— Ты это варила или топила? — с выражением ужаса на лице Инна поворошила ложкой кастрюлю, в которой уныло поблёскивала гречка. — Это у тебя, Настя, вместо еды или метод медленного самоубийства?
Настя молча облизала обожжённый палец. Прислонилась к косяку кухни и тяжело выдохнула. Уже который день подряд она жила в режиме «работа — дом — война». Где работа была хоть каким-то спасением, а война начиналась сразу, как Инна переступала порог.
Нет, формально всё выглядело пристойно: сестра Володи — «временно» у них пожила, пока «развод не утрясётся». Сын Димка у неё — «временно поживёт в комнате». А Настя… Настя была «временно» на грани нервного срыва. Только это временное ощущение становилось всё более постоянным.
— Инна, если тебя не устраивает гречка, можешь сварить что-нибудь сама, — устало бросила Настя и направилась в комнату.
— Ага, и сломать ноготь о вашу облезлую плиту? — фыркнула та. — Мне маникюр обходится дороже, чем вся твоя продуктовая корзина. Не обижайся, Настюш, но с таким хозяйствованием тебе надо в монастырь, а не в брак.
— Я не обижаюсь. Я злюсь. Это разные вещи, — ответила Настя, уже закрывая за собой дверь.
На столе в зале сидел Володя. Он выглядел так, будто только что проиграл судебное заседание, где истцом выступала его родная печень. Пил чай с вареньем, глядя в окно, словно надеялся, что через него можно телепортироваться на край света.
— Володя, ты можешь что-то сказать своей сестре? — Настя остановилась перед ним, скрестив руки. — Я её вперёд ногами скоро вынесу отсюда. Или сама уйду.
— Настюш, ну, подожди. У неё сейчас сложный период. Муж ушёл, алименты не платит. Димка переживает… Дай им немного времени.
— Время, Володя, у нас у всех идёт. И я его трачу на чужих людей, в своём доме, где должна была чувствовать себя спокойно, а вместо этого каждое утро проверяю, не сломала ли она мне утюг по личным мотивам.
Он виновато отвёл взгляд.
— Она же не навсегда…
— Ага. Как тараканы в общежитии.
Она села рядом, и голос у неё вдруг стал мягким:
— Я тебя люблю. Но я не бронированная. Я устала. Мне просто хочется, чтобы ты хоть раз не молчал. Чтобы я знала, что я не одна против этой цирковой программы с дрессированной золовкой.
— Настя, — он потянулся к её руке. — Я поговорю с ней.
— До или после того, как она расплавит мои кастрюли своей ненавистью?
Инна, между тем, чувствовала себя в доме как минимум завхозом. По вечерам она разгуливала в халате с леопардовыми вставками, с бокалом вина, читала журнал и громко вздыхала.
— Ну надо же, какой сюрприз — Лера купила квартиру в Москве. Сама. Сорок метров, центр. Настя, ты же с ней училась, да? А она вот как поднялась. А ты?
Настя машинально зажала губами чайную ложку. Внутри всё кипело, но по выражению лица она, кажется, просто медитировала.
— Да я вот, — выдохнула она, — квартиру пока не купила. Зато умею отличать людей от паразитов. Тоже навык полезный.
Инна фальшиво улыбнулась.
— Как ты умеешь шутить, Настя. Иронично, знаешь ли. Прям стендаперша, только без карьеры и таланта.
Володя не вмешивался. Он делал вид, что чинит розетку, уткнувшись в неё отверткой. Настя начинала терять надежду на хоть какую-то поддержку.
В середине недели произошло то, что потом назовут «гречневым катарсисом».
Инна снова решила устроить «доброе наставление» перед ужином. Слово за слово, и вот она уже стояла посреди кухни с руками в боки:
— Ты же понимаешь, Настя, что ты просто не тянешь. Ни как хозяйка, ни как женщина. Мужа обеспечивать не можешь, детей нет, денег нет. Мне жаль Володю. Он ведь мог бы жить по-другому. С нормальной женщиной. А не с… энтузиасткой из Сыктывкара.
Настя молчала. Руки дрожали. На плите бурлила гречка.
— Ну и зря ты молчишь. Хочешь сказать, что у тебя есть хоть какой-то аргумент?
— Есть, — спокойно ответила Настя и сняла кастрюлю с плиты. — Я тебе сейчас покажу.
Она подошла ближе и… аккуратно, почти изящно, поставила горячую кастрюлю прямо перед Инной.
— Вот мой аргумент. Кастрюля. Варила для семьи. А ты — вали к себе. В свою жизнь. В свой развод. В свою квартирку, хоть на ковре самолёте, хоть с батутом на крыше. Но подальше отсюда. Здесь тебе не рады.
— Ты чего, сдурела?! — Инна отпрыгнула. — Это угроза?
— Это просьба. Последняя. Следующую кастрюлю я не поставлю. Я ею воспользуюсь.
Инна фыркнула.
— Володя! Ты это слышал?
Он вышел из комнаты и впервые за все эти дни встал рядом с женой.
— Слышал. И согласен.
— Что?.. — Инна побледнела. — Ты за неё?
— Да. Потому что это мой дом. И моя семья. А ты — временная гостья. Ты здесь уже два месяца. И за эти два месяца ты не принесла ни копейки, ни уважения, ни даже спасибо. Настя всё терпела. Я — тоже. Но всё. Конец.
Инна стояла, как вкопанная.
— А ты вспомни, как я тебе штаны покупала в 2003-м!
— Помню. И всё равно — собирай вещи. Завтра.
— Сама собери. Раз уж у тебя жена такая хозяйственная.
Вечером Володя принес домой шампанское. Настя с недоверием посмотрела на пузырящуюся бутылку.
— Праздник?
— Начало. Мы с тобой. Без критиков. Без токсина. Только мы.
— Думаешь, она правда уйдёт?
— Думаю, уйдёт. А если нет — я её сам выпишу. У меня, между прочим, и юрист есть. И характер проснулся. Ты мне его вернула.
Настя чуть улыбнулась.
— Серьёзно?
— Серьёзнее некуда. Только не варИ пока гречку. Мне теперь при слове «гречка» тревожно.
Она рассмеялась. От души. Не истерично, не на грани — а по-настоящему. С шумом, с облегчением. Так смеются, когда впервые за долгое время становится хоть немного легче.
А на следующий день Инна действительно начала собирать вещи. И впервые за два месяца в квартире не пахло презрением. Только жареным луком. Настя делала драники. И напевала себе под нос.
Утро было на удивление тихим.
Так тихо в квартире Насти и Володи не было с тех пор, как Инна въехала с сыном и чемоданом, из которого за месяц извлекались все новые и новые претензии, как клоуны из цирковой машины. Сегодня же на кухне слышно было только журчание кофемашины и скрип паркета под босыми ногами.
— Она ушла? — с надеждой в голосе спросила Настя, выглядывая из-за дверного косяка.
— Ушла. Вчера. Со словами «Вы ещё вспомните мою доброту, когда окажетесь на дне». Уверен, она прокляла нас вполголоса, но — ушла. Окончательно.
— Это ты впервые сказал «окончательно» и не про свои носки. Праздник.
Настя налила кофе и села напротив Володи. Тот выглядел слегка потрёпанным, но будто сбросил с плеч рюкзак с кирпичами. Они молча цедили кофе. Каждый думал о своём. Она — о свободе. Он — о том, как жить теперь, когда родная сестра на него смертельно обижена.
— Ты ведь переживаешь, да? — спросила она, не глядя.
— Да, — честно кивнул он. — Но знаешь, я себя уважаю впервые за долгое время. Это странно. Немного даже страшно. Как будто только что стал взрослым.
— Поздравляю. Добро пожаловать во взрослую жизнь. Здесь счета, ипотека и золовки, которые не уважают чужие кастрюли.
Они засмеялись.
Казалось бы — всё, развязка. Живите, радуйтесь, ешьте гречку в своё удовольствие. Но нет. Через два дня на телефон Володи начали приходить СМС:
«Ты отказался от семьи. Мне негде жить. Спасибо, брат.»
«Димка болеет. У нас нет денег на лекарства. Я ведь когда-то тебя на горшок сажала. Или ты забыл?»
«У бабушки была квартира. Ты её так просто Насте отдашь? А как же я? Я тоже её внучка.»
Настя читала сообщения, у неё сжималось в груди.
— Володь, скажи честно. Там правда можно что-то поделить?
— Нет. Квартира была по завещанию. Только тебе. Там всё чисто. Но, зная Инну, она будет цепляться за воздух, лишь бы не признать, что осталась без рычагов давления.
— А если подаст в суд?
— Подаст. Пусть подаёт. Пусть судья заодно оценит её способности манипулировать.
Он говорил уверенно, но по лицу видно было — внутри всё гудит. Всё-таки семья. Всё-таки кровная связь. Настя понимала это. И от этого было вдвойне тяжело.
На следующей неделе они поехали в ту самую квартиру, что досталась Насте от бабушки. Пока что она стояла пустой. Обои — бабушкины, запах — нафталиновый, из розеток — торчали проводки, как из ушедшего в отставку советского радиоприёмника.
— Ну, романтично, — фыркнул Володя. — Мы как будто снимаем фильм «Квартира с привидениями». Только это привидения бывших родственников.
— И запах бабушкиного варенья в воздухе. Или это дихлофос?
Настя прошлась по комнатам. Комната с овальным зеркалом, где она в детстве примеряла бабушкины туфли. Кухня, где бабушка всегда варила супы. И та самая кладовка, где когда-то пряталась от маминого наказания. Всё было до боли знакомо. И до странного чуждо.
— Понимаешь, — сказала она, — здесь пахнет прошлым. А я хочу, чтобы пахло будущим. Мы ведь можем сделать ремонт? Совсем переделать?
— Хоть джакузи на потолке. Это теперь твоё. И наше. Никто уже не скажет, что ты в этом доме временно.
Она прижалась к нему.
— Только пообещай, что ты никогда больше не будешь молчать, когда мне больно.
— Обещаю. Даже если мне за это прилетит в лицо. Кастрюлей.
— Только не гречневой, ладно?
Они рассмеялись. От души.
Но Инна не дремала.
Через неделю в почтовом ящике оказалось письмо — от адвоката. В нём было сухо и прямолинейно написано:
«Моя доверительница, Инна Сергеевна Глухова, считает, что имеет право на часть имущества, оставленного её общей бабушкой, несмотря на наличие завещания. На основании морального долга и исторического вклада в уход за наследодателем…»
Настя скрутила письмо в трубочку.
— Вот и понеслась, — тихо произнесла она.
— У неё вклад в бабушку? Она дважды к ней приезжала. Один раз с мужем, другой — чтобы телевизор забрать. Ты же с ней сидела, стирала ей, мыла полы, привозила продукты.
— Это да. Но она теперь будет кричать, что «Настя воспользовалась доверием старой женщины». И в глазах некоторых — это будет звучать убедительно.
— Только не в моих.
— Я не хочу войны, Володя. Но и сдаваться не собираюсь.
Вечером того же дня Настя вышла к мусоропроводу. И — неожиданно — столкнулась с Инной.
Та стояла возле подъезда с сигаретой в зубах, в куртке на два размера меньше, чем требовалось её гордости, и с выражением лица «я сейчас прочитаю тебе мораль, от которой выпадут ресницы».
— Ты хоть понимаешь, как ты меня подставила? — зашипела Инна. — Я теперь нигде не нужна. Муж ушёл. Квартира — в прошлом. Деньги — в минусе. А ты тут, вся такая… победительница.
— Инна, я тебе не враг. Я просто за себя стою.
— Ты отобрала у меня семью.
— Я защищаю свою.
— Думаешь, тебе всё сойдёт с рук?
— Думаю, ты слишком привыкла, что тебе всё позволено. Но это кончилось.
Инна выкинула окурок, наступила на него с вызовом.
— Ещё увидимся в суде. Посмотрим, кого он выберет: родную кровь или… сожительницу.
Настя сжала кулаки, но удержалась.
— Удачи тебе. Ты её будешь desperately нуждаться.
Она вернулась домой, прикрыв за собой дверь с таким видом, будто поставила точку. Не запятую. Не троеточие. А точку.
— Ты плакала? — спросил Володя, когда она вошла.
— Нет. Я злюсь.
— Я с тобой.
— Спасибо. Это теперь главное.
Она села на подоконник. Закурила. Первый раз за три года. От усталости, от злости, от того, что иногда проще подышать дымом, чем этим липким напряжением вокруг.
— Завтра поедем к юристу, — сказала она. — Пусть попробует доказать, что «моральный долг» — это юридическая категория.
— А мы докажем, что мораль — это не когда ты давишь на всех вокруг. А когда умеешь держать себя в руках. Даже с кипящей гречкой на плите.
Они переглянулись. Настя улыбнулась сквозь усталость.
Жизнь входила в новую фазу. С честным боем. С открытыми глазами. С любовью, которую приходилось защищать.
Судебное заседание было назначено на понедельник, девять утра.
Настя надела строгую тёмно-синюю рубашку и прямые брюки, те самые, в которых она когда-то ходила на собеседование, где её впервые назвали «профессионалом». Только теперь ей предстояло собеседование на выживание — с Инной.
— Как думаешь, она придёт в трауре по справедливости? — буркнула Настя, закручивая волосы в пучок.
— Если и в трауре, то по своей наглости, — хмыкнул Володя. — И скорее всего в леопардовом. Для устрашения.
Они поехали вдвоём. Как команда. Как те, кто наконец научились держаться вместе, даже если на горизонте снова грянет семейная буря с градом упрёков и грозами манипуляций.
Зал заседаний был не таким мрачным, как в сериалах, но напряжение висело в воздухе, как будто кто-то варил бульон из обид и мелких пакостей прямо под потолком.
Инна действительно пришла. В костюме цвета вражды — бордовом, с ярко-красной помадой и папкой, полной бумажек, из которых выглядывал адвокат с лицом «мне за это платят, но я уже всё понял».
Настя кивнула ей молча. Инна ответила холодным взглядом, таким, каким смотрят на людей в очереди, когда думаешь: «Вот бы ты исчез, и мне достался последний билет».
— Судебное заседание объявляется открытым…
И началось.
Адвокат Инны рассказывал, как Инна любила бабушку, как она заботилась о ней, как она жила у неё летом, и поэтому морально имеет право на долю в квартире. Ключевое слово: морально.
— Ваша честь, — поднялась Настя, когда дошла очередь до неё, — я ухаживала за бабушкой последние три года. Я привозила продукты, вызывала врачей, ездила к ней по ночам, когда у неё поднималось давление. И всё это не ради квартиры. Я даже не знала, что она что-то мне оставит. Я делала это потому что… потому что она меня любила. А я — её. И если уж говорить о морали — разве морально тащить в суд чужую память?
Судья кивнул. Инна сидела, как будто жуёт лимон. Без сахара. И без надежды.
После заседания они ждали в коридоре.
Инна подошла, словно ничего не было. Криво усмехнулась:
— Ну, поздравляю. Выиграла. Забрала последнее. Надеюсь, эта квартира того стоила.
— Я не выигрывала. Я защищалась, — спокойно ответила Настя. — И да. Она стоит. Потому что в ней не будет твоих криков. Не будет твоих упрёков. Не будет страха, что кто-то ворвётся и объявит себя главной хозяйкой, потому что «родня».
Инна покачала головой.
— Ты просто всегда была слабой. Теперь строишь из себя королеву.
— Нет, — улыбнулась Настя. — Я просто научилась говорить «нет». И вытирать ноги не только об коврик у входа.
Инна отвернулась. Уходила быстро. Не по-королевски, но с гордо поднятым подбородком, как будто проигрыш — это новый тренд, а она идёт по подиуму поражений.
Прошла неделя.
Настя и Володя переехали.
Первая ночь в новой-старой квартире была почти торжественной. Они разложили коробки, открыли бутылку дешёвого вина, и сели на пол посреди комнаты, в которой теперь не было ничего — ни мебели, ни старой злости, ни чужих обид.
— Всё начинается сначала, да? — тихо сказала Настя, подперев голову рукой.
— Нет, — ответил он. — Всё, наконец, продолжается. Без чужих голосов в нашей голове.
Она посмотрела на него. И вдруг заплакала. Тихо, почти по-детски. С облегчением. С усталостью, которая, наконец, ушла.
— Прости, я просто…
— Я понимаю, — он обнял её. — Всё хорошо. Мы дома.
Весной они сделали ремонт. Яркий, лёгкий. Без намёка на прошлое. Только светлые стены, книги, зелёные горшки с растениями, и кухонный стол, за которым было место — для двоих. А потом, может, и для троих.
Однажды Настя проснулась утром, вышла на балкон и вдруг услышала пение птиц. Никаких воплей. Никаких ссор. Ни одного упрёка.
Она вздохнула.
Вот оно. Свобода. Настоящая. Без оправданий. Без страха. Без чужих требований.
Она достала телефон. Написала Володе сообщение:
«Давай купим кресло-качалку. И тостер. Потому что я хочу, чтобы у нас было уютно. Навсегда.»
Ответ пришёл через минуту:
«И кофемашину. Потому что утро без кофе — всё ещё преступление.»
Она улыбнулась.
И когда через месяц Инна всё-таки прислала голосовое с извинениями (очень театральными, но всё же), Настя не стала мстить. Просто не ответила. Потому что ответ — это всегда приглашение к новому витку драмы. А ей больше не хотелось танцевать на чужих граблях.
Настя посмотрела на свой дом, на Володю, который собирал комод, матерясь вполголоса, и подумала: жизнь бывает шумной. Но иногда — очень тихой. И это лучшее, что может быть после бурь.
Она поставила чайник.
И впервые за долгое время почувствовала себя собственницей. Не только квартиры. Но и своей судьбы.
