Михаил смотрел на дачный забор. Шесть соток в садовом товариществе «Рассвет» — родительская гордость, семейная реликвия, его персональная тюрьма. Тридцать километров от города, но словно другая планета: здесь время текло иначе, затягивая в многолетнюю рутину, унаследованную от одного поколения другим.
В детстве Михаил любил это место — запах смородины, помидоры с грядки, рыбалка на пруду с отцом. Когда именно эта любовь превратилась в раздражение? В пятнадцать, когда вместо встречи с друзьями пришлось помогать деду перекапывать участок? В двадцать, когда университетские вечеринки проходили мимо из-за «картошки, которая сама себя не выкопает»? Или в двадцать семь, когда отец отказался понимать, почему сын предпочел Барселону даче?
Телефон завибрировал. Мать. Четвёртый звонок за утро.
— Да, мам.
— Мишенька, ты выезжаешь? Отец уже инструменты достал, краску размешал. Тебя только ждём.
Михаил посмотрел на часы. Одиннадцать. В два у него встреча с Алиной — третье свидание, дважды перенесённое из-за «неотложных семейных дел». Сегодня он решил: никаких переносов. Тридцать два года — пора вырваться из чужого сценария.
— Мам, я сегодня не приеду. У меня другие планы.
Пауза на линии была долгой.
— Что значит «не приедешь»? Отец встал в шесть утра, хотя ему нельзя напрягаться после инфаркта. Подготовил всё, а ты… планы у него!
Михаил почувствовал привычную смесь вины, гнева и бессилия.
— Папе нельзя напрягаться в принципе, — сказал он. — Ему нужен покой, а не возня с забором, который можно просто заменить на сетку-рабицу.
— Ты предлагаешь нам жить, как в курятнике? Твой дед строил этот забор, твой отец его поддерживал всю жизнь…
— И я должен потратить свою жизнь на то же самое? Мам, мне тридцать два. У меня своя жизнь.
— Твоя новая девица с работы? Очередная Марина или как её там?
— Её зовут Алина. И дело не в ней. Дело во мне.
— А в нас? — голос матери дрогнул. — Кто о нас подумает? Мы не вечные, Миша. Когда-нибудь всё это будет твоим.
В этой фразе было столько всего — и отчаяние, и манипуляция, и боль, и непонимание. Его родители, дети послевоенного поколения, воспитанные в эпоху дефицита, просто не могли осознать, что их главная ценность — клочок земли с домиком — для него не благословение, а проклятие.
— Мам, я перезвоню позже. Завтра приеду, обещаю. Сегодня — никак.
Он положил трубку и отключил звук. Мобильный тут же засветился новым звонком — отец. Позже.
— Три месяца, — Алина размешивала сахар в латте. — Три месяца мы пытаемся нормально встретиться, и вечно эта дача.
Обычно энергичная, сейчас она казалась замкнутой.
— Сегодня я здесь, — улыбнулся Михаил.
— Физически — да. А где ты мыслями? Сколько раз ты проверил телефон?
Михаил вздрогнул. Действительно, рука тянулась к выключенному смартфону.
— Просто я впервые не поехал на дачу в запланированный день. Это сложно.
Алина покачала головой.
— Мой отец тоже был помешан на гараже. Проводил там всё время, требовал, чтобы брат помогал. Вечные «мужские дела». В шестнадцать брат сбежал из дома к тётке в Новосибирск. Сейчас ему тридцать пять, они с отцом почти не общаются.
Она посмотрела на Михаила.
— Я не хочу быть причиной твоего конфликта с родителями. Но и быть на втором месте тоже не хочу.
— Это не просто дача. Это долг, ответственность.
— Перед кем?
— Перед родителями. Отец после инфаркта слаб, но не признаёт этого. Мать разрывается между работой и уходом за ним. Кто, если не я?
— А кто ты сам? Не чей-то сын, не владелец дачи, а человек с собственными желаниями?
Этот вопрос поставил его в тупик. Кто он? Маркетолог? Любитель джаза и Тарковского? Человек, мечтающий увидеть северное сияние? Всё это было правдой, но поверхностной.
— Я не знаю. Всю жизнь делал то, что нужно. Учился там, где считали правильным родители. Работал там, где была перспектива. Проводил выходные на даче, потому что «так надо».
Алина молчала, и он продолжал:
— Знаешь, что абсурдно? Я ненавижу эту дачу. Запах земли, въедающийся в кожу. Малину, которая колется. Вечные дела, которые никогда не заканчиваются. А родители считают, что делают одолжение, оставляя это «наследство».
— Ты говорил им об этом?
— Как я могу? Это разобьёт им сердце. Для них дача — это всё. Отец копил на неё десять лет. Мать гордится своими помидорами больше, чем дипломом. Это их жизнь.
— Но не твоя. И в этом нет ничего ужасного. Я люблю природу, но ненавижу готовить. Моя мама до сих пор считает меня «неполноценной женщиной».
Она улыбнулась, и Михаил почувствовал, как напряжение отпускает.
— Так что ты собираешься делать?
— Завтра поеду к ним. Поговорю. По-взрослому.
— Хочешь, я поеду с тобой? Иногда проще говорить сложные вещи, когда есть поддержка.
Михаил представил эту сцену: знакомство с родителями, неловкое чаепитие и его объявление, что ненавидит это место всей душой.
— Нет, это я должен сделать сам.
Утро выдалось пасмурным. Ночью прошёл дождь, и дорога превратилась в полосу препятствий. Старенькая «Мазда» Михаила преодолевала ухабы.
Калитка оказалась незапертой. Михаил вошёл во двор.
Первое, что он увидел — недокрашенный забор. Тот самый, что должен был красить вчера. Краска местами потекла от дождя. Отца нигде не было, только мать сидела на скамейке, перебирая горох.
— Мам.
Она подняла глаза. Он увидел, какой усталой она выглядит — с тенями под глазами и новыми морщинами.
— Приехал всё-таки. Отец в доме. Ему нехорошо с утра.
— Что случилось?
— Давление скачет. Вчера расстроился. Полночи не спал. А утром — давление.
«Из-за меня», — подумал он. Но вместе с виной пришла и злость. Почему его выбор должен становиться причиной родительских страданий?
— Я поговорю с ним.
Отец сидел в кресле перед выключенным телевизором, глядя в пустоту. Когда-то высокий и крепкий, сейчас он казался меньше.
— Здравствуй, пап.
Отец повернул голову.
— Явился. Забор ждёт.
— К чёрту забор. Нам нужно поговорить.
Брови отца поползли вверх.
— О чём?
— О том, что я больше не могу приезжать каждые выходные. У меня своя жизнь. Я благодарен за всё, но я не хочу тратить дни на дачу, которую никогда не просил.
Он ожидал гнева, обиды, упрёков. Но отец лишь вздохнул.
— Садись. Матери только не говори пока.
Михаил сел, ожидая продолжения.
— Я ведь тоже не хотел эту дачу, — сказал отец. — Мой отец, твой дед, купил её в семидесятые. Тогда без дачи никуда — продукты с огорода. Ну и престиж. А я хотел в геологи. Мечтал Сибирь исследовать, на БАМ поехать.
Михаил слушал, затаив дыхание. За тридцать два года он никогда не слышал от отца ничего подобного.
— Но дед сказал: «Кто землю бросает, тот семью предаёт». Он фронтовик был, его слово — закон. Так я и остался. Выучился на инженера, по выходным — на дачу. Встретил твою мать, ей дача понравилась. Потом ты родился… А мечты — что мечты. Глупости юношеские.
— Почему ты никогда об этом не говорил?
— А зачем? Жизнь такая, как есть. Не первый я, не последний. Мой отец тоже не о том мечтал, но война всё решила за него.
— И ты не злишься на меня? За то, что я не хочу продолжать традицию?
— Злюсь. И завидую. У тебя есть выбор, которого у меня не было. Твой дед мог лишить меня всего. Другие времена были. А я что могу? Только на совесть давить.
Он закашлялся, прижимая руку к груди.
— Тебе нельзя волноваться. Может, врача вызвать?
— Не суетись. Нормально всё. Просто… мы с матерью не знаем другой жизни. Дача, огород, заготовки — это наш мир. Без этого мы пустые. А тебе этот мир чужой, я вижу. Всегда видел, просто признавать не хотел.
Михаил смотрел на отца, и что-то переворачивалось в душе. Всё, что казалось простым вчера, сейчас виделось сложным клубком судеб, обид и надежд.
— Я не бросаю вас. Я просто не могу жить по чужому сценарию.
— Знаю. И что с забором делать будем?
Этот переход к бытовому вопросу был таким отцовским, что Михаил улыбнулся.
— Может, поставим сетку-рабицу? И времени меньше уйдёт, и прослужит дольше.
— Рабицу? Дешёвка. Хотя… может, ты и прав. Забор-то этот каждый год подкрашивать надо.
Он потёр подбородок.
— Подумаем о рабице. Но сначала надо этот забор привести в порядок.
— Конечно. Сегодня докрашу. А в следующие выходные… может, я с Алиной приеду? Познакомлю вас.
— С той самой девицей с работы? Что ж, пусть приезжает. Посмотрим, что за человек.
Забор был докрашен к четырём. Руки гудели, спина ныла, от запаха краски кружилась голова. Но Михаил чувствовал удовлетворение — не от работы, а от разговора, от первого шага к чему-то новому.
Мать, узнав о возможном визите Алины, сначала поджала губы, но потом оживилась, начав планировать меню. Отец больше молчал, но его молчание было новым — не угрюмым, а задумчивым.
Уезжая, Михаил впервые не чувствовал облегчения от окончания выходных. В голове крутилась мысль: может, дело не в даче, а в том, как она вплеталась в его жизнь — не по его выбору, не по его правилам?
Он позвонил Алине из машины.
— Ну как, выжил после семейного совета?
— Более чем. Ты не поверишь, но в следующие выходные нас ждут на даче. Вместе.
— Серьёзно? И как тебе это удалось?
— Я просто поговорил не как сын с родителями, а как взрослый с взрослыми. И оказалось, мой отец тоже никогда не хотел эту дачу. Он просто не смог сказать «нет» своему отцу, как я не мог сказать «нет» ему.
— Замкнутый круг. И ты его разорвал.
— Не совсем. Скорее, мы начали его перестраивать. По-новому. На равных.
За окном проплывали поля и дачные посёлки. Где-то там были другие заборы, другие семьи, другие истории любви и долга, выбора и его отсутствия.
— Так что насчёт выходных? Поедешь со мной? Там не Барселона, но помидоры вкусные.
Алина рассмеялась.
— Поеду. Только учти, я не умею полоть грядки.
— Я тоже. Всю жизнь этим занимаюсь и до сих пор путаю сорняки с укропом.
Михаил улыбнулся, чувствуя, как что-то внутри отпускает. Дача всегда будет частью его жизни — воспоминанием детства, бременем юности, неоднозначным наследием зрелости. Но теперь это выбор, а не приговор. Его выбор.
