Тишина за столом была густой и липкой, как остывший жир на тарелке. Она звенела, давила на барабанные перепонки, заставляла вздрагивать от любого звука. Стук вилки о фарфор. Глухой скрежет ножа, отделяющего белое мясо от кости. Громкий, почти непристойный в этой тишине, глоток воды, который сделал Вадим.
Елена смотрела не на мужа, а на его руки. Длинные, сильные пальцы с аккуратно подстриженными ногтями. Руки программиста, привыкшие к клавиатуре, но сейчас они с какой-то брезгливой методичностью расчленяли ее курицу. Ту самую, которую она запекала с розмарином и чесноком, наполнив всю квартиру ароматом, который когда-то Вадим называл «запахом дома». Сейчас он, кажется, его даже не замечал.
Он съел кусок, аккуратно промокнул губы салфеткой и отодвинул тарелку. На ней осталась почти нетронутая еда.
— Тебе не нравится? — голос Елены прозвучал так тихо, будто она боялась спугнуть тишину.
— Нормально, — бросил он, не поднимая глаз. Он смотрел в свой телефон, который лежал рядом с тарелкой, большим пальцем лениво прокручивая какую-то ленту.
— Может, соли мало? Или…
— Лена, — он впервые за весь ужин поднял на нее взгляд. Глаза у него были уставшие, холодные, как зимнее небо. — Соль на столе. Если бы мне было надо, я бы посолил.
Ее щеки вспыхнули, будто ее отчитали, как нерадивую школьницу. Она опустила вилку. Аппетит пропал окончательно. Двадцать лет она угадывала его желания, знала, сколько соли, сколько сахара, какой прожарки он любит мясо. Эти знания были частью ее профессии. Профессии «жена Вадима». И вот, диплом этой профессии, кажется, обесценился.
Он допил воду, встал, бросив салфетку на стол.
— Спасибо. Я в кабинет.
— Вадим, подожди, — начала было она, но он уже развернулся и ушел, оставив ее одну на этой безупречно сервированной, залитой теплым светом кухне, которая вдруг показалась ей огромной и пустой, как театральная сцена после провального спектакля.
Она осталась сидеть в оглушающей тишине, нарушаемой лишь гудением холодильника и тиканьем настенных часов. Каждый «тик-так» отдавался у нее в висках, отсчитывая секунды ее бессмысленного вечера.
Елена убирала со стола механически, на автопилоте. Тарелка Вадима, ее почти полная тарелка, салатник. Вода из крана лилась бесшумно на губку, пена послушно росла под ее пальцами. Она всегда находила в этом ритуале — мытье посуды, раскладывании всего по местам — какое-то медитативное успокоение. Порядок на кухне создавал иллюзию порядка в жизни.
Ее взгляд то и дело натыкался на хромированного монстра, занимавшего почти половину столешницы. Дорогущая кофемашина, которую Вадим купил на прошлой неделе. Не посоветовавшись. Просто привезли коробку, и он, сияя, как ребенок, установил ее на место, где раньше стояли ее баночки со специями и любимая старая турка. «Двадцать первый век, Лен, — сказал он тогда снисходительно. — Хватит варить эту свою бурду». Она ничего не ответила, просто молча переставила свои баночки. Теперь эта блестящая, холодная машина казалась ей инородным телом, захватчиком, который вытеснил с ее территории что-то маленькое, но очень важное. Она взяла турку, провела пальцем по ее теплой, медной поверхности. Бурда. Ее маленькие ритуалы, ее уютный мир — это все теперь «бурда».
Она выключила воду, вытерла руки и пошла в гостиную. На комоде, в серебряной рамке, стояла их свадебная фотография. Двадцатитрехлетняя она, смеющаяся, с дурацкой челкой, и двадцатипятилетний он. Не Вадим, а Вадик. Худой, вихрастый, в нелепом костюме, который ему был великоват. Он не смотрел в объектив. Он смотрел на нее. Смотрел с таким голодным, беззаветным обожанием, что у Елены и сейчас, спустя четверть века, перехватывало дыхание. Этот взгляд обещал: «Я тебя никогда не обижу. Мы всегда будем вместе. Я о тебе позабочусь». И ведь заботился. Обеспечивал. Дом — полная чаша. Дети выучены, одеты-обуты. Он выполнил свою часть договора. Почему же ей казалось, что ее обманули?
Ее взгляд скользнул дальше, в самый темный угол комнаты, за фикус в большой кадке. Там, прислоненный к стене, стоял призрак. Ее старый мольберт. Она не подходила к нему уже лет пятнадцать, с рождения младшего, Максима. Тонкий слой пыли покрывал деревянную раму. На палитре засохшими, потрескавшимися комками застыли краски. Ее акварели, которые так хвалили в художественной школе. Ее неоконченный пейзаж — вид с их первого съемного балкона… Все это осталось там, в другой жизни.
Это было их общее решение. Вадим тогда только получил повышение. Большая ответственность, командировки. Старшая, Аня, пошла в первый класс, требовала внимания. А Лена как раз узнала, что снова беременна.
*»Ленусь, ну ты же сама понимаешь, — говорил он тогда, обнимая ее на той самой кухне, только в другой, маленькой квартире. — Я один не вывезу. Мне нужен надежный тыл. Я буду мамонтов в дом тащить, а ты — хранить очаг. Ты же у меня такая… домашняя. Такая уютная. Я не хочу, чтобы ты разрывалась между работой и детьми, приходила злая, уставшая. Я хочу, чтобы ты была счастливой мамой и любимой женой. А рисовать… Рисовать ты всегда сможешь, для души. Когда дети подрастут».*
И она согласилась. С радостью. С облегчением. Она тоже этого хотела. Или ей казалось, что хотела. Она с головой ушла в гнездование, в распашонки, в первые зубки, в школьные собрания. Ее мир сузился до размеров квартиры, детской площадки и продуктового магазина. И в этом мире ей было хорошо. Тепло. Безопасно.
А потом дети выросли.
Аня уехала учиться в Питер. Максим, восемнадцатилетний лоб, жил уже своей, почти взрослой жизнью — друзья, спорт, первая любовь. Дом опустел. А очаг, который она так старательно хранила, больше никого не грел. Он просто чадил едким дымом несбывшихся надежд и молчаливых упреков.
В кармане завибрировал телефон. На экране высветилось: «Анечка».
Елена провела пальцем по экрану, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Привет, солнышко.
— Мамуль, привет! Ты не занята? Я на секундочку.
— Нет, конечно. Как ты?
— Нормально, курсач сдала, — бодро отчиталась дочь. — Слушай, я чего звоню. Тут выставка классная, современного акварелиста. Я как увидела, сразу про тебя вспомнила! Может, приедешь на выходные, а? Сходим вместе, а? Ты же рисовать хотела снова, я помню, ты говорила.
Слова дочери, простые, любящие, без всякого подвоха, ударили Елену под дых. Она говорила. Когда-то. Давно.
— Мам? Ты тут? — в голосе Ани послышалось беспокойство. — Что-то случилось? Папа опять бубнит? Он бывает такой токсичный, ты не обращай внимания.
Токсичный. Новое слово, которое так точно описывало эту удушающую атмосферу в доме.
— Нет, все в порядке, милая. Просто… задумалась. Я подумаю над твоим предложением, хорошо?
— Давай! Было бы супер! Ладно, я побежала. Целую! Люблю!
— И я тебя люблю.
Звонок завершился. Елена стояла посреди гостиной с телефоном в руке. Она смотрела на дверь в кабинет, за которой сидел ее муж, ее мамонтодобытчик, ее каменная стена, которая почему-то превратилась в стену тюремную.
Слова Ани крутились в голове: «Ты же рисовать хотела…». А следом всплывали его слова, брошенные на прошлой неделе во время какой-то мелкой ссоры из-за денег: «Ты хоть представляешь, сколько все стоит? Сидишь тут целыми днями, ничего не делаешь, только мои деньги тратишь».
И вот сейчас, в этой оглушающей тишине, эти две фразы столкнулись у нее в голове, породив взрыв. Она глубоко вдохнула, чувствуя, как холодная, незнакомая ей самой решимость заполняет легкие. Она шла к его кабинету медленно, но каждый шаг был твердым. Она больше не собиралась молчать.
Она остановилась перед дверью. Она знала, что за этой дверью ее ждет не тот Вадик с фотографии. Там был другой человек. И она должна была задать ему свой вопрос. Главный вопрос последних нескольких лет.
Она постучала и, не дожидаясь ответа, открыла дверь.
***
Вадим сидел за своим массивным столом, залитый холодным светом монитора. Он даже не повернул головы, когда она вошла. На экране мелькали какие-то графики и столбцы цифр. Его мир, в котором ей не было места.
— Я хотела поговорить, — сказала Елена. Голос был ровным, почти безжизненным.
Он тяжело вздохнул, не отрываясь от экрана. Это был вздох мученика, которого отрывают от важного дела ради какой-то чепухи.
— Лен, я занят. Давай потом.
— Нет, Вадим. Давай сейчас.
Эта фраза, произнесенная без обычной ее просительной интонации, заставила его оторваться от монитора. Он медленно повернулся в своем скрипучем кожаном кресле и смерил ее взглядом.
— Что-то срочное? Конец света начался, а я пропустил? — в его голосе сквозил неприкрытый сарказм.
Елена проигнорировала укол. Она подошла и встала напротив стола. Не садилась. Она чувствовала, что если сядет, то снова провалится в привычную роль маленькой, просящей девочки.
— Я хочу кое-что спросить.
— Ну, валяй, — он откинулся на спинку кресла, сцепив руки на животе. Поза хозяина, готового выслушать очередную жалобу прислуги.
Она сделала вдох, собирая в кулак всю свою размазанную по двадцати годам брака решимость.
— На прошлой неделе, когда я попросила денег на зимние сапоги, ты сказал, что я только трачу твои деньги и ничего не делаю. Сегодня за ужином…
— О, господи, ты все еще про сапоги? — он картинно закатил глаза. — Лена, мы это уже проходили.
— Мы не проходили. Ты сказал, а я промолчала. Как всегда, — она сделала паузу, давая словам повиснуть в воздухе. — Я хочу понять, Вадим. Мы двадцать лет назад договорились. Ты просил меня оставить работу, чтобы заниматься домом и детьми. Ты говорил, что тебе нужен надежный тыл. Я оставила. Я сделала все, как ты хотел. Я двадцать лет драила этот дом, растила наших детей, готовила тебе ужины, встречала из командировок. Почему ты теперь называешь меня ‘никчемной иждивенкой’?
Последние слова она произнесла почти шепотом, но они прозвучали в тишине кабинета как выстрел.
Он помолчал, разглядывая ее с каким-то странным, холодным любопытством. Будто видел впервые.
— Ты закончила свой патетический монолог? — спросил он наконец.
— Я жду ответа.
— Ответа? А какой ты хочешь ответ, Лена? — он усмехнулся. — Хочешь, чтобы я сказал: «Да, дорогая, ты права, я неблагодарная скотина»? Ты этого ждешь?
— Я жду правды.
— Правды? — он рассмеялся, но смех был резким и неприятным. — Хорошо. Будет тебе правда. Только не плачь потом. Да, я просил тебя сидеть дома. Тогда. Двадцать лет назад. Тогда я был молодой идиот, который верил в эту чушь про «семейный очаг». Тогда мне казалось это правильным.
— И что изменилось?
— Все изменилось! — он вдруг подался вперед, ударив ладонью по столу. Елена вздрогнула. — Я изменился! Мир изменился! Я пашу как проклятый, чтобы содержать этот дом, твою машину, платить за Анькину учебу! Я каждый день кручусь среди людей, которые чего-то добиваются, у которых проекты, стартапы, цели! Я прихожу домой, и что я вижу? Тебя. В твоем уютном мирке, где самая большая проблема — пригорела курица или нет.
— Мой «уютный мирок», как ты говоришь, это то, что позволяло тебе спокойно «крутиться». Ты никогда не думал о том, кто заберет Аню из садика, если она заболеет. Ты никогда не сидел ночами над Максовыми уроками. Ты не стоял в очередях в поликлинике! Я взяла все это на себя, чтобы ты мог строить свою карьеру!
— Ах, какая жертва! — издевательски протянул он. — Ты хочешь, чтобы я тебе памятник поставил за то, что ты выполняла обычные женские обязанности? Ты не уникальна, Лена. Миллионы женщин и работают, и детей растят. Посмотри на жену Семенова. Исполнительный директор в крупной компании, и трое детей. И выглядит, кстати, потрясающе.
Сравнение с женой его начальника было ударом ниже пояса. Елена чувствовала, как кровь отхлынула от лица. Она знала эту Ирину Семенову. Ухоженная, всегда на каблуках, с белоснежной улыбкой. А за спиной у Ирины — две няни, домработница и личный водитель.
— У Семеновой три няни и домработница, — тихо, но отчетливо сказала Елена.
— А это уже, голубушка, называется «уметь себя правильно организовать», — парировал Вадим. — Знаешь, в чем твоя проблема? Ты остановилась в развитии. Лет двадцать назад. Твой мир — это кастрюли и сериалы. Мне с тобой поговорить не о чем. Ты понимаешь это? Мне. Не. О. Чем. С. Тобой. Говорить.
Он произнес это по слогам, вбивая каждое слово ей в мозг, как гвоздь.
У Елены защипало в глазах, но она не дала себе заплакать. Слезы — это то, чего он ждал. Это перевело бы ее в ранг истерички и дало бы ему полное право закончить разговор. Нет. Не сегодня.
Она посмотрела на него в упор. И в его глазах, за злостью и раздражением, она вдруг увидела что-то еще. Страх. Он боялся.
— Это не во мне проблема, Вадим. Это в тебе, — сказала она неожиданно спокойно. — Это ты боишься.
Он опешил. Он явно не ожидал такой атаки.
— Что за бред ты несешь? Чего мне бояться?
— Ты боишься, что ты не такой успешный, как Семенов. Боишься, что молодые ребята на работе дышат тебе в затылок. Боишься, что тебе уже пятьдесят, а ты не стал тем, кем мечтал. И ты вымещаешь этот страх на мне, потому что я — самый близкий и безопасный объект. Легко унижать того, кто от тебя полностью зависит, правда?
Повисла тишина. Он смотрел на нее так, словно она только что совершила предательство. Словно она подслушала его самые постыдные, самые тайные мысли. Она попала в точку.
— Зависит? — прошипел он, и его лицо исказилось. — Ты права. Полностью зависит. Ты хоть представляешь, что ты будешь делать, если я тебя сейчас выставлю за дверь? Куда ты пойдешь? В свои сорок восемь лет, без опыта работы, без профессии. Кому ты нужна? На кассу в «Пятерочку»?
Вот оно. То, чего она боялась больше всего. То, чем он ее шантажировал последние пару лет, не произнося вслух, но давая понять на каждом шагу. Он наконец-то сказал это. И как ни странно, услышав этот ультиматум вслух, Елена не почувствовала паники. Она почувствовала… облегчение. Враг перестал прятаться в тени. Он вышел на свет.
— Так вот оно что, — медленно проговорила она. — Значит, я должна быть тебе благодарна, что ты позволяешь мне жить здесь? Терпеть унижения за тарелку супа и крышу над головой?
— Я бы не назвал это унижениями. Я называю это правдой жизни, — он уже снова обрел контроль над собой, его голос стал холодным и металлическим. — Ты сама выбрала этот путь, Лена. Не я тебя заставлял. Ты с радостью бросила свою мазню, чтобы сидеть дома. Тебе это нравилось. Быть просто мамой, просто женой. Удобно, никакой ответственности. Так что не надо сейчас строить из себя жертву.
— Это была не «мазня», — ее голос дрогнул в первый раз за весь разговор. — Это была часть меня. Часть, которую я отложила. Ради нас.
Он встал, подошел к окну и повернулся к ней спиной.
— «Ради нас»… Не надо этих дешевых мелодрам. Ты сделала это для себя. Потому что тебе было страшно. Страшно, что у тебя ничего не получится, что твои акварельки никому не будут нужны. Проще было спрятаться за моей спиной, за детьми. И ты спряталась. А теперь, когда дети выросли, ты вдруг обнаружила, что за душой у тебя ничего нет. И пытаешься сделать меня виноватым. Гениально.
Газлайтинг. Вот как это называется. Аня говорила. Когда тебе внушают, что черное — это белое. Что твои чувства, твои воспоминания — ложь. Вадим был мастером этого жанра. Он делал это так искусно, что она и сама начинала сомневаться. А может, он прав? Может, это она сама все придумала, свою жертву? Может, это просто страх и лень?
Она посмотрела на его напряженную спину. На человека, с которым прожила двадцать пять лет. Спала в одной постели, растила детей, встречала новые года. И поняла, что не знает его. Или тот, кого она знала, давно исчез, а на его месте осталась эта озлобленная, несчастная, ядовитая оболочка.
В ее голове всплыла та свадебная фотография. Взгляд того Вадика, полного любви и надежд. Где он сейчас? Куда он делся?
И тут она поняла. Его убили. Убил страх. Убило разочарование в себе. Убило время.
И этот чужой человек у окна сейчас пытался убить и ее. Не физически. Хуже. Он пытался уничтожить ее веру в себя, в ценность ее жизни, ее выбора. Пытался превратить ее прошлое в пыль.
И в этот момент что-то сломалось. Хрустнуло внутри. Тонкая ниточка надежды, за которую она цеплялась все эти годы, — что он просто устал, что это временный кризис, что нужно потерпеть, и все наладится, — эта ниточка с оглушительным треском лопнула.
— Знаешь, Вадим, — сказала она тихо, но ее голос резал тишину, как скальпель. — Ты, наверное, прав. Я действительно иждивенка. Я зависела. Не от твоих денег. Я зависела от твоего одобрения. От твоего настроения. От твоего «спасибо», которого я не слышала уже лет десять. Я всю свою ценность, как дура, вложила в тебя. Как в какой-то ненадежный банк. И вот, сегодня банк обанкротился.
Он медленно повернулся. На его лице было удивление. Он ждал слез, истерики, упреков. А получил этот ледяной, спокойный анализ.
— Какие мы умные слова выучили. Банкротство, инвестиции, — скривился он. — Может, тебе на бирже пойти поиграть? На мои же деньги.
Он хотел ее уязвить, но промахнулся. Его яд больше не работал. У нее выработался иммунитет.
— Нет, — так же спокойно ответила она. — Я, пожалуй, вложусь во что-нибудь другое. В себя, например.
— Да что ты в себя вложишь? — он снова начал терять контроль, его злило ее спокойствие. — Что у тебя есть? Ты посмотри на себя в зеркало! На кого ты похожа? Обрюзгшая, вечно с кислой миной…
Он не договорил. Не потому, что она его прервала. А потому, что она просто смотрела на него. Не со злостью. Не с обидой. С какой-то тихой, всепонимающей жалостью. Она смотрела на него, как врач смотрит на безнадежного пациента. И этот взгляд обезоружил его больше, чем любой крик.
В этой тишине она просто развернулась и пошла к двери.
— Ты куда? — бросил он ей в спину. В его голосе впервые за долгое время проскользнула растерянность. Может, даже тень страха. Контроль уплывал из его рук.
Она остановилась в дверях, не оборачиваясь.
— На кухню, — сказала она. — Кофе себе сварю.
И вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Оставив его одного в его дорогом кабинете, с его графиками, с его страхами и с оглушающим осознанием, что мир, в котором он был всемогущим правителем, только что рухнул.
***
Елена шла по коридору из его кабинета на свою кухню. Шаги были легкими, почти невесомыми. Будто с плеч сняли тяжелый, мокрый тулуп, который она носила годами, даже не замечая его веса. Внутри была звенящая, холодная пустота. Не было ни обиды, ни злости, ни желания плакать. Все эмоции, кажется, сгорели дотла в пожаре последнего разговора, оставив после себя лишь ровное, серое пепелище.
На кухне все было по-прежнему. Теплый свет над столом, чисто вымытые тарелки в сушилке. И хромированный монстр-кофемашина, тускло отсвечивающий в полумраке. Он казался памятником чужой, только что закончившейся эпохе. Елена посмотрела на него без ненависти, просто с отстраненным любопытством. Как на музейный экспонат.
Она протянула руку, но не к сенсорной панели машины, а вглубь полки. Пальцы нащупали знакомый, гладкий изгиб. Она достала свою старую медную турку. Поставила ее на плиту. Открыла банку с кофе. Привычный, густой аромат ударил в нос. Две ложки с горкой. Немного сахара. Залила холодной водой.
Щелкнула конфорка, и синие язычки пламени жадно облизали дно турки. Этот тихий, уютный ритуал, который Вадим презрительно называл «бурдой», сейчас ощущался как единственное настоящее, что осталось в этом доме. Ее ритуал. Ее территория.
Пока кофе медленно поднимался, она услышала шаги. В кухню вошел Вадим. Он выглядел растерянным, осунувшимся. Прошел к холодильнику, открыл, посмотрел внутрь, будто забыл, зачем пришел, и закрыл. Он увидел, что она делает. Увидел турку на огне.
— Все дурью маешься, — бросил он, но в голосе не было прежней силы. Это прозвучало вяло, по инерции.
Елена не ответила. Она даже не посмотрела в его сторону. Она внимательно следила за тем, как поднимается кофейная шапка. Он постоял еще мгновение в нерешительности, ожидая реакции, любой реакции. Не дождавшись, развернулся и молча вышел. И в этом его уходе было окончательное, сокрушительное поражение. Он потерял свою аудиторию. Его яд больше никого не отравлял.
Кофе поднялся. Елена сняла турку с огня, налила в свою любимую, старую чашку с трещинкой на ручке. Сделала маленький глоток. Горький, обжигающий, настоящий вкус.
С чашкой в руке она подошла к окну. Там, внизу, жил своей жизнью ночной город. Бесконечные нити огней, спешащие куда-то машины, светящиеся окна в домах напротив. За каждым окном — своя история, своя тишина или свой крик. Она была одной из этих точек света. Маленькой, незаметной. Но она была. Она существовала отдельно от мужа, от детей, от этой квартиры. Это было пугающее и одновременно пьянящее открытие. Мир не заканчивался за дверью ее дома. Он только начинался.
Она допила кофе, поставила чашку в раковину и медленно пошла в гостиную. Ее путь лежал в тот самый темный угол, за фикус, где дремал призрак ее прошлой жизни. Ее мольберт.
Она остановилась перед ним. Провела рукой по деревянной раме, стирая толстый слой пыли. Пальцы стали серыми. Под пылью проступила фактура старого, теплого дерева. Она смотрела на неоконченный пейзаж — вид с балкона их первой квартиры. Небо, написанное в два мазка, крыши домов, одинокое дерево. Какая же она тогда была смешная. Уверенная, что у нее впереди целая вечность, чтобы закончить этот этюд.
Вадим назвал это «мазней». И она почти поверила ему. Поверила, что это было что-то несерьезное, детское, наивное. То, от чего легко можно отказаться ради чего-то «важного».
Елена вернулась на кухню, взяла чистую тряпку, намочила ее под краном. Вернулась к мольберту.
И начала смывать пыль.
Она делала это очень медленно, методично. Сначала с рамы. Потом с палитры, где краски окаменели, превратившись в рельефную карту ушедшего времени. Влажная тряпка скользила по засохшим комкам, и вдруг под слоем серой пыли проступил цвет. Ярко-синий ультрамарин. Травянисто-зеленый. Охра. Они были тусклыми, но живыми. Они ждали.
Потом она прикоснулась влажной тряпкой к самому холсту. К небу. И серая пелена начала сходить, обнажая нежный, голубой оттенок, который она положила сюда почти двадцать лет назад.
Она опустила тряпку. Посмотрела на свою руку. На ладони, смешавшись с грязью и пылью, остался слабый, едва заметный бирюзовый мазок. След от того самого, так и не дописанного неба.
Она стояла посреди своей тихой, пустой гостиной, в доме, который перестал быть ее домом. Она не знала, что будет завтра. Подаст ли она на развод, соберет ли вещи, уедет ли к подруге. Это было неважно. Важно было то, что происходило прямо сейчас.
Она поднесла ладонь к лицу и вдохнула едва уловимый, почти забытый запах акварельной краски, смешанный с запахом пыли и времени.
Слезы, которые она так упорно сдерживала весь вечер, наконец-то потекли по щекам. Но это были не слезы обиды или горя.
Это были слезы возвращения.
Возвращения домой. К себе.
