Квартира у Алины была небольшая, но вылизанная до блеска. Белые стены, серый диван, пара книг на полке — без излишеств, зато уютно. Даже ковёр — и тот ровно по ламинату. Не жизнь, а Инстаграм-версия самой себя. Только вот счастьем оттуда не пахло. От слова «совсем».
Алина Петровна, тридцать девять лет, юрист в крупной консалтинговой компании, трижды бракоразводный поверенный месяца, собственница квартиры, машины и затаённого чувства обиды на весь род. Сегодня утром она выкинула с балкона старую сушилку для белья — символ прежней Алины, той, что готова была стираться и сушиться ради чужих удобств.
Телефон пикнул — мама. У неё всегда было чутьё на хорошие моменты: если Алина в хорошем настроении, значит, пора его испортить.
— «Зайди ко мне, поговорим. Срочно. Очень нужно. Твоя мама».
Пять слов, и уже захотелось отписаться от жизни. Но Алина, как ни крути, всё ещё была воспитанным человеком.
Мама — Галина Ивановна — жила в той самой старой хрущёвке, которую всё ещё стыдливо называли «родовым гнездом». Ровно с того дня, как Алина купила себе квартиру, Галина Ивановна начала называть её «туда вот в эту вашу холодную холостяцкую берлогу».
Алина постучала — для формы. Всё равно знала: Галина Ивановна сидит в кресле, как мадам Помпадур, с чашкой цикория и журналом с бабьей прической на обложке.
— Заходи, чего уж там, — буркнула мать из глубины квартиры, даже не поднявшись.
— Здравствуй, мама, — сдержанно сказала Алина и, как всегда, автоматически поцеловала в щёку. Щека была сухой, как на уроке химии.
— Ты чего как неродная? – с нажимом. — Смотри, как похудела! Или ты опять эти свои тренажёры, чтобы никто не прицепился?
— Мама, ближе к делу. Ты же срочно звала.
— Борису нужна помощь, — сразу выстрелила та. — Его уволили. Эта девка ушла. Сняли квартиру, денег нет. А ты… у тебя есть! Всё у тебя есть!
— И что?
— Что — и что? Ты сестра! У тебя есть машина. Сдашь. Отдашь деньги. Квартиру твою продадим, он возьмёт ипотеку. Мы с тобой поедем к нему на новоселье, как люди.
Алина застыла.
— Ты в своём уме?
— Конечно! Я — мать! Я думаю о семье! А ты о чём думаешь? О йоге своей?! Ты — женщина, ты не главная! Мужчина в семье — главный. А Боря — продолжатель рода.
— У него нет рода, — сказала Алина спокойно. — Он тридцать четыре года сидит у тебя на шее, теперь хочет пересесть на мою. Не получится.
— Ну-ну. Умная ты у нас. Работа, карьера! А что ты имеешь? Мужика нет. Детей нет. Одна. Живёшь как…
— Осторожно, мама, — прошипела Алина. — Ты сейчас не туда пошла.
Галина Ивановна покраснела. Но сдаваться не собиралась. Перешла на другую тактику.
— Он же твой брат, Алина. Он же не чужой. Мы одна кровь. Ты хочешь, чтобы он умер под забором?
— Он пусть под забором и живёт, — сжав зубы, произнесла Алина. — Я его не рожала. Я его не кормила. Я ему не мама. И даже не алиментный банк.
Мать вскочила. Наступила театральная пауза. И пошла в наступление.
— Я на тебя всю жизнь положила! Ты думаешь, легко было? Без отца! Ты думаешь, я не хотела жить для себя?
— Да? — тихо усмехнулась Алина. — А для кого ты жила, мама? Для меня — чтобы кричать, что я неудачница, если не борщ сварила? Или для Бориса, чтобы таскать за него справки из ПНД, когда он в очередной раз чудил?
— Ты неблагодарная! — уже в голос. — Я ради тебя…
— Мама. Хватит. Я больше не твоя дойная корова. Борис — твой сын, ты за него в ответе. А моя жизнь — моя. И никто из вас больше не получит от меня ни копейки.
— Ах вот как? — прошипела мать. — Значит, всё. От семьи ты отреклась?
Алина молча встала. Подошла к двери.
— Ты хотела, чтобы я жила для других. А я решила жить для себя. Прости.
— Да сгинь ты! — крикнула вслед мать. — Одна и подохнешь в своей коробке без души!
Дверь захлопнулась. Алина спустилась по лестнице. На первом этаже её догнал сосед из второго, пожилой дед с мешком картошки.
— Что, опять с мамой сцена из «Отелло»? — весело подмигнул он.
Алина впервые за долгое время рассмеялась.
— Скорее, «Иудейский суд». Только с поправкой на прописку.
Она дошла до своей машины, села за руль, включила радио. Там как раз пела Полина Гагарина про «птицу в клетке».
— Ну да, — усмехнулась Алина. — Птичка сбежала.
Зазвонил телефон. Брат. На экране — фото с выпускного. Когда они были подростками и ещё смеялись над одними и теми же вещами.
Алина нажала «отклонить». Стирая номер, подумала:
Семья — это не те, кто тебе родня. Это те, кто тебе не враг.
Всё началось с того, что Алина уволилась.
Не в смысле — «по-тихому ушла, чтобы найти себя», а именно уволилась. С грохотом. С хлопаньем дверью. С фразой «Удачи вам с вашим “семейным корпоративом”, я не ваш родственник». А ведь проработала восемь лет — больше, чем длился её единственный брак. Но после разговора с матерью и звонков от брата, которые напоминали не общение, а вымогательство, она поняла: надо вычистить всё — не только родню, но и весь этот офисный склеп.
Первую неделю она спала. Вторую — мыла окна. На третьей поняла, что надо что-то делать, потому что начинает разговаривать с холодильником.
А на четвёртой — на горизонте возник Борис. Сильно похорошевший, почему-то в белой рубашке, с портфелем (Алина была уверена, что он его одолжил) и какой-то совершенно противоестественной вежливостью.
Он позвонил сам. Алина с удивлением ответила — рефлекс, воспитание, мозг отключился на пару секунд.
— Привет, сестричка! У тебя минуточка найдётся?
— Минутка-то найдётся. А вот доброты — в дефиците, — буркнула Алина, откладывая чашку кофе.
— Ты как всегда остроумна, — мягко сказал он, и она уже знала — сейчас будет что-то гнусное.
И не ошиблась.
Борис пришёл через полчаса, не один. С ним был нотариус. Ну ладно, не нотариус. Женщина лет пятидесяти с портфелем, улыбкой акушерки и неестественно длинными ногтями — судя по всему, риелтор.
— Ну вот, — бодро начал Борис, — помнишь, ты говорила, что хочешь продать квартиру и уехать куда-нибудь?
— Никогда такого не говорила, — Алина сузила глаза.
— Ну… между строк звучало, — замялся он. — Так вот! Мы с мамой подумали, что тебе будет лучше жить поближе к природе. Ну, там — Тверь, Ярославль. Воздух, люди добрее. И у меня как раз есть вариант — обмен. Ты отдаёшь свою квартиру, получаешь там двушку и доплату. А я переезжаю сюда. Всё честно, всё по-братски.
— По-братски — это когда ты мне должен сто двадцать тысяч за ремонт твоей машины, которую ты разбил в 2017-м, а не вспоминаешь даже. А сейчас ты пришёл за моей квартирой?
— Ну… ты же всё равно одна, — попытался улыбнуться он. — Зачем тебе столько метров?
— Я сплю по диагонали, Борис, — холодно произнесла Алина. — И мне так удобно.
Риелтор кашлянула.
— Простите, Алина Петровна, я просто хотела уточнить: у вас документы на квартиру в порядке? Нам нужно будет согласие всех сторон, если вдруг сделка будет одобрена…
— Каких «всех сторон»? — подняла бровь Алина. — Я одна собственница.
— Ну… как бы… — замялся Борис. — Мы с мамой думали, что…
— Что вы уже тут живёте?
Он молчал.
— А вы что, уже подали в суд на признание меня недееспособной? Или на то, что квартира — совместно нажитое имущество, потому что я её купила, когда мы ещё были «семьёй»?
Борис развёл руками.
— Алина, ты всегда всё утрируешь. Мы просто подумали, что тебе будет лучше, а квартира останется в семье.
— Эта квартира в семье не была никогда, — сухо сказала она. — Я купила её сама. За свои. Без копейки вашей помощи. Вы с мамой, простите, даже не знаете, где у меня стоит водонагреватель. А теперь вдруг — квартира «семейная». Интересно.
Риелтор заёрзала.
— Может, я позже перезвоню, когда вы… — она попыталась встать, но Алина её остановила.
— Сидите. Я хочу, чтобы вы это услышали. Извините, что вы в эпицентре, но пусть будет так.
Я не продаю квартиру. Не дарю. Не меняю. Никому. Ни брату. Ни маме. Ни потенциальным ипотечным жертвам. И если ещё хоть раз вы попробуете подступиться ко мне с этим шантажом, я пойду в суд. И вы, Боря, будете платить не алименты, а мне — моральную компенсацию. За моральный ущерб от родства.
— Алина…
— И ещё раз сюда придёшь — я вызову участкового. С протоколом.
Борис вскочил.
— Ты… ты ненормальная! Всё в себе носишь, всё помнишь! Мама права — из-за тебя у нас семьи нет!
— У вас её никогда не было, — холодно сказала она. — Была бухгалтерия. И ты с мамой всегда были в графе «расходы».
Он хлопнул дверью так, что у риелтора дрогнула ресничка. Алина выдохнула.
— Простите, — сказала она женщине. — Я не хотела, чтобы вы попали в это.
— Да я вас понимаю, — вздохнула та. — У меня самой трое. Один ипотеку платит, вторая в декрете, а третий всё ждёт, что я «перепишу» свою однушку на него.
Пока жива — не дождутся.
— Правильно, — усмехнулась Алина. — Пусть сами зарабатывают. Как я.
Я что, хуже, чем их жены?
— Намного лучше, — вздохнула женщина и встала. — Всего доброго, Алина Петровна. И держитесь. Родственники — они как грибок: если вовремя не лечить, потом только сносить.
Алина провожала её взглядом. В голове крутилась одна мысль: а ведь мать ещё не сказала своего последнего слова.
И она не ошиблась.
Вечером в домофон позвонили.
Мама.
С сумкой. С серьёзным лицом. С папкой в руках.
— Ну что, Алина, — сказала она с порога. — Раз ты такая самостоятельная, то давай по-честному. Разбираемся.
Либо ты отдаёшь часть квартиры Борису, либо мы идём в суд. Мы докажем, что покупалась она на семейные деньги.
— Какие семейные, мама? Я же сказала — вы мне ничего не дали.
— А мы скажем — давали. Кто поверит тебе? Одна, без мужа, без детей. Карьеристка. Холодная.
— Спасибо, мама. Всегда знала, что ты обо мне высокого мнения.
— Это не мнение. Это диагноз, — сказала Галина Ивановна и поставила папку на стол. — Всё. У тебя неделя.
Алина смотрела ей вслед. Сердце било в груди, как во время экзамена.
Но паники не было. Было только ясное понимание:
Теперь война.
Адвокат у Алины был один. Ирина Павловна Крутикова, бывшая коллега, которая ушла в частную практику после того, как «один клиент пришёл за разводом, а остался жить». У неё была великолепная манера говорить так, будто каждое слово она заранее подала в суд, выиграла и только потом произнесла.
— Значит, ты хочешь официально заявить, что мать и брат начали вымогать у тебя имущество, угрожали судом и распространяют ложную информацию о праве собственности, — уточнила она, листая распечатки с Алининой почты и СМС. — И что всё это происходило систематически, с элементами давления. Я права?
— Всё правильно. Они уверены, что раз у меня есть квартира, то и у них теперь есть. Но ничего у них нет. Даже совести.
— Хорошо. Скажи: ты не против, если я вызову твою мать в суд как потенциальную свидетельницу давления?
— Я не просто не против. Я лично принесу ей повестку.
Ирина Павловна усмехнулась.
— Тогда будем играть жёстко. Но с улыбкой. Как ты любишь.
Тем временем Галина Ивановна и Борис развили кипучую деятельность. За три дня:
Борис подал жалобу в районную администрацию, будто бы Алина живёт в «квартире, купленной на семейные средства» и препятствует доступу «родственникам-собственникам».
Мать пошла к соседке тёте Томе — той самой, у которой телевизор на весь подъезд — и со слезами поведала, что «дочка выгоняет их на улицу, а брат спит в машине».
Алина обнаружила на двери своей квартиры новый замок. Не её. Неизвестно чей.
Когда она вызвала слесаря и вскрыла дверь, внутри в прихожей сидел Борис. С вещами.
— Я прописан в этой квартире! — заявил он гордо. — Ты не имеешь права меня выгонять!
— Прописан? Где? — Алина села на табурет и достала телефон. — Покажи. Сейчас. Иначе я вызываю полицию.
— Да ты что, с ума сошла?! Мы семья! Ты меня выгонишь — мама умрёт!
— Надо было раньше думать, — спокойно сказала она. — Ты меня на улице оставить хотел? Подделал документы? Замок сменил?
Значит, теперь тебе — в суд.
Он вскочил. Начал метаться. Но она уже набирала номер.
— Да поговори ты по-человечески! — заорал он. — Да что ты вцепилась в эту квартиру, как в подушку безопасности?! Ты же всё равно одна! Это же семья!
— Это не семья, Борис. Это паразитизм.
Ты с мамой решили, что я ресурс. Как кран. Открыл — потекло. Только ты забыл — у крана есть вентиль.
В суде Борис и Галина Ивановна пытались держаться достойно. Мать пришла в чёрной водолазке и со слезами наготове. Борис надел пиджак и отчаянно изображал человека, который «всегда поддерживал сестру, а теперь просто просит немного справедливости».
Судья, женщина лет пятидесяти с лицом, которое могло сломать мужчину одной бровью, слушала их молча. Потом вызвала Алину.
Алина вышла спокойная. С документами. С квитанциями. С выписками со счёта. И с флешкой, на которой были записаны аудиоразговоры, где Галина Ивановна и Борис между собой обсуждали, «как бы выбить у неё квартиру».
— Ваша честь, — произнесла Алина чётко, — я выросла в семье, где понятие «помощь» всегда означало «отдай». Где любовь измерялась квадратными метрами.
Я долго терпела. Я боялась — потому что это мать. Потому что это брат. Но знаете, что я поняла?
— Что? — спросила судья, не поднимая глаз.
— Что иногда самые токсичные люди — это твои родственники.
И если ты не остановишь их — они не просто сядут тебе на шею. Они запишут тебя в должники за это.
Судья кивнула.
— Суд объявляет перерыв. Решение будет оглашено через два дня.
В день оглашения Борис пришёл с мамой. На Галине Ивановне был чёрный платок — как будто на похороны. Алина была в белой рубашке. Впервые — без тени вины. Потому что её больше не было.
— Суд постановил, — зачитала судья, — что квартира принадлежит Алине Петровне, полностью, без права претензий со стороны третьих лиц. Все попытки давления признать недобросовестными. Ответчикам вынести предупреждение о недопустимости самоуправства. А также — обязать компенсировать расходы на юридические услуги истца. Суд окончен.
Алина повернулась к матери и брату.
— Прощайте.
— Ты уничтожила семью, — прошипела мать. — Ты предала нас. Как ты теперь жить будешь?
Алина повернулась.
— С чистыми руками и пустыми подъездами. Это лучше, чем с роднёй, которая лезет в замки. И, мама…
— она посмотрела прямо в глаза, — …если вы ещё раз сунетесь — я вас не просто в суд подам. Я вас в интернет выложу. Со всеми переписками. Пусть страна увидит, какие у нас семейные ценности.
Галина Ивановна пошатнулась. Борис молчал.
— До свидания, — сказала Алина. — Не звони. Не приходи. Не вспоминай. У меня больше нет родственников.
Прошло полгода. Алина устроилась в частную юридическую практику. Клиенты были сложные, но благодарные. Она завела кота. Купила новый замок. Иногда ей снились голоса — мама, брат, тётя Тома. Но просыпалась она всегда с облегчением.
На Новый год она поехала одна в Казань. Гуляла по вечернему городу, ела горячий суп на улице и смотрела, как чужие семьи обнимаются и смеются.
И знаете, что она почувствовала?
Ничего. Ни боли, ни зависти. Ни тревоги.
Только свободу.
Она подняла бокал глинтвейна.
— За себя. И за то, что теперь я — не чей ресурс.
А где-то в другой квартире, с убранной ёлкой и сломанным пультом, Галина Ивановна глядела в телевизор.
А Борис снова писал в интернете: «ищу женщину с жильём. желательно без брата».
