от репетитора по математике.
— Это расходы на сына. Все три статьи закрывались мной. С твоей зарплаты мы покупали продукты и оплачивали бензин. Иногда — одежду.
Дима перестал улыбаться. Он хмуро смотрел на бумаги, на цифры, которые безжалостно документировали его финансовую несостоятельность. Он-то думал, что мы живем «по средствам». Он просто не осознавал, сколько именно этих средств вливала в семью я.
— К чему ты это все? — спросил он напряженно. — Хочешь меня унизить цифрами?
— Вовсе нет, — я покачала головой. — Я хочу принять твои условия. Ты совершенно прав. Я плохая жена и никудышная мать. Я погрязла в карьере и совсем забросила семью. Сын страдает. Муж чувствует себя несчастным. Это нужно прекратить.
Я посмотрела ему прямо в глаза. Холодно. Спокойно.
— Я согласна. Завтра я напишу заявление об уходе.
На его лице мелькнуло облегчение, смешанное с удивлением. Он не ожидал такой быстрой сдачи.
— Вот и правильно, — он кивнул, пытаясь вернуть себе покровительственный тон. — Наконец-то ты все поняла. Не волнуйся, мы прорвемся. Как-то же жили раньше…
— Конечно, прорвемся, — я мягко перебила его. — Ты прорвешься. Ведь ты же этого хотел? Быть главным. Добытчиком. Опорой. Я с радостью передаю тебе эти полномочия. С завтрашнего дня ты — единственный кормилец в семье.
Я пододвинула к нему последний лист. Это был бланк простого договора, который я набросала за вечер.
Я, Анна …, обязуюсь с … (завтрашняя дата) прекратить любую профессиональную деятельность и посвятить себя дому и семье. Все расходы по содержанию семьи, включая, но не ограничиваясь: ипотечные платежи, коммунальные услуги, расходы на образование и развитие ребенка, питание, одежду, отдых и лечение, — берет на себя мой муж, Дмитрий ….
Он уставился на текст. Прочитал раз. Другой.
— Это что, шутка такая? — он поднял на меня глаза. В них уже не было ни триумфа, ни злости. Только растерянность.
— Никаких шуток. Это твое желание. Твой ультиматум. Я его приняла. Просто зафиксировала на бумаге. Так будет честно, правда? Ты же за честность.
Я встала, подошла к холодильнику и достала бутылку воды.
— Я уже прикинула наш новый бюджет. Конечно, придется отказаться от многого. Репетитора по математике придется отменить — у Кирилла ведь теперь будет внимательная, неуставшая мама, мы будем заниматься вместе. Английская школа… ну, не всем же быть полиглотами. Секцию карате, наверное, тоже придется оставить. Это дорого. А главное, отпуск на море. Помнишь, мы планировали? Его, увы, отменяем. Но мы можем съездить к твоей маме на дачу. Свежий воздух.
Я говорила, а он молчал. Он смотрел на эти бумаги, и я видела, как в его голове крутятся шестеренки. Как он судорожно пытается сопоставить цифру своей зарплаты с той реальностью, которую я ему только что обрисовала. С реальностью, где нет моих «унизительных» бонусов.
— Это… это неправильно, — наконец выдавил он. — Семья — это когда все вместе…
— Именно. Но ты же сам установил новые правила, Дим. «Или я, или работа». Я выбрала тебя. Теперь твоя очередь выбирать. Ты готов взять на себя стопроцентную ответственность за тот уровень жизни, которого, по твоему мнению, ты и твоя семья достойны? Готов быть главой не на словах, а на деле? Настоящим «мамонтодобытчиком», а не просто самым громким голосом на кухне?
Я села обратно за стол.
— Я отказываюсь от своей должности. Я готова. Теперь ты откажись от моих денег. От всех. Согласен? Подпиши.
Я положила перед ним ручку.
Он смотрел на нее, как на ядовитую змею. На его лбу выступила испарина. Он хотел быть главным. Он хотел власти. Но он не был готов платить за нее полную цену. Он хотел моего подчинения, но при этом продолжать пользоваться плодами моей независимости.
Его молчание было громче любого крика. В этой оглушительной тишине рушился его мир, построенный на устаревших догмах и уязвленном эго. Он смотрел на меня, и я видела в его глазах страх. Страх не справиться.
Я не знала, что он сделает. Подпишет ли в порыве упрямства, обрекая нас на финансовые трудности? Или отступит, признав свое поражение?
Я просто сидела и ждала. Впервые за долгое время я чувствовала себя хозяйкой своей жизни. Я дала ему то, чего он хотел. И теперь это его сломало.
А что будет с нами дальше, не знал уже никто…
