Капли дождя барабанили по стеклу подъездной двери, и в их монотонном ритме Елене слышался отсчёт последних минут её прежней жизни. Маленькая Соня спала у неё на руках, доверчиво уткнувшись носом в материнское плечо, и от этой детской беззащитности становилось ещё страшнее.
Максим стоял в дверном проёме — чужой, неприступный, весь сотканный из углов и острых граней. Годы жизни с Виктором наложили свой отпечаток — те же сдержанные жесты, та же манера чуть склонять голову влево, когда он злился. Но глаза остались её — только без тепла, без света. В них плескалась такая бездна отчуждения, что Елена невольно прижала дочь крепче.
— Максимушка… — голос предательски дрогнул, и она закусила губу. Нельзя показывать слабость, нельзя будить ребёнка. — Подумай о Сонечке. Ей всего два года, мы не продержимся на улице…
— Вы мне никто. — Слова упали между ними, как топор палача. Окончательные, бесповоротные. — Ни ты, ни она. Отец мёртв. Вы получили то, что хотели — свободу. Так будьте свободны.
В его голосе не было крика, истерики — только леденящее спокойствие человека, принявшего решение. Это пугало больше любых проклятий. Когда человек кричит — он ещё чувствует, ещё надеется. Когда говорит так ровно — всё кончено.
— У вас час, — добавил он и шагнул назад.
Дверь закрылась с мягким щелчком, но Елене показалось, что это прогремел выстрел. Она медленно опустилась на холодные ступеньки, баюкая дочь. В горле стоял ком — не слёз, нет. Слёзы закончились месяцы назад, оставив после себя только сухую, выжженную пустоту.
Соня пошевелилась во сне, и Елена автоматически начала покачивать её, нашёптывая бессвязные успокаивающие слова. Где-то наверху хлопнула дверь, по лестнице прогрохотали чьи-то шаги. Жизнь продолжалась — чужая, равнодушная к её катастрофе.
Первые шаги материнства
Семнадцать лет — возраст, когда кажется, что любовь вечна, а завтра никогда не наступит. Елена узнала о беременности в день выпускного. Пока одноклассницы примеряли платья и мечтали о студенческой жизни, она сидела в душной поликлинике, сжимая в потных ладонях направление на анализы.
Отец ребёнка — красивый студент-второкурсник — испарился, едва услышав новость. Остались только его поспешные оправдания, звучавшие как пощёчины: «Я не готов», «У меня вся жизнь впереди», «Ты же понимаешь, это невозможно».
Мать встретила известие молчанием — тяжёлым, давящим, как летний зной. В этом молчании было всё: и разочарование, и злость, и какое-то мрачное удовлетворение — дескать, я же предупреждала. Потом были слова, острые и беспощадные.
«Нагуляла — теперь расхлёбывай. Только не думай, что я буду нянчиться с твоим байстрюком».
Максим родился в февральскую метель. Маленький, сморщенный, с пронзительным криком, который, казалось, обвинял весь мир в своём неласковом появлении на свет. Елена смотрела на сына и чувствовала, как что-то переворачивается внутри — страшное и прекрасное одновременно. Материнство обрушилось на неё лавиной, сметая прежнюю беззаботную девчонку.
Первые месяцы слились в бесконечную карусель — кормления, пелёнки, бессонные ночи. Максим рос болезненным: то колики мучили, то простуды одолевали. Елена научилась дремать сидя, с ребёнком на руках, вслушиваясь в его дыхание. Каждый хрип, каждый необычный звук заставлял сердце сжиматься от страха.
— Мама… мама спит? — трёхлетний Максим трогал её лицо липкими пальчиками.
— Мама не спит, солнышко. Мама всегда рядом.
И это была правда. Она существовала только для него, в нём, через него. Работа — беготня по конторам с утра до вечера, вечная нехватка денег, осуждающие взгляды — всё отступало, когда сын обнимал её за шею своими тоненькими ручками и шептал: «Люблю тебя, мамочка».
Тихая гавань
Виктор появился случайно — помог донести тяжёлые сумки, когда сломался лифт. Елена помнила тот день до мельчайших подробностей: Максиму исполнилось пять, она купила ему заводную машинку — долго копила, отказывая себе во всём. Пакеты рвались, продукты сыпались на грязный пол, а она стояла и беспомощно смотрела на это безобразие, чувствуя, как подступают слёзы усталости.
— Давайте помогу, — голос был спокойный, глуховатый.
Мужчина — высокий, немного сутулый, в очках с толстыми стёклами — уже собирал рассыпавшиеся покупки. Двигался он неторопливо, основательно, и от этой размеренности почему-то становилось спокойнее. Как будто мир вокруг замедлился, перестал требовать немедленных решений.
С того дня Виктор начал появляться в их жизни — ненавязчиво, деликатно. То лампочку в подъезде поменяет, то предложит подвезти до поликлиники. Максим сначала дичился, прятался за мамину спину, но постепенно оттаял.
— Дядя Виктор, а почему у вас очки такие толстые? — спросил однажды.
— Чтобы лучше видеть хороших людей, — серьёзно ответил Виктор.
— А я хороший?
— Ты самый лучший.
Мальчик просиял, и Елена почувствовала, как что-то тёплое разливается в груди. Не страсть — нет, страсти она уже не ждала. Но это чувство было надёжнее — как старый плед, в который можно завернуться холодным вечером.
Предложение Виктор сделал просто, без пафоса — за ужином, нарезая хлеб:
— Елена, выходите за меня замуж. Я буду хорошим отцом Максиму и мужем вам.
Не «я люблю», не «не могу без тебя жить». Просто обещание заботы. И это было именно то, что ей нужно. После бури страстей, которая выбросила её на берег одинокого материнства, тихая гавань казалась раем.
Годы покоя
Свадьба получилась камерной — расписались в будний день, отметили дома. Максим важно нёс кольца, гордый новой ролью и новым костюмом. После регистрации Виктор присел перед мальчиком на корточки:
— Теперь я твой папа. Настоящий. Ты согласен?
Максим кивнул так энергично, что чуть не свалилась праздничная кепка.
Жизнь потекла размеренно, предсказуемо. Виктор оказался именно таким, каким обещал — надёжным, спокойным, основательным. Он учил Максима мужским премудростям: как держать молоток, как наматывать леску на удочку, как правильно падать, чтобы не больно было. В этих уроках была вся его философия — основательность, предусмотрительность, забота о будущем.
Елена смотрела на них из кухонного окна — большой и маленький, склонившиеся над очередной поделкой — и думала: вот оно, счастье. Не фейерверк, не буря страстей. Тихое, домашнее, пахнущее свежими щами и глаженым бельём.
— Мам, а почему у других детей мамы и папы сразу вместе были, а у нас папа потом появился? — Максим задавал неудобные вопросы с детской прямотой.
Елена погладила сына по вихрастой макушке:
— Потому что папа Виктор выбрал нас. Понимаешь? Он мог жить как хотел, а выбрал — быть с нами. Это особенная любовь.
— Круто! — восхитился мальчик. — Значит, он нас правда любит!
— Правда, сынок. По-настоящему.
И она сама в это верила. Годы шли, Максим рос, из щуплого мальчика превращаясь в складного подростка. Виктор седел, полнел, но улыбка оставалась прежней — мягкой, домашней. По выходным они выезжали за город, жарили шашлыки, играли в волейбол. Обычная семья. Счастливая семья.
Почему же ей становилось всё труднее дышать в этом благополучии? Откуда бралось это ощущение стеклянного колпака, под которым заканчивается воздух? Она гнала от себя эти мысли, стыдилась их. Что ей ещё нужно? Любящий муж, здоровый сын, достаток. Но тоска подкрадывалась исподволь, как болезнь.
Пробуждение
Решение выйти на работу созрело исподволь. Максиму исполнилось пятнадцать, он больше не нуждался в постоянной опеке. Дни сливались в однообразную череду: готовка, уборка, телевизор. Елена ловила себя на том, что может часами сидеть у окна, глядя в никуда.
— Правильно думаешь, — поддержал Виктор. — Чего дома киснуть? Сходи, развеешься.
Он всегда поддерживал. Спокойно, без лишних эмоций. И почему-то от этого становилось тошно. Как будто её желания и решения не имели веса, были чем-то незначительным, что можно одобрить походя, не вникая в суть.
Работа нашлась быстро — в небольшой фирме требовался офис-менеджер. Ничего сложного: ответить на звонки, разобрать почту, сварить кофе. Но для Елены это был глоток воздуха после долгого погружения.
Андрей руководил отделом продаж. Первое, что она заметила — руки. Красивые, ухоженные, с дорогими часами на запястье. Он двигался стремительно, говорил быстро, смеялся заразительно. Рядом с ним мир ускорялся, становился ярче.
— Елена? Прекрасное имя для прекрасной женщины, — он пожал её руку при знакомстве, и от его прикосновения по коже пробежали мурашки.
Банальность? Да. Но после пятнадцати лет, когда к тебе обращались исключительно «мам» или «дорогая», эти слова звучали как музыка. Она почувствовала себя женщиной — не функцией, не приложением к семье, а отдельной личностью, достойной восхищения.
Падение
Потом она будет вспоминать и не сможет понять — когда переступила черту. Может, в тот день, когда он подвёз её после работы, и они час проговорили в машине? Или когда принёс кофе к её столу, якобы случайно коснувшись плеча? Или на корпоративе, где танцевал только с ней?
— У тебя грустные глаза, — сказал он однажды. — Как у человека, который забыл, как мечтать.
— Глупости, — отмахнулась она, но сердце пропустило удар.
— Когда ты последний раз делала что-то просто для себя? Не для мужа, не для сына. Для себя?
Она не смогла ответить. Действительно — когда?
Андрей не соблазнял в привычном смысле. Он просто был — яркий, живой, непредсказуемый. Рассказывал о путешествиях, о книгах, о фильмах, которых она не видела. Рядом с ним она чувствовала себя не тридцатидвухлетней замужней женщиной, а той девчонкой, которая когда-то верила в большую любовь. Он пробуждал в ней то, что она считала давно умершим.
Первый поцелуй случился в подсобке. Банально до пошлости. Она пришла за бумагой для принтера, он зашёл следом. Их взгляды встретились, и…
— Это неправильно, — прошептала она, но не отстранилась.
— Правильно то, что чувствуешь. Ты же чувствуешь?
Чувствовала. Как оживает тело, как учащается пульс, как кружится голова. Как восемнадцатилетняя дурочка, а не взрослая женщина. Но в этой глупости была жизнь — яркая, пьянящая, настоящая.
Дома Виктор встречал её как обычно:
— Устала? Ужин на плите, я подогрею.
Та же забота, те же слова. Только теперь они царапали, как наждачная бумага. Елена смотрела на мужа — располневшего, в растянутом свитере, с газетой в руках — и не могла отделаться от сравнений. Нечестных, жестоких, но таких навязчивых.
— Мам, ты какая-то странная в последнее время, — Максим смотрел исподлобья. — Всё в порядке?
— Конечно, сынок. Просто устаю на работе.
Ложь давалась легко. Слишком легко. Она придумывала задержки, корпоративы, срочные дела. Виктор не проверял — доверял. Эта мысль жгла похлеще совести, но остановиться Елена уже не могла. Она словно неслась под откос, понимая неизбежность катастрофы, но не в силах затормозить.
С Андреем она была другой — смеющейся, лёгкой, желанной. Он водил её в рестораны, где она никогда не бывала, дарил цветы просто так, целовал посреди улицы, не заботясь о приличиях.
— Уйди от него, — шептал он. — Будь со мной.
— У меня сын…
— И что? Он уже взрослый. Имеешь право на свою жизнь.
Право на жизнь. Как просто это звучало.
Катастрофа
Тест показал две полоски ясным февральским утром. Елена сидела на краю ванны, глядя на пластиковую палочку, изменившую всё. В животе не было бабочек — только холодный, липкий страх.
Андрей встретил новость молчанием. Долгим, тягучим, как смола.
— И что теперь? — наконец спросил он.
— Я… я не знаю. Я думала…
— Что я брошу всё и побегу покупать коляску? — в голосе появилась насмешка. — Елена, давай будем реалистами. Тебе тридцать два, у тебя семья. Зачем усложнять?
Она смотрела на него и не узнавала. Где тот мужчина, который говорил о новой жизни? Который звал быть с ним? Маска спала, обнажив истинное лицо — холодное, расчётливое, чужое.
— Я оставлю ребёнка.
— Твоё право. Но я не готов к отцовству. Прости.
Прости. Как просто. Как окончательно.
Крушение
Виктор не кричал, не бил посуду. Он просто сидел за кухонным столом, глядя на разложенные перед ним улики её предательства — чек из ресторана, забытая помада, записка с чужим почерком. Следователь, изучающий вещественные доказательства.
— Давно? — только и спросил он.
Что она могла ответить? Что сама не заметила, как скатилась? Что хотела почувствовать себя живой? Что устала от предсказуемости, от размеренности, от ощущения, что жизнь проходит мимо? Любые слова звучали бы как оправдания. А оправданий не было.
— Я беременна.
Слова повисли между ними. Виктор поднял глаза — усталые, бесконечно печальные.
— От него?
Кивок.
— Понятно.
Он встал, прошёл к окну. Спина сутулая, плечи опущены. Постаревший за минуту на десять лет.
— Уходи. Просто… уходи. Пожалуйста.
Из своей комнаты выскочил Максим. Лицо белое, глаза расширены:
— Это правда? Мам, это правда?!
Она протянула к нему руку, но сын отшатнулся, как от прокажённой:
— Не трогай меня! Ты… Как ты могла? Папу, нас… Как ты могла?!
В его голосе было столько боли, что хотелось провалиться сквозь землю. Но земля не расступалась, оставляя её стоять под двумя взглядами — полным тихого отчаяния взглядом мужа и полным яростного презрения взглядом сына. В этот момент она поняла — нет пути назад. Она сожгла все мосты.
— Я заберу вещи…
— Забирай, — Виктор не обернулся. — И больше не возвращайся.
В четырёх стенах
Съёмная однушка на окраине встретила её затхлостью и облупившимися обоями. Елена села на единственный стул, обхватив руками едва заметный живот. Тишина давила на барабанные перепонки.
Андрей перевёл денег — достаточно, чтобы снять жильё и продержаться пару месяцев. Больше он не звонил. Номер недоступен, в соцсетях — чёрный список. Хирургически точное удаление из жизни. Она стала для него проблемой, а проблемы он решал радикально.
Она набирала номер Максима каждый день. Гудки, автоответчик, снова гудки. Иногда он сбрасывал сразу — значит, видел, кто звонит. Это было больнее молчания.
От Виктора пришли документы на развод. Сухие, официальные бумаги. Никаких претензий, всё по закону. Она подписала, не читая, и отправила обратно. Что тут читать? Конец. Точка.
Живот рос, а вместе с ним росла пустота внутри. Елена ходила на работу, как автомат, улыбалась клиентам, отвечала на звонки. Дома садилась у окна и смотрела на чужую жизнь внизу. Люди спешили, смеялись, ругались. Живые. А она словно выпала из потока жизни, застряла в каком-то промежуточном пространстве между прошлым и будущим.
Соня
Дочь родилась октябрьской ночью. Роды были тяжёлыми — ребёнок шёл неправильно, врачи хмурились, шептались. Елена лежала под капельницей и думала: может, так будет лучше? Для всех?
Но Соня выжила. Закричала тонко, требовательно, и этот крик вернул Елену к жизни. Она смотрела на крошечное сморщенное личико и плакала — от облегчения, от страха, от острого, пронзительного чувства любви.
— Как назовёте? — спросила акушерка.
— София. Сонечка.
В палате было холодно и одиноко. Соседки перешёптывались — ни мужа, ни родных. Елена прижимала дочь к груди и шептала ей сказки. О принцессах, о добрых феях, о счастливом конце. Враньё, но что ещё она могла дать? Только надежду на то, что жизнь дочери сложится иначе.
Выписывались они под дождь. Таксист помог донести вещи, покосился на отсутствие встречающих, но промолчал. Дома Елена положила Соню в кроватку — подержанную, купленную через объявление — и села рядом.
— Ну вот мы и дома, маленькая. Вдвоём. Ничего, прорвёмся.
Соня спала, причмокивая губами. Такая крошечная, беззащитная. И полностью зависящая от неё — женщины, разрушившей всё, к чему прикасалась.
Возвращение к Виктору
Когда деньги кончились, гордость пришлось проглотить. Соня болела — простуда переходила в бронхит, требовались дорогие лекарства. Елена стояла у знакомого подъезда битый час, собираясь с духом.
Дверь открыл не сразу. Виктор похудел, осунулся. Щетина седая, под глазами мешки. От него пахло перегаром и немытым телом.
— Чего пришла?
— Виктор, можно поговорить?
Он молча отступил в сторону. Квартира изменилась — стала неухоженной, нежилой. На столе бутылки, в раковине грязная посуда. На стенах светлые прямоугольники — там, где висели семейные фотографии. Дом превратился в берлогу, где человек прятался от боли.
— Денег не дам, — сказал он, не дожидаясь её слов. — И не проси.
— Я не за деньгами. Соня болеет, нас выселяют. Виктор, я не прошу прощения, я знаю… Но ребёнок не виноват.
Он смотрел мимо неё, в окно. Долго, тяжело молчал. Потом вздохнул:
— В соседней квартире комната освободилась. Старушка умерла. Можешь там пожить. Ключи у управдома.
— Спасибо. Виктор, я…
— Не надо. Просто… не надо. Иди.
Она шла к двери и вдруг обернулась. Он сидел, обхватив голову руками. Сломленный, раздавленный. Её работа. Она разрушила этого доброго, надёжного человека, превратила в тень самого себя.
— Прости меня.
— Иди, — повторил он глухо. — Пожалуйста.
Параллельные миры
Комната оказалась маленькой, но сухой. Елена обустроилась как могла — занавесила окно, поставила Сонину кроватку в углу. По ночам сквозь тонкую стену было слышно, как живёт Виктор — поздние возвращения, звон бутылок, бормотание телевизора.
Иногда приходил Максим. Елена прижималась ухом к стене, впитывая звук его голоса:
— Пап, ты опять пил? Ну сколько можно?
— Не лезь, справлюсь.
— Какое справлюсь? Посмотри на себя! Она того не стоит, пап. Забудь.
— Не могу.
Простые слова, но от них становилось нечем дышать. Елена закрывала лицо подушкой, чтобы не разбудить дочь своими рыданиями. Она слышала, как разрушается человек, которого предала, и не могла ничего сделать. Только слушать и ненавидеть себя ещё сильнее.
Однажды они столкнулись в подъезде. Виктор нёс пакеты из магазина — вид у него был трезвый, выбритый. Соня выронила соску, он поднял, протянул. Их пальцы соприкоснулись.
— Спасибо.
Он посмотрел на неё в упор. Впервые за долгие месяцы — прямо в глаза:
— Как живёте?
— Справляемся.
— Она похожа на тебя. Глаза такие же. Карие.
Соня улыбнулась беззубым ртом, потянулась к нему ручками. Виктор дёрнулся, как от удара. В его глазах мелькнула боль — острая, невыносимая. Боль человека, который мог бы быть отцом этой девочки, если бы всё сложилось иначе.
— Мне пора.
— Виктор… Спасибо. За комнату. За всё.
Он кивнул и ушёл, а Елена ещё долго стояла в пустом подъезде, прижимая к себе дочь.
День рождения Максима
На восемнадцатилетие сына она готовилась неделю. Испекла торт — шоколадный, с орехами, как он любил в детстве. Купила подарок — хорошие наушники, копила три месяца.
Стояла под дверью, слушая голоса и смех. Там была жизнь — друзья Максима, Виктор. Семья без неё. Она стала лишней деталью в механизме их жизни, выпавшей шестерёнкой.
Позвонила.
Дверь открыл именинник. Улыбка сползла с лица, как маска:
— Чего припёрлась?
— С днём рождения, сынок. Я принесла…
— Не смей так меня называть. — Голос стал ледяным. — И убери свой торт. Мне от тебя ничего не нужно.
— Максим, пожалуйста. Выслушай меня. Я твоя мать…
— Нет. — Он смотрел на Соню с таким отвращением, что хотелось закрыть её собой. — Моя мать не шлялась бы по мужикам. Моя мать не предала бы отца.
— Максимушка…
— Уйди. И не приходи больше. Никогда.
Дверь захлопнулась. Из-за неё донеслось: «Кто там был?» — «Никто, пап. Ошиблись дверью». Никто. Вот кем она стала. Пустым местом. Призраком, которого старались не замечать.
Последний разговор с Виктором
За неделю до трагедии он постучал сам. Елена открыла, не веря своим глазам — Виктор стоял на пороге трезвый, выбритый, в чистой рубашке.
— Можно?
Она молча отступила. Он прошёл в комнату, остановился у Сониной кроватки. Девочка спала, раскинув ручки.
— Красивая. На тебя похожа.
— Виктор, зачем ты пришёл?
Он сел на единственный стул, сцепил руки в замок. В жесте читалось решение, принятое после долгих мучительных раздумий. Человек, который пришёл поставить точку.
— Хотел поговорить. Я много думал… О нас, о том, что случилось. Знаешь, я не виню тебя. Уже нет.
— Виктор…
— Дай договорить. Я понял — мы оба виноваты. Я погряз в быте, перестал видеть в тебе женщину. Думал, достаточно просто быть рядом, обеспечивать, заботиться. А ты… ты хотела жить, а не существовать.
— Это не оправдание. Я разрушила всё.
— Да. Но злость разрушает ещё сильнее. Я это понял. Максим… он весь пропитан ненавистью. Это моя вина — я не смог ему объяснить, что прощение важнее мести.
— У него есть право злиться.
— Право есть. Но что толку? Он отравляет себя этой злобой. И я… я тоже отравился. Пил, жалел себя, упивался обидой. Хватит.
Он встал, подошёл к кроватке, осторожно погладил Соню по головке:
— Не вини себя вечно, Лена. Это не поможет никому. Живи. Ради неё.
В дверях обернулся:
— И знаешь… Я любил тебя. По-настоящему. Просто не умел показать.
Это был их последний разговор. Через неделю Виктора не стало. И эти слова — о любви, о прощении — остались висеть в воздухе, как незаконченная мелодия.
Чёрный день
Звонок раздался в три часа ночи. Елена схватила трубку, уже зная — случилось страшное.
— Вы указаны как контактное лицо… ДТП на трассе… больница номер шесть…
Она не помнила, как добралась. В голове стучало одно слово: нет, нет, нет. Но жизнь не слушает наших «нет». Она идёт своим путём, круша и ломая всё на своём пути.
Максим уже был там — бледный, с трясущимися руками, постаревший за одну ночь.
— Что случилось?
Сын посмотрел на неё, и в его взгляде была такая бездна боли, что захотелось убежать:
— Встреча выпускников. Он поехал трезвый. Первый раз за год — трезвый. Решил начать новую жизнь, сказал. А какой-то упырь… какой-то пьяный ублюдок вылетел на встречку…
Ирония судьбы — Виктор, который год заливал горе алкоголем, погиб трезвым от рук пьяного водителя. Жизнь любит такие злые шутки, словно проверяет — сколько боли может вынести человек.
Врачи боролись шесть часов. Не справились. Когда вышел хирург и покачал головой, Максим издал звук — не крик, не стон, что-то звериное, первобытное. Елена инстинктивно потянулась к сыну, но он отшатнулся:
— Не трогай! Это ты… ты убила его. Если бы не ты, он не спился бы. Если бы не ты, его бы там не было!
Она молчала. Что возразишь на правду?
— Я ненавижу тебя, — выдохнул Максим. — Слышишь? Ненавижу!
Прощание
На похоронах она стояла в стороне. Максим распоряжался всем сам — взрослый, собранный, чужой. Родственники Виктора косились на неё, шептались. Она — причина трагедии, все знали.
Когда гроб опускали в могилу, Соня заплакала. Тонко, пронзительно, как будто чувствовала общее горе. Елена качала дочь, глядя, как земля принимает человека, которого она предала, но который нашёл в себе силы простить. Последняя милость судьбы — он ушёл, простив. Но эта милость была и проклятием — теперь ей предстояло жить с этим знанием.
После похорон Максим подошёл сам:
— Квартира оформлена на меня. Отец позаботился. Даю тебе месяц на сборы.
— Максим, выслушай…
— Месяц, — повторил он. — Потом — суд. Не усложняй.
И ушёл. Высокий, прямой. Годы с Виктором сформировали его осанку и манеры, но характер остался её — упрямый, непреклонный. В Викторе была мягкость, способность прощать. В Максиме — только лёд.
Изгнание
И вот теперь она сидела на ступеньках подъезда, укачивая Соню. Час истекал. Надо было уезжать — к дальней родственнице в деревню, которая согласилась приютить.
— Мама больше не плачет? — сонно спросила дочь.
— Нет, солнышко. Мама больше не плачет.
И это была правда. Слёзы кончились. Остались только сухая боль и призрачная надежда — может быть, когда-нибудь… Но эта надежда была тоньше паутины, и держаться за неё было всё равно что хвататься за воздух.
Такси ждало внизу. Старенькие «Жигули», пахнущие бензином и чужими бедами. Водитель помог загрузить немногочисленные сумки:
— Далеко едем?
— В область. К Екатеринбургу.
— Ого. Три часа минимум. Родня там?
— Да, тётка живёт. Двоюродная.
Машина тронулась. Елена обернулась в последний раз. В окне третьего этажа мелькнула тень — или показалось? Хотелось верить, что Максим смотрит. Что где-то глубоко внутри он всё ещё любит её.
Город остался позади. Впереди была неизвестность.
Эпилог. Через год
Новая жизнь
Деревня Сосновка встретила их тишиной и запахом прелых листьев. Домик тёти Кати оказался покосившейся избушкой с русской печью и скрипучими полами. Но крыша не текла, в печи весело трещали дрова, а старушка встретила их без лишних вопросов:
— Ох, намаялась ты, девонька. Ну да ничего, поживёте у меня. Места хватит.
Первые месяцы были самыми трудными. Елена устроилась в местный магазинчик — платили копейки, но на хлеб и молоко хватало. Соня поначалу капризничала, просилась домой, но постепенно привыкла. Деревенская жизнь пошла на пользу — девочка окрепла, щёки порозовели. Природа лечила то, что не могли вылечить люди.
— Мам, а почему мы здесь живём? — спрашивала она. — А где наш дом?
— Это теперь наш дом, солнышко.
— А папа? У Светки есть папа, и у Димки. А у меня?
— У тебя тоже есть папа. Он просто… далеко.
— А когда приедет?
— Не знаю, маленькая. Может быть, скоро.
Ложь давалась всё труднее. Соня росла смышлёной, задавала неудобные вопросы. Елена отвечала уклончиво, меняла тему. Но сколько можно врать ребёнку? Когда-нибудь придётся сказать правду. Но не сейчас. Пусть у неё будет детство.
Письма в никуда
Каждый месяц Елена садилась за стол и писала Максиму. Простые письма — как растёт Соня, что нового в деревне, какая погода. Не просила прощения — что толку? Не умоляла о встрече — бесполезно. Просто писала, как когда-то писали солдатам на фронт.
«Здравствуй, сынок. Соня пошла в садик. Плакала первые дни, а теперь привыкла. Воспитательница говорит — способная девочка. Рисует хорошо, как ты в детстве…»
«Максимушка, у нас выпал первый снег. Соня лепила снеговика, назвала его Виктором. Я спросила почему — говорит, красивое имя. Если бы ты знал, как она похожа на тебя в этом возрасте…»
«Сынок, сегодня твой день рождения. Девятнадцать лет. Взрослый совсем. Испекла пирог — помнишь, ты любил с яблоками? Соня помогала, всю муку рассыпала…»
Ответов не было. Но письма не возвращались — значит, доходили. Может быть, он читал. Может быть, выбрасывал не глядя. Но она продолжала писать.
Тётя Катя качала головой:
— Брось ты, Ленка. Сколько можно унижаться?
— Я не унижаюсь. Я просто… напоминаю. Что он у меня есть. Что я его не забыла.
— А толку? Мужики злопамятные, особенно молодые. Гордость у них вместо сердца.
— Он не такой. Он добрый, просто… просто больно ему. Пройдёт.
Неожиданный звонок
В канун Нового года зазвонил телефон. Елена механически сняла трубку:
— Алло?
Молчание. Долгое, тягучее. Потом гудки.
Сердце забилось как сумасшедшее. Она знала — это был Максим. Не смог сказать, но позвонил. Значит, думает. Значит, есть надежда. Тонкая ниточка связи, которую он сам протянул и сам же оборвал. Но она была.
— Мама, ты чего плачешь? — Соня дёргала её за подол.
— Это я от радости, солнышко. Знаешь что? Давай напишем письмо Деду Морозу!
— Давай! А что попросим?
Елена присела, обняла дочь:
— Попросим, чтобы наша семья была вместе. Вся-вся.
— А разве у нас есть ещё семья?
— Есть, маленькая. У тебя есть брат. Максим.
— Брат? — Соня захлопала в ладоши. — Настоящий? А где он?
— Далеко. Но он обязательно приедет. Когда-нибудь.
Вера вопреки
Зима выдалась снежной. Елена расчищала дорожку к дому, Соня «помогала» детской лопаткой. Вечерами они сидели у печки, Елена рассказывала сказки. Только теперь в них не было принцев и принцесс — были обычные люди, которые совершали ошибки, но находили силы их исправить.
— Мам, а почему в твоих сказках все грустят?
— Не все, солнышко. Просто… иногда нужно погрустить, чтобы потом стало радостно.
— А у нас когда будет радостно?
— Обязательно будет. Вот увидишь.
По ночам, когда Соня засыпала, Елена выходила на крыльцо. Звёзды в деревне были яркие, близкие. Где-то там, под этими же звёздами, был Максим. Злился, страдал, жил своей жизнью. Но был. И это знание грело сильнее печки.
Она верила — придёт день, когда в калитку постучат. На пороге будет стоять высокий молодой человек с выправкой Виктора, но с её упрямым подбородком и тёмными глазами. Постоит, помолчит, потом скажет:
— Мам. Можно войти?
И она ответит просто:
— Конечно, сынок. Я ждала.
А пока — она просто жила. Растила дочь, писала письма, верила. Потому что без веры жить невозможно. Потому что любовь — даже отвергнутая, непрощённая — всё равно остаётся любовью. Она не требует ответа, не ждёт награды. Она просто есть.
Соня подросла, научилась читать. Однажды нашла пачку писем:
— Мама, это кому?
— Твоему брату.
— А почему ты их не отправляешь?
— Отправляю, солнышко. Просто… оставляю копии. На память.
— А он отвечает?
— Пока нет. Но ответит. Обязательно ответит.
Соня кивнула с детской серьёзностью:
— Я тоже буду ему писать. Можно?
— Можно, маленькая. Конечно, можно.
И они писали вдвоём — мать ровным почерком, дочь корявыми буквами. Писали о деревенской жизни, о козе Марте, о том, как расцвела яблоня. Простые письма в никуда. Или всё-таки не в никуда? Каждое слово было мостиком, протянутым через пропасть. Когда-нибудь по этому мосту кто-то пройдёт.
Время покажет. А пока они есть друг у друга, есть крыша над головой, есть надежда. И может быть, этого достаточно. Может быть, именно с этого начинается прощение — с упрямой веры в то, что любовь сильнее обиды.
Может быть, однажды Максим поймёт то, что понял его отец — злость разрушает сильнее предательства. Может быть, он простит не ради неё, а ради себя. Чтобы освободиться. Чтобы жить.
Может быть.
