Я стояла у окна, когда увидела его машину. Старенькая «Лада» медленно ползла по разбитой дороге нашего микрорайона, словно нерешительно, будто водитель всё ещё сомневался, стоит ли возвращаться. Три месяца и семнадцать дней — я считала каждый день его отсутствия, но не из тоски или отчаяния. Нет. Каждое утро я отрывала листок календаря, как отрывают повязку с зажившей раны — с удовлетворением, с облегчением.
Он остановился у подъезда. Я видела, как Сергей сидел в машине, не выключая двигатель. Может, репетировал речь? Может, собирался с силами? Не знаю. Впервые за двадцать шесть лет брака мне было по-настоящему всё равно.
Телефон завибрировал в кармане домашнего халата.
«Я внизу. Можно подняться?»
Помню, как раньше он просто входил — ключом, без предупреждения, даже когда приезжал поздно. «Это мой дом, Валя, чего стучаться-то?» И вот теперь спрашивает разрешения, словно чужой. Впрочем, он и есть чужой. Не тот день, не тот час, и я не та женщина, которую он оставил.
«Поднимайся», — коротко ответила я, не добавив ни «конечно», ни «жду», ни других привычных раньше слов.
Звонок в дверь прозвучал робко, будто извиняясь за вторжение. Я открыла не сразу — не потому, что хотела заставить его поволноваться, а потому что шла медленно. Теперь я всё делала медленно, обдуманно, не срываясь с места по первому зову.
— Здравствуй, Валя, — он переминался с ноги на ногу, как провинившийся школьник. Похудел, морщины у глаз стали глубже, седины прибавилось. Мать его, видимо, не особо откармливала.
— Здравствуй, Сергей Михайлович, — я отступила в сторону, пропуская его. Он вздрогнул от этого обращения, но промолчал.
В прихожей он замер, оглядываясь, будто впервые видел эти стены.
— Ты… ремонт сделала?
— Да, — я пожала плечами. — Давно собиралась.
Это была правда. Давно собиралась, но всегда находились отговорки. То денег не хватает, то Сергею неудобно будет среди строительного мусора, то время не подходящее… А когда он уехал, просто взяла и сделала. Сбережения были — те самые, что я годами откладывала «на чёрный день». И вот он наступил, этот день, но оказался не чёрным, а каким-то… пронзительно ясным.
— Проходи на кухню, — сказала я. — Чай будешь?
Он кивнул и, разувшись, прошёл вслед за мной. На кухне тоже все изменилось. Вместо старого гарнитура, который мы покупали ещё на заре семейной жизни, стоял новый — светлый, без лишних деталей. Обеденный стол теперь был рассчитан на двоих, а не на четверых, как раньше.
— А где большой стол? — растерянно спросил он.
— Отдала Катерине, — ответила я, наполняя чайник. — Им с Алёшей и детьми нужнее.
Сергей сел, неуверенно положив руки на столешницу. Руки у него всегда были красивые — сильные, жилистые, с длинными пальцами. Руки мастера. Когда-то от одного прикосновения этих рук у меня перехватывало дыхание. Когда-то…
— Как ты? — наконец спросил он, когда молчание затянулось.
— Хорошо, — просто ответила я, доставая чашки. — А ты как у мамы погостил?
Он вздрогнул от этой формулировки. Не «сбежал», не «бросил семью», а «погостил» — словно ездил на недельку отдохнуть, а не исчезал на четверть года после двадцати шести лет совместной жизни.
— Валя, я… — он запнулся. — Я хотел извиниться.
Я поставила перед ним чашку с чаем и села напротив.
— За что именно, Сергей Михайлович?
— Перестань так меня называть! — вдруг вспыхнул он. — Я твой муж!
— Муж? — я подняла брови. — Интересно. А когда ты собирал вещи и говорил, что «так жить больше невозможно», кем ты был тогда?
Он опустил глаза.
— Я погорячился.
— Погорячился, — эхом повторила я, пробуя это слово на вкус. Оно казалось странным, несуразным, маленьким для того урагана, что пронесся через мою жизнь. — Знаешь, Серёжа, я ведь тогда чуть не умерла.
Он поднял голову.
— Что?
— В ту ночь, когда ты уехал. Я сидела на кухне, прямо здесь, — я обвела рукой пространство, которое теперь выглядело совсем иначе, — и думала: вот и всё. Двадцать шесть лет коту под хвост. Две беременности, бессонные ночи с детьми, твои запои, твои измены, которые я прощала, твои обещания, мои надежды… Всё коту под хвост. И так мне стало пусто, Серёжа. Так пусто, что хотелось в окно шагнуть.
Он побледнел.
— Валя, ты же не…
— Нет, — я покачала головой. — Не сделала. Думала о детях, о внуках. Мало ли что со мной — кто им поможет? Твоя мама? — я усмехнулась, и он опустил глаза. — Вот именно. А потом, знаешь, пришло утро. Просто пришло утро. Я увидела, как солнце встаёт, как свет меняется. И подумала: а ведь жизнь-то продолжается. Без тебя продолжается, представляешь?
Он смотрел на меня так, словно видел привидение. В каком-то смысле так и было. Женщина, которую он знал, — та, что всегда ждала, прощала, терпела, — та женщина умерла в ту ночь. А я… я родилась заново.
— Я ходила к Анне Петровне, — продолжила я.
— К психологу? — удивился он. Сергей всегда считал психологов шарлатанами. «У нас в Советском Союзе без них как-то обходились», — любил повторять он.
— Да, к психологу. Знаешь, что она мне сказала? Что я всю жизнь жила с установкой, что должна быть идеальной женой и матерью. Что должна всё прощать, всё терпеть, всем жертвовать. Что это моя женская доля — быть тенью при муже. Только знаешь что, Серёжа? Это всё ложь.
Он нахмурился:
— Что значит — ложь? Валя, ты же всегда говорила, что семья для тебя — главное…
— Семья — да, — кивнула я. — Но не ценой самой себя. Не ценой своего достоинства, своих желаний, своей жизни. А я ведь именно так и жила. Всю себя в семью вложила, в тебя, в детей. А что осталось мне? Пустота.
Он смотрел куда-то мимо меня, не находя слов. А я вдруг вспомнила тот день, когда всё началось. Или закончилось — это уж как посмотреть.
Я пришла с работы раньше обычного — в поликлинике сократили часы приёма из-за какой-то комиссии. Двадцать три года медсестрой в одном и том же кабинете — знаю каждый угол, каждую трещинку на стенах. Иногда мне казалось, что я и сама — часть инвентаря: «медсестра Валентина Александровна, 48 лет, исправна, подлежит использованию до полного износа».
Дома было тихо. Сергей должен был быть на работе, в своём автосервисе. Я прошла на кухню, поставила чайник. Телефон Сергея лежал на столе — видимо, забыл, уходя. Странно, он никогда не расставался с телефоном. Никогда. Даже в ванную с собой брал.
Не знаю, что заставило меня взять его телефон. Может, эта необычность — забытый телефон. Может, какое-то предчувствие. А может, просто накопившаяся усталость от вечных недомолвок, от его поздних возвращений, от запаха чужих духов, который я научилась игнорировать.
Телефон был не заблокирован. И первое, что я увидела, открыв его, было сообщение от «Мама»: «Сынок, я всё подготовила. Приезжай, когда решишься. Эта твоя Валька никогда тебя не ценила».
Я перечитала сообщение трижды, пытаясь понять, о чём речь. Потом открыла всю переписку. И мир рухнул.
Мать Сергея, Нина Игоревна, никогда меня не любила. С самого начала считала недостаточно хорошей для её сына. Я была из простой семьи, медсестра из поликлиники, а не врач. Не получила высшего образования. Не умела поддержать беседу о высоком искусстве. Она смотрела на меня, как на прислугу, случайно оказавшуюся за семейным столом.
Но я терпела, улыбалась, готовила для неё любимые блюда, когда она приходила в гости. Ради Сергея терпела. А она… она все эти годы настраивала его против меня. И вот теперь, судя по переписке, уговорила его уйти от меня — к ней переехать.
«Ты ещё молодой мужчина, Серёжа. Всего-то 50 лет. Жизнь только начинается. Найдёшь себе нормальную женщину, не эту клушу».
«Мама, ну как я ей скажу? Мы почти тридцать лет вместе…»
«Скажи правду. Что больше её не любишь. Что задыхаешься. В конце концов, это правда, Серёжа. Сколько раз ты мне жаловался, что она как пиявка — всю кровь высосала?»
Чайник закипел и отключился. А я всё сидела, не в силах оторваться от телефона, читая всё новые и новые сообщения. Оказывается, Сергей уже несколько месяцев обсуждал с матерью, как лучше меня бросить. Оказывается, он считал меня обузой. Оказывается, я «высосала из него все соки» своими «вечными претензиями» и «душила своей заботой».
Господи, какой заботой? Тем, что готовила ему еду? Стирала его носки? Напоминала о лекарствах, когда у него подскакивало давление? В чём была моя вина? В том, что любила? В том, что была рядом, когда он болел, когда пил, когда терял работу и снова её находил? В чём?
Я сидела на кухне, и внутри меня что-то ломалось. Медленно, с хрустом, с болью. Рушилась вся моя жизнь, все мои представления о том, кто я и зачем живу.
Когда Сергей вернулся вечером, я молча протянула ему телефон.
— Ты читала мои сообщения? — он побледнел, потом покраснел от гнева. — Ты копалась в моём телефоне?!
— Да, — просто ответила я. — Копалась. И теперь знаю, что ты собираешься делать.
— И что же, по-твоему, я собираюсь делать? — он скрестил руки на груди, глядя на меня сверху вниз.
— Уйти. К маме.
Он смотрел на меня долго, будто решаясь. Потом выдохнул.
— Да. Ухожу. Так будет лучше для всех.
— Для кого «всех», Серёжа? — я почувствовала, как к горлу подкатывает ком, но сдержалась.
— Для меня. Для тебя. Я больше не могу так, Валя. Ты… ты душишь меня. Своей заботой, своими претензиями, своим вечным недовольством.
Я молчала. Что на это ответить? Каждое слово, каждый вздох — всё, что я могла бы сказать, он уже заранее истолковал как «претензию» и «недовольство». В этой игре я не могла выиграть.
— Когда? — только и спросила я.
— Сегодня, — он не смотрел мне в глаза. — Я уже собрал вещи.
И действительно, в прихожей стоял его старый чемодан — тот самый, с которым мы когда-то ездили в свадебное путешествие в Сочи. Никогда не забуду тот дождливый мартовский Сочи, пустой, продуваемый ветрами. У нас не было денег на что-то более экзотическое. Мы ходили по набережной, прижавшись друг к другу, и смеялись, что хуже погоды не придумаешь. И клялись, что это наша первая и последняя неудача, что дальше всё будет только хорошо.
— Хорошо, — я кивнула. — Иди.
Он явно ожидал другой реакции. Слёз, истерики, уговоров остаться. Но я вдруг почувствовала такую усталость, что даже на слёзы не осталось сил.
— Вот так просто? — он нахмурился. — «Иди»?
— А чего ты хочешь, Серёжа? Чтобы я умоляла тебя остаться? Унижалась? Обещала исправиться? Стать другой? Да ты бы всё равно ушёл, — я встала. — Иди. Твоя мама ждёт.
Он тогда хлопнул дверью так, что задрожали стёкла.
Я вынырнула из воспоминаний и посмотрела на Сергея. Он сидел, опустив голову, крутил в руках чашку с остывшим чаем.
— У мамы… не так хорошо, как я думал, — наконец произнес он.
— Неужели? — я не смогла сдержать иронии. — А я-то думала, райская жизнь — в 50 лет снова жить с мамочкой, которая указывает, когда спать ложиться, и проверяет, вытер ли ты ноги.
— Валя, не надо, — он поморщился. — Я признаю, что был неправ. Я погорячился. Давай… давай всё забудем и начнём сначала?
— Сначала? — я покачала головой. — Нет, Серёжа. Назад пути нет.
— Что значит — нет? — он растерянно смотрел на меня. — Валя, ты о разводе, что ли? Но мы же… мы же столько лет вместе! У нас дети, внуки…
— Я не о разводе, — я пожала плечами. — Юридически мы всё ещё муж и жена, да. Но той женщины, на которой ты женился, больше нет. Я другая теперь.
— В каком смысле — другая? — он непонимающе смотрел на меня.
Я встала, подошла к окну. За окном шёл дождь — точно такой же, как в тот день, когда мы с Сергеем гуляли по пустынной сочинской набережной. Только теперь я не пряталась от дождя. Мне нравилось смотреть, как капли разбиваются о стекло.
— Я хожу на курсы английского, — сказала я, не оборачиваясь. — Каждый вторник и четверг. Нас там целая группа — женщины за пятьдесят. Кто-то учит язык, чтобы с внуками за границей общаться. Кто-то — чтобы книги в оригинале читать. А я… я просто поняла, что всегда хотела, но откладывала на потом.
— На курсы? — он удивлённо поднял брови. — Зачем тебе английский в твоём возрасте?
— А зачем человеку в любом возрасте что-то новое? — парировала я. — Чтобы жить, Серёжа. Чтобы чувствовать себя живой.
Я повернулась к нему.
— Знаешь, что я ещё делаю? В бассейн хожу. Три раза в неделю. И к психологу хожу. И в театр с подругами выбираюсь. А ещё я устроилась на новую работу — в частную клинику. Там платят вдвое больше, чем в поликлинике. И относятся как к человеку, а не как к мебели.
— Валя, это всё… это всё здорово, конечно, — он выглядел сбитым с толку. — Но причём тут наши отношения? Ты же… ты же всегда говорила, что семья для тебя на первом месте…
— Говорила, — кивнула я. — И семья для меня важна. Но только настоящая семья, Серёжа. Там, где люди друг друга уважают, ценят, поддерживают. А не там, где один считает другого «пиявкой, высасывающей кровь».
Он вздрогнул, услышав свои слова.
— Валя, я не это имел в виду…
— Нет, именно это, — я села напротив него. — И знаешь что? Я благодарна тебе.
— Благодарна? — он озадаченно смотрел на меня.
— Да. Если бы ты не ушёл тогда, я бы так и продолжала жить в самообмане. Думала бы, что это нормально — раствориться в муже, в детях, забыть о собственных желаниях и мечтах. Считать, что моя единственная ценность — в служении другим. Ты освободил меня, Серёжа. Своим уходом ты подарил мне новую жизнь.
Он молчал, глядя в свою чашку. Потом тихо произнёс:
— Я могу вернуться?
— А ты хочешь? — прямо спросила я.
— Да, — он поднял на меня глаза. — Хочу.
— Почему?
Он замялся.
— Ну… мы же столько лет вместе… привычка… дети…
— Привычка, — эхом отозвалась я. — Знаешь, Сергей Михайлович, я больше не хочу быть чьей-то привычкой. Я хочу быть любимой. Желанной. Неслучайной.
— Но я люблю тебя, Валя! — вдруг горячо воскликнул он.
— Любишь? — я внимательно посмотрела ему в глаза. — Тогда скажи, что изменилось за эти три месяца? Почему тогда ты считал меня обузой, а теперь вдруг снова любишь?
Он открыл рот, закрыл, снова открыл — как рыба, выброшенная на берег.
— Я… я понял, как мне тебя не хватает.
— Чего именно не хватает? — настаивала я. — Ужина на столе? Выстиранного белья? Женщины, которая всё прощает и никогда не перечит?
— Нет, Валя, не так… — он беспомощно развёл руками.
— А как? Объясни мне, Серёжа. Потому что я больше не хочу играть в кошки-мышки, в недомолвки, в угадайки. Я хочу честности. С собой и с тобой.
Он долго молчал, собираясь с мыслями. Потом заговорил — тихо, глядя в сторону:
— Когда я пришёл к маме, мне сначала правда было хорошо. Свобода, понимаешь? Никто не спрашивает, куда я иду и когда вернусь. Никто не напоминает про давление и таблетки. Никто не ворчит, что я много пью по выходным. Но потом… потом я заболел. Обычная простуда, ничего серьёзного. Но мама… она не такая, как ты, Валя. Она не умеет ухаживать за больными. Не умеет быть… нежной, что ли.
Я слушала, не перебивая. А он продолжал:
— И я вдруг понял, что всю жизнь воспринимал как должное то, что ты для меня делала. Твою заботу, твоё внимание… Я думал, все женщины такие. А оказалось — нет. Ты особенная, Валя.
— То есть, ты вернулся, потому что я хорошая сиделка? — я горько усмехнулась.
— Нет! — он вскинул голову. — Не в этом дело. Или не только в этом… Я просто… просто понял, что без тебя моя жизнь какая-то… пустая. Неполная.
Я смотрела на него — постаревшего, растерянного. Мужчину, с которым прожила больше половины своей жизни. Отца моих детей. Когда-то любимого, желанного, единственного. Смотрела — и чувствовала странную отстранённость, словно наблюдала сцену из фильма.
— Знаешь, что самое страшное, Серёжа? — тихо сказала я. — Я тебе верю. Верю, что ты понял. Что раскаиваешься. Что хочешь вернуться. Но этого мало.
— Что же тогда нужно? — он подался вперёд. — Скажи, я всё сделаю!
— Ничего не нужно делать, — я покачала головой. — Просто ты вернулся к женщине, которой больше нет. Ты ищешь ту, прежнюю Валю — удобную, покладистую, готовую всё простить. А я теперь другая. И не уверена, что новая я тебе понравится.
— Дай мне шанс, — попросил он. — Дай нам шанс узнать друг друга заново.
Я задумалась. За окном дождь усилился, барабаня по стеклу, словно торопя с ответом.
— Хорошо, — наконец сказала я. — Но с одним условием. Мы начинаем всё с чистого листа. Никаких старых обид, никаких старых привычек. И никакого самообмана.
— Согласен, — поспешно кивнул он.
— И ещё кое-что, — я посмотрела ему прямо в глаза. — Я больше не буду той женщиной, которая растворяется в муже, забывая о себе. Я буду ходить на свои курсы, в бассейн, встречаться с подругами. И если тебя это не устраивает — лучше скажи сразу.
Он помолчал, обдумывая мои слова.
— Я… я постараюсь привыкнуть, — наконец, произнёс он.
— Не «постараюсь привыкнуть», а «принимаю тебя такой, какая ты есть», — поправила я. — Разница огромная, Серёжа.
Он опустил голову, потом снова поднял — и я увидела в его глазах что-то новое. То ли уважение, то ли страх, то ли восхищение — не разобрать.
— Я принимаю тебя такой, какая ты есть, — медленно произнёс он.
— Хорошо, — я кивнула. — Тогда чемодан можешь занести. И будем считать, что у нас… как это модно сейчас говорить?.. первое свидание.
Он улыбнулся — неуверенно, будто пробуя, можно ли.
— Свидание? В нашем-то возрасте?
— А что такого? — я пожала плечами. — Разве для любви есть возраст?
— Для любви… — эхом повторил он и вдруг спросил: — Валя, а ты… ты меня ещё любишь?
Я задумалась. Не потому, что не знала ответа, а потому что хотела быть честной — с ним и с собой.
— Не знаю, Серёжа. Часть меня, наверное, всегда будет тебя любить — слишком много мы вместе пережили. Но другая часть… она только учится жить по-новому. И ей страшно снова довериться, снова открыться. Дай мне время.
Он кивнул, принимая мой ответ. И в этом кивке, в этом молчаливом согласии ждать я увидела проблеск надежды. Может быть, и он изменился за эти месяцы? Может быть, и ему этот разрыв был нужен, чтобы что-то понять, что-то переоценить?
Дождь за окном начал стихать, словно природа тоже давала нам шанс на новое начало. Я подошла к окну, приоткрыла форточку. Запах свежести ворвался в кухню.
— Знаешь, о чём я думаю, глядя на этот дождь? — спросила я, не оборачиваясь.
— О чём? — тихо спросил он, и я услышала, как скрипнул стул — он тоже встал.
— О нашей поездке в Сочи. Помнишь, какой там был дождь? Мы промокли до нитки, но всё равно смеялись.
— Помню, — он подошёл и встал рядом, не касаясь меня, но достаточно близко, чтобы я чувствовала тепло его тела. — Ты сказала тогда: «Главное, что мы вместе. Даже дождь не может этого испортить».
— Наивная была, — вздохнула я.
— Нет, Валя, — он покачал головой. — Ты была права. Только я этого не понимал. Не ценил.
Мы стояли молча, глядя, как капли стекают по стеклу, собираются в ручейки, исчезают. Мне вдруг подумалось: может быть, и наша жизнь — как эти капли? Соединяются, расходятся, снова встречаются, образуя причудливый узор, смысл которого откроется только в конце пути.
— Я пойду за вещами, — сказал он, нарушая молчание.
— Иди, — кивнула я. — А я пока ужин приготовлю.
Он уже повернулся к двери, но вдруг остановился:
— Я могу помочь с ужином, когда вернусь. Если хочешь.
Я удивлённо посмотрела на него. За все годы нашей совместной жизни Сергей ни разу не предлагал помочь на кухне. Это была «женская территория», как он говорил.
— Хочу, — просто ответила я.
Он ушёл, а я осталась на кухне, размышляя о том, что произошло. Мне было странно и немного страшно. Как будто я стояла на краю обрыва, не зная, что ждёт внизу — мягкая трава или острые камни.
Доставая из холодильника продукты для ужина, я думала о том, как изменилась моя жизнь за эти три месяца. О новой работе, где меня уважают. О курсах английского, где я, наконец, преодолела свой страх «выглядеть глупо» и просто учусь, получая удовольствие. О подругах, с которыми начала чаще видеться. О бассейне, где впервые за много лет почувствовала своё тело — сильным, живым, способным на большее, чем просто функционировать.
И я подумала: а ведь Сергей тоже может измениться. Может, эти три месяца разлуки были нужны не только мне, но и ему? Может, и он, как и я, вдруг осознал, что жизнь коротка и нельзя тратить её на взаимные обиды и претензии? Что важнее научиться принимать друг друга — не идеальными, не такими, какими хочется видеть, а настоящими, со всеми недостатками и странностями.
Я улыбнулась своим мыслям. В конце концов, разве не в этом смысл зрелости — в принятии? Не в бесконечных попытках изменить другого, а в мудром понимании, что каждый человек — целый мир, и нет смысла пытаться этот мир переделать под себя.
Входная дверь хлопнула — Сергей вернулся с чемоданом.
— Куда вещи положить? — спросил он, останавливаясь в дверях кухни.
— В спальне разберёшься, — ответила я. — Только… ты пока на диване поспишь, хорошо? Мне нужно время.
Я ожидала возражений, может быть, даже вспышки гнева. Прежний Сергей обязательно сказал бы что-нибудь вроде: «То есть как это — на диване? Я что, чужой в собственном доме?»
Но он лишь кивнул:
— Конечно. Я понимаю.
И в этих простых словах, в этом спокойном принятии моих условий я увидела проблеск той зрелости, о которой только что думала. Может быть, и правда — мы оба изменились?
— Так чем я могу помочь? — он кивнул на разложенные продукты. — Только учти, я полный ноль на кухне.
— Можешь помыть и почистить картошку, — сказала я, протягивая ему пакет с картофелем. — Справишься?
— Думаю, да, — он улыбнулся немного смущённо. — В конце концов, в армии картошку чистить научился.
Мы готовили ужин вместе, двигаясь по кухне, стараясь не задевать друг друга, но всё равно иногда сталкиваясь. И это было странно — такая обычная, бытовая сцена, и в то же время — совершенно новая для нас.
— Знаешь, — вдруг сказал он, нарезая картофель неровными кубиками, — я ведь правда думал, что ты без меня пропадёшь. Что будешь сидеть дома и рыдать, ждать моего возвращения.
— Я знаю, — кивнула я, помешивая соус. — Такой ты меня видел — беспомощной, зависимой.
— А теперь вижу другую, — он поднял на меня глаза. — И знаешь что? Эта новая Валя мне… нравится. Даже пугает немного, но нравится.
Я невольно улыбнулась:
— Мне тоже эта новая Валя нравится. И я не хочу снова становиться прежней — той, что всё терпит, всё прощает, всё забывает.
— Я и не прошу тебя становиться прежней, — серьёзно сказал он. — Я прошу дать мне шанс тоже… измениться. Стать лучше. И не для тебя, а для себя. Потому что эти три месяца я тоже много думал, Валя. И понял, что не хочу быть таким, как моя мать — вечно недовольным, ворчливым, ожесточившимся на весь мир.
Я молчала, обдумывая его слова. Нина Игоревна действительно была человеком трудным — всю жизнь носила в себе какую-то невысказанную обиду на всех и вся. И Сергей, живя с ней бок о бок эти месяцы, наверное, впервые увидел в ней не просто «маму, которая всегда права», а женщину с тяжёлым характером, с нереализованными амбициями, с болезненной зависимостью от чужого мнения.
— Я тебе верю, — наконец сказала я. — Но нам обоим нужно время. Чтобы привыкнуть друг к другу — новым, изменившимся.
Он кивнул, соглашаясь. А потом вдруг спросил:
— Валя, а ты не боишься?
— Чего?
— Что у нас не получится. Что мы оба изменились слишком сильно, чтобы снова быть вместе.
Я задумалась. Боюсь ли я? Наверное, да. Боюсь разочароваться, если его желание измениться окажется минутным порывом. Боюсь снова оказаться в ловушке старых обид. Боюсь потерять то новое, что обрела в себе.
— Боюсь, — честно призналась я. — Но больше боюсь другого — прожить оставшуюся жизнь с сожалениями о том, что не дала нам шанс. Не попыталась.
Он улыбнулся — открыто, светло. И на мгновение я увидела в нём того молодого Серёжу, в которого когда-то влюбилась — искреннего, настоящего, без налёта цинизма и раздражения, что появились с годами.
Мы поужинали вместе — как когда-то, в самом начале, когда разговоры текли легко, а паузы не были неловкими. Говорили о детях, о внуках, о моей новой работе, о его автосервисе. Обычные, повседневные темы, но почему-то они звучали по-новому — словно мы действительно были на первом свидании, узнавая друг друга заново.
Закончив с ужином, Сергей сказал:
— Я помою посуду. А ты отдыхай, у тебя был тяжёлый день.
И это было так непривычно, так неожиданно, что я на мгновение растерялась.
— Спасибо, — только и смогла выговорить я. — Я пойду почитаю. Завтра рано вставать — дежурство с восьми.
Он кивнул, собирая со стола тарелки. Я пошла в спальню, достала книгу — детектив, который начала читать неделю назад. Но не могла сосредоточиться — в голове роились мысли, перебивая друг друга.
Смогу ли я снова полюбить Сергея — не по инерции, не по привычке, а по-настоящему? Сможет ли он полюбить меня — новую, непривычную? Не слишком ли мы изранили друг друга за эти годы, чтобы снова быть счастливыми вместе?
Я не знала ответов на эти вопросы. Но вдруг поняла, что, может быть, в этом и есть мудрость — не в попытках всё просчитать заранее, а в способности жить настоящим моментом, принимая неизвестность будущего. В конце концов, разве кто-то из нас знает наверняка, что будет завтра? Разве можно дать гарантии в любви — как в банке или в магазине?
В дверь тихо постучали. Я подняла голову от книги:
— Да?
Сергей приоткрыл дверь:
— Валя, я постелил себе на диване. Белье взял из шкафа в коридоре, ничего?
— Ничего, — кивнула я.
Он помялся в дверях, словно хотел ещё что-то сказать, но не решался. Потом всё же произнёс:
— Знаешь… когда я сегодня подъезжал к дому, я был уверен, что ты не откроешь. Думал, ты просто захлопнешь дверь перед моим носом. И это было бы… заслуженно.
— Я думала об этом, — призналась я. — Но потом поняла, что это было бы слишком просто. Слишком… по-прежнему.
— По-прежнему?
— Да. Прежняя я поступила бы именно так — или с криками и слезами не пустила бы на порог, или, наоборот, бросилась бы на шею, делая вид, что ничего не произошло. А я больше так не хочу. Не хочу крайностей. Хочу… равновесия. Покоя.
Он понимающе кивнул:
— Спокойной ночи, Валя.
— Спокойной ночи, Серёжа.
Он закрыл дверь, и я осталась одна. Но впервые за долгое время это одиночество не казалось тягостным. Оно было… уютным. Я могла быть одна — и при этом не быть одинокой. Могла дать Сергею шанс — и при этом не растворяться в нём, не терять себя.
«Возвращение» — думала я, засыпая. Но не в прошлое, не в старые привычки и обиды. А возвращение к себе — настоящей, живой, способной любить и прощать, но не ценой собственного достоинства.
Ночью мне приснился сон — мы с Сергеем снова в Сочи, идём по набережной под дождём. Но теперь мы не прячемся от него, не бежим в укрытие. Мы просто идём, подставляя лица каплям, и смеёмся, как дети. И я во сне понимаю: дождь — это жизнь, со всеми её сложностями, непредсказуемостью, красотой. Её нельзя контролировать, нельзя спрятаться от неё. Можно только принять — и найти в ней свою радость.
Я проснулась с первыми лучами солнца — отдохнувшая, спокойная. За окном после дождя всё казалось обновлённым, чистым. Я тихо встала, стараясь не шуметь, и пошла на кухню — поставить чайник.
Сергей уже не спал. Он сидел за кухонным столом с чашкой кофе, глядя в окно. Услышав мои шаги, обернулся:
— Доброе утро. Я кофе сварил. Будешь?
— Буду, — кивнула я, садясь напротив. — Как спалось на новом месте?
— Нормально, — он улыбнулся. — Знаешь, что я сейчас понял?
— Что?
— Что впервые за много лет я просто рад тебя видеть. Не оцениваю, не жду чего-то, не раздражаюсь. Просто… рад.
И я вдруг поняла, что тоже рада его видеть. Не по привычке, не из чувства долга. А просто так — как радуешься хорошему дню, солнцу после дождя, любимой песне.
— Я тоже, — тихо сказала я. — И знаешь что? Может быть, именно с этого и надо начинать. С простой радости от присутствия друг друга.
Он кивнул, понимая. И в этом молчаливом согласии, в этот тихий утренний час я вдруг почувствовала надежду. Не бурную, захлёстывающую эмоцию, а тихую уверенность, что всё будет хорошо. Может быть, не сразу, может быть, не без трудностей, но — будет. Потому что мы оба этого хотим. И оба готовы работать над собой, менять себя — не друг для друга, а вместе, рядом, сохраняя свою целостность и уважая целостность другого.
Это и есть настоящая любовь, подумала я. Не романтическая иллюзия, не слепая страсть, не привычка. А глубокое, спокойное чувство, основанное на принятии, уважении, искренности.
Возможно, я снова смогу полюбить Сергея — не того, прежнего, а этого, нового, который сидит напротив меня и просто рад меня видеть. И, может быть, он тоже полюбит меня — не прежнюю тихую тень, а настоящую, живую женщину с собственными желаниями, мечтами, целями.
А может быть, мы уже любим друг друга — просто по-новому, более зрело, более осознанно. И эта любовь — не слепая, не всепрощающая, но именно поэтому — более настоящая, более прочная.
Мы пили кофе и молчали — но это было хорошее молчание, наполненное пониманием и надеждой. За окном начинался новый день. Новая жизнь. Наша — отдельно друг от друга и вместе одновременно. И в этом парадоксе, в этой сложности и была главная мудрость, которую мы оба, кажется, наконец постигли.
