Утро было обычным. Точным, как давление у метеозависимого пенсионера. Семь пятнадцать — звонок в дверь. И Екатерина, еще в пижаме, с ластиком на голове вместо укладки, поплелась открывать, уже зная — начался новый круг ада. Он начинается не с ада, конечно, а с Людмилы Петровны. Но, по сути — одно и то же.
— Доброе утро, Катенька, — просвистела Людмила Петровна, как будто она принесла завтрак в постель, а не свою ехидную физиономию и пакет с продуктами. — Вот, капустки привезла! Молоденькая, душистая! Испечем пирожок, а?
Катя поморщилась. Как от запаха самого пирога.
— Людмила Петровна, я же вам сто раз говорила — у меня на капусту аллергия. Реакция, как на налоговую — начинается зуд, сыпь, и хочется уехать в Мурманск без обратного билета.
— Аллергия, аллергия… — отмахнулась свекровь, проходя в квартиру, как будто она тут прописана с 1983 года. — Ты себе придумала. Вот у моего сына аллергии нет. Мужчина должен питаться сытно! А то ты ему всё: «булгур», «тофу»… Кто ж так мужа кормит? Он, между прочим, рабочий человек!
Катя мысленно сосчитала до пяти. Потом до десяти. Потом представила, как выкидывает капусту в окно. Вместе с Людмилой Петровной.
— Людмила Петровна, Дмитрий не на стройке работает, а в офисе. За компьютером. Максимум, что он поднимает — это кружку кофе и курс доллара. Так что не думаю, что ему жизненно необходим пирог с капустой.
— Что ты вечно перечишь? — подняла бровь свекровь. — У нас в семье всегда женщины умели готовить. Вот моя мама…
— …жарила картошку прямо на утюге и мыла посуду хозяйственным мылом, — закончила за неё Катя. — Я это уже слышала. Раз пятнадцать. Просто сегодня не пятница, чтобы слушать это снова.
Свекровь с шумом поставила пакет на стол, как будто ставила точку в споре. С килограммом капусты внутри.
— Раз ты не хочешь печь, я испеку. В твоей духовке, в твоей квартире, в твоём присутствии. Ты ведь не против?
— Знаете, я вот только не поняла: если я испеку, вы меня съедите, или пирог всё же? — сказала Катя и села на стул, не снимая халата. Её голова пульсировала от недосыпа, и, кажется, даже тапки были не её.
В этот момент в комнату вошёл Дмитрий. В пиджаке, но с растрепанными волосами, как будто его причесывала совесть.
— А что это за концерт с утра? — пробурчал он, заправляя рубашку. — Мам, ты чего опять с капустой?
— Я сына своего покормить пришла. А то жена-то у тебя невеста заморская. Всё ей не так, всё ей не этак. Сама-то вон как выглядит! Ты видел, Дима, она даже халат глаженый не надела!
— А я не глажу халаты. У меня аллергия на утюг, — спокойно ответила Катя и встала. — И вообще, напоминаю: эта квартира — моя. Куплена до брака, с моих денег. Так что, кто хочет печь капусту — добро пожаловать на свою жилплощадь. Тут — без капусты.
— Вот начинается! — завелась Людмила Петровна, поднимая руки к потолку. — Она тебе домом припоминает! Ты посмотри, сынок! Женщины раньше благодарили мужа за крышу над головой, а сейчас — права качают! Она ещё нас выгонит отсюда, ты смотри!
— Нет, ну что вы, что вы… — Катя посмотрела на свекровь, как на неудачную замену батарейке. — Не выгоню. Просто напоминаю — квартира моя. Документы в нижнем ящике стола. Кстати, а что это вы тут свои туфли оставили в прихожей? Я их чуть не выкинула вместе со старыми сапогами.
— Да я в этих туфлях, между прочим, на свадьбу шла! — вскинулась свекровь.
— А я в белом платье была. Видимо, оба ошиблись с выбором, — усмехнулась Катя и направилась в ванную.
Дмитрий стоял, как изваяние. Не то от растерянности, не то от внутреннего конфликта. Он, конечно, сын мамы, но и муж жены. Теоретически.
— Катя, может, ну его… Пирог испечём? — попытался он смягчить ситуацию. — Маме приятно будет. А ты — только руки подашь…
Катя повернулась, оперлась на косяк двери.
— Я подаю только три вещи: заявление в ЗАГС, документы в МФЦ и тапки мужу, если он себя хорошо ведёт. Всё остальное — не входит в мой функционал.
Людмила Петровна вытерла воображаемую слезу. Театрально.
— Не любишь ты нас, Катя. А ведь я к тебе как к дочери… Вон даже капусту лично выбирала…
— Ну, если как к дочери, тогда у нас семейная традиция — дочь живёт отдельно. А ещё — не портит чужие духовки.
— Вот она какая! — ахнула свекровь. — Всё, Димочка, поехали ко мне! Не могу я тут больше! Меня тут морально прессуют! А капуста — пусть ей в подушку ляжет!
Она резко повернулась и пошла к выходу. Дмитрий как щенок, который врезался в шкаф, метался между женой и матерью.
— Катя, ну ты серьёзно? Мама — это же мама. Ну что тебе стоит?
— Дим, а ты серьёзно? Я работаю. Я содержу эту квартиру. Я всё это на себе тяну, а твоя мама приходит и командует, как будто мы с ней в подземелье, где я должна сдать ей золото и приготовить ужин. И ты меня ещё уговариваешь?!
— Но она просто хотела пирог…
— А я — тишины! — крикнула Катя. — И чтобы меня не обвиняли, не учили, не гнули под чужой уклад! Вы с ней из одного теста. Только она — с капустой, а ты — без яиц.
Он застыл.
Секунда, две. Потом — шаг к двери.
— Ну хорошо, мы уходим. Но ты подумай. О семье. О компромиссах. Об уважении.
— Я подумаю. Об одиночестве. Тишине. И хорошем адвокате, — Катя захлопнула за ним дверь и прижалась к косяку.
В квартире стало тихо. Как будто кто-то выключил фоновый шум жизни.
Катя села на кухню. Посмотрела на капусту.
— А ведь правда молоденькая, — пробормотала она. — Жалко. Пропадёт.
И выкинула в мусорное ведро.
***
Через два дня Катя обнаружила в прихожей… сменную обувь. Не свою. Не Дмитрия. И уж точно не призраков. Классические туфли Людмилы Петровны, аккуратно поставленные у стеночки, как символ вечного присутствия.
— Что за чёрт… — пробормотала Катя, и сердце у неё холодком отозвалось в солнечном сплетении.
Из кухни донёсся знакомый скрип шкафа. Нет, ну не привидение же, правда?
Она вошла — и застыла. Людмила Петровна в фартуке, с плотно поджатыми губами, мыла её кухонные фасады.
— Вы что тут делаете?! — спросила Катя, даже не закричала, а выдохнула, как перед судом.
— А что, не видно? Навожу порядок, — не оборачиваясь, сказала свекровь. — У тебя тут жир с прошлого года, будто ты тут не готовишь, а нефтяную платформу обслуживаешь.
— Вы… у вас есть ключ?!
— У меня есть всё, — с удовлетворением ответила Людмила Петровна и вытерла губкой уголок шкафа, как будто вытирала само существование Кати. — Я, между прочим, мать твоего мужа. Имею право. Он мне ключ дал ещё после свадьбы. На всякий случай.
Катя молчала. Потому что если бы заговорила, сказала бы что-то, за что пришлось бы извиняться в суде. Или в программе «Мужское/Женское».
— И как давно вы этим «правом» пользуетесь? — спросила она тихо.
— Ну так… иногда приходила. Когда вас не было. Проверяла, всё ли в порядке. Мало ли что. Газ, вода, тараканы.
— Тараканы в этой квартире только в одном виде — в головах, — прошипела Катя и выдернула губку у свекрови из рук. — Так, всё. Вон. Сию минуту.
— Ах вот как! — вскинулась Людмила Петровна. — Это ты меня, пожилую женщину, на улицу?! Я, между прочим, тебе как мать. А ты…
— Как мать — точно нет, — отрезала Катя. — У моей матери свой ключ, и она никогда им не пользовалась без приглашения.
Свекровь демонстративно сняла фартук, сложила его и аккуратно положила на стул.
— Хорошо. Хорошо, Катенька. Я уйду. Но ты подумай, когда ты последний раз была счастлива. С моим Димой ты и то вечно как в окопе. А почему? Потому что всё по-твоему, да?
— Я была счастлива три минуты назад, пока не услышала, как вы трет мой шкаф, — сказала Катя и открыла дверь.
Людмила Петровна вышла. Но перед этим обернулась:
— Знаешь, я поговорю с Димой. Если он мужчина, он примет решение. Я не позволю, чтобы мою семью разрушали. Даже ты, Катя.
Она ушла. Катя захлопнула дверь. Потом повернулась и села на пол. Прямо на коврик. Там, где пять минут назад стояли чужие туфли.
— Так, Катя. Дыши. Всё нормально. Просто разведка боем. Первая атака отбита. Дальше — артиллерия, — сказала она себе.
Вечером Дмитрий пришёл домой с букетом. Цветы были странные — как будто куплены в переходе и завёрнуты в остатки школьной газеты.
— Привет. Я хотел… поговорить, — начал он.
Катя молча поставила цветы в раковину.
— Мама сказала, ты её выгнала.
— Не совсем. Я просто показала ей направление. В сторону выхода.
— Она… она расстроена. Говорит, ты её унижаешь, давишь, не даёшь ей быть частью нашей жизни.
— А ты не расстроен, что она приходит сюда втихаря, моет шкафы и вмешивается во всё, что только можно?
— Ну… она просто хотела помочь.
— Дмитрий, ты дал ей ключ?
Он отвёл глаза.
— Ну, когда мы только поженились. На всякий случай…
— Случай случился. Поздравляю. Только теперь у меня к тебе вопрос: я здесь хозяйка или нет?
Он молчал. Смотрел на неё, как будто увидел заново. Уставшую, раздражённую, с кольцом на пальце, но без ощущения, что это кольцо — союз, а не наручники.
— Я не знаю, — наконец выдавил он. — Мне между вами тяжело. Ты одна, она другая. А я вроде как должен быть мостиком. А меня вечно используют как ковер для перехода.
Катя усмехнулась. Грустно.
— Ты не мостик, Дима. Ты скамейка. На тебе просто сидят. И ждут, пока кто-то другой всё сделает.
Он вздохнул.
— Ты правда думаешь, мы… ну… у нас всё плохо?
— Я думаю, что я живу в квартире, которую купила, с мужем, который боится своей мамы. А ещё — что у нас скоро будет большая буря. Потому что если кто-то не поставит границы, я это сделаю сама.
Он кивнул. Молча. Цветы всё ещё стояли в раковине, мокрые и ненужные.
Катя встала, пошла к ящику, достала связку ключей и сняла один. Маленький, с синим брелком. Протянула ему.
— Верни ей. Этот ключ — больше не запасной. А если не сможешь — тогда не возвращайся. Жить будем раздельно. Ты — с мамой. Я — с капустой.
Он взял ключ. И пошёл. Даже не хлопнул дверью. Просто ушёл.
А Катя снова села. На диван. Подняла ноги. И впервые за долгое время услышала: тишину.
***
Прошла неделя.
Катя не спала третьи сутки — как-то не получалось. Днём — работа, ночью — мысли. В голове крутилась одна и та же сцена: Людмила Петровна в её кухне, со своей тряпкой, своими комментариями, со своим — лицом. И Дмитрий. С тем же выражением на лице, что и всегда, когда дело касалось матери: виноватым, туповатым и каким-то… несуществующим. Как будто это не его жизнь, а сериал, и он в нём второстепенный герой.
Телефон молчал. Ни сообщений, ни звонков. Даже глупого смайлика.
Зато в почтовом ящике, как назло, лежало письмо.
Из суда.
Катя вскрыла конверт — и села.
Заявление на определение доли в совместно нажитом имуществе. От Дмитрия. Подписано, датировано. Всё по-взрослому. Всё юридически выверено.
— Ну здравствуй, финальный акт, — выдохнула она, уже не злясь. Теперь было просто пусто.
Через два дня она стояла напротив адвоката. Уставшего, лысоватого, но опытного. С папкой в руках и выражением лица: «Да, милая, таких историй у меня вагон, но твоя — со спецэффектами».
— Ну, смотрите. Квартира приобретена вами до брака, верно?
— Да. Наследство от деда. Продала его дом, купила эту. Брак заключили через семь месяцев.
— Отлично. Значит, по закону — ваша личная собственность. Совместно нажитым это не считается.
— А как же вот это заявление?
— Ну, его мама, видимо, нашептала: «Сынок, ты же мужчина, не дай себя обобрать!» — усмехнулся он. — Но по закону — шансов у них ноль. Хотя нервы вам потреплют.
— Пусть треплют. Я не из фарфора.
Адвокат посмотрел на неё пристально.
— Но знаете, что тревожит? У них хороший юрист. И… в заявлении фигурирует мебель. Вся та, что в квартире. Они считают, что вы покупали её уже в браке, и значит — делить пополам.
Катя рассмеялась. Нервно, в голос, на грани.
— То есть Людмила Петровна хочет пол-кухни? Или пол-шкафа? Пусть тогда и посуду попилит. Или я могу ей один ботинок отдать?
— Вы зря смеётесь. Они всерьёз указали в перечне: диван, стол, микроволновку и даже стиральную машину.
— А я, между прочим, эту стиралку выбирала сама! — вскинулась Катя. — Я её как мужа любила. Она хотя бы не шумела.
— Я понимаю. Но вы должны быть готовы: они могут потребовать компенсацию за свою долю. То есть — выкупить у них мебель. За рыночную стоимость.
— Скажите, пожалуйста, — тихо сказала она. — А можно мне тогда подать встречный иск… на моральный ущерб?
— Можно. Но… это будет долгий процесс.
Катя кивнула. Адвокат встал.
— Вы держитесь. Это… обычная история. И, знаете, обычно такие дела не про деньги. Это про власть. И про контроль. Она мстит вам через сына. А он — потому что не знает, как быть мужчиной.
Катя вышла на улицу. Метель. Холод. Куртка была не застёгнута. Но она не чувствовала. Шла как сквозь стекло.
У подъезда стоял Дмитрий. В шапке, с тем же лицом — немножко замёрзшим, немножко жалким.
— Ты прочитала, да? — виновато.
— Прочитала. И знаешь, я всё поняла. Ты меня никогда не выбирал. Ни разу.
Он опустил голову.
— Мама сказала, это справедливо. Ты же сама всё оформляла, всё делала. А я что? Я был просто…
— Приложением. Да, ты был. Но хорошее приложение не должно ломать систему, Дима.
— Я не хотел войны. Я просто хотел… чтобы всё было спокойно.
— А ты не заметил, что спокойно бывает только на кладбище?
Он помолчал. Потом достал из кармана ключ. Тот самый. Маленький, с синим брелком.
— На. Она сказала, чтобы я вернул. Всё равно ты сильнее. И упрямей. И… наверное, права.
Катя взяла ключ. Молча. Без слов. Без эмоций.
Он повернулся, хотел уйти, но вдруг остановился:
— Катя… а если бы всё можно было вернуть?
— Вернуть можно только бутылку в магазин. А мы — нет. Мы уже всё… выпили.
Он стоял, потом пошёл прочь. Не оглядываясь. Не бегом, но быстро.
А через месяц она стояла в своей кухне. Без капусты. Без крика. Без чужих тапочек у стены. С новым столом — маленьким, но своим.
И с новой бумагой — заявлением о снятии претензий.
Да. Он отказался. Видимо, что-то в нём наконец щёлкнуло. Или, может, мама надоела. Или просто понял: с Катей лучше не воевать. Катя — это не девочка из кино. Это женщина, которая может остаться одна — и быть при этом абсолютно счастлива.
Катя вздохнула, налила себе чаю и усмехнулась:
— Ну что, квартира. Теперь ты точно — моя. И никого лишнего.
На двери висела новая табличка:
«Посторонним — вход воспрещён. Даже если у них ключ».
