— Лидия Петровна, вы меня слышите? Врач говорит, что с вами всё в порядке, просто нужно немного отдохнуть.
Я слышала голос дочери, но не хотела отвечать. В палате пахло хлоркой и ещё чем-то неприятным, как во всех больницах. Отвернувшись к окну, я считала голубей на карнизе соседнего здания. Их было семь. Один — хромой, с покалеченной лапкой, ковылял позади остальных, но не сдавался. Странно, почему именно сейчас я заметила этого голубя?
— Мама, ну пожалуйста, скажи хоть что-нибудь. Я всю ночь здесь просидела.
Разве это имело значение? Тридцать пять лет я отдала этому человеку. Тридцать пять. А он… он просто ушёл. Собрал свои вещи в тот серый вторник, когда я испекла его любимый пирог с яблоками и корицей. Пирог остыл на столе, а я всё ждала, когда хлопнет входная дверь.
— Мам, я принесла твои любимые пижаму и тапочки, — Наташа положила пакет на прикроватную тумбочку. — Врач сказал, что это нервное истощение и повышенное давление. Тебе нужно побыть здесь несколько дней.
— Он звонил? — наконец спросила я, не поворачивая головы.
Наступила тишина. Тяжёлая, как чугунная крышка от бабушкиной сковородки.
— Да, звонил, — неохотно ответила дочь после паузы. — Спрашивал, как ты.
Я хмыкнула. Спрашивал, как я. А как я могу быть, Виктор Александрович? Когда твой муж в шестьдесят два года вдруг решает, что тридцатидевятилетняя женщина — это именно то, что ему нужно для полного счастья?
— Передай ему, что я умерла, — сказала я и закрыла глаза.
— Мама! Не говори так! — Наташа схватила меня за руку. — Это всё пройдёт, вот увидишь.
Что пройдёт? Унижение? Боль? Одиночество? Я слишком стара, чтобы верить в сказки о том, что время лечит. Время ничего не лечит. Оно просто идёт, равнодушное к нашим страданиям, как тот поезд, что увёз его в новую жизнь.
— Оставь меня, пожалуйста, — попросила я. — Мне нужно побыть одной.
Наташа вздохнула, поцеловала меня в щёку и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Я снова повернулась к окну. Голубей уже не было.
Больничные дни тянулись медленно, словно кто-то специально растягивал время, чтобы продлить моё наказание. Я лежала, смотрела в потолок и вспоминала. Как мы познакомились на танцах в городском парке. Как он нёс меня на руках через порог нашей первой квартиры — крохотной однушки в хрущёвке. Как держал мою руку, когда рождалась Наташа, и плакал, не стесняясь слёз. Как строили дачу, сажали яблони, ссорились из-за пустяков и мирились.
А потом память услужливо подсовывала другие картинки. Как он начал задерживаться на работе. Как появились новые рубашки и одеколон с запахом морской свежести. Как он стал говорить по телефону, выходя на балкон. И как однажды вечером сказал, глядя куда-то мимо меня: «Прости, Лида. Я встретил другую женщину. Я ухожу».
Эта фраза, как заноза, застряла во мне, и каждое движение, каждый вдох отзывались болью.
На третий день меня навестила соседка Валентина Сергеевна. Принесла домашний борщ в стеклянной банке и свежие новости.
— Видела я её, Лидочка, — с плохо скрываемым возбуждением сообщила она, присев на край кровати. — Высокая такая, в каблуках, волосы крашеные. И смех у неё громкий, неприличный.
— Не надо, Валя, — попросила я. — Не хочу ничего знать.
— И правильно, — согласилась соседка, но тут же продолжила: — А Витя-то твой постарел как! Я его вчера встретила возле «Пятёрочки», еле узнала. Серый какой-то, осунулся. Спросил, как ты.
Я промолчала, разглядывая трещину на потолке. Она напоминала извилистую реку на карте — такую же я видела в школьном атласе много лет назад.
— А знаешь, что я ему сказала? — не унималась Валентина. — Сказала: «Что ж ты, Виктор Александрович, наделал? Лидию-то в больницу увезли».
— Зачем ты это сделала? — я резко повернулась к ней. — Мне не нужна его жалость!
— Это не жалость, Лида, — Валентина понизила голос до шёпота, хотя в палате, кроме нас, никого не было. — Он побледнел весь, за сердце схватился. Сказал, что обязательно придёт к тебе.
— Не пущу, — решительно заявила я. — Пусть катится к своей… молодухе.
Последнее слово я выплюнула, как косточку от вишни.
Валентина только вздохнула и начала рассказывать о том, что у Нины Павловны из шестой квартиры кот сбежал, а у Семёновых протекла крыша после дождя. Обычные новости нашего дома, которые раньше казались такими важными.
На пятый день врач сказал, что я могу идти домой.
— Только никаких волнений, Лидия Петровна, — наказал он, выписывая рецепт. — Принимайте лекарства, гуляйте на свежем воздухе и старайтесь думать о хорошем.
Я кивнула, хотя и не представляла, о чём хорошем я могу думать сейчас. Всё хорошее осталось в прошлом, а настоящее пахло хлоркой и разочарованием.
Наташа приехала за мной после обеда. Помогла собрать вещи, попрощалась с медсёстрами и повела меня к выходу. У дверей больницы стоял он. Виктор. Мой муж. Бывший муж. Я споткнулась и чуть не упала.
— Лида, — он шагнул ко мне, но остановился, увидев моё лицо. — Я… я просто хотел узнать, как ты.
— Прекрасно, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Как видишь, жива и здорова.
Он выглядел неважно. Поседел ещё больше, под глазами залегли тёмные круги. Одет был в своё старое пальто — то самое, которое я заставляла его выбросить ещё три года назад. Значит, она не купила ему новое. Эта мысль почему-то принесла мне мелочное удовлетворение.
— Можно тебя проводить? — спросил он тихо.
— Нет, — отрезала я и взяла Наташу под руку. — Идём, дочка.
Мы прошли мимо него, как мимо столба. Я чувствовала его взгляд спиной, но не обернулась. Только в машине, когда Наташа уже завела двигатель, я позволила себе бросить короткий взгляд назад. Он всё ещё стоял там, у входа в больницу, сгорбившись, как старик.
— Он каждый день приходил, — вдруг сказала Наташа, выруливая со стоянки. — Сидел внизу, в холле. Я ему не разрешала подниматься.
— И правильно делала, — ответила я, глядя в окно.
— Он выглядит плохо, — продолжила дочь. — Сказал, что ушёл от неё. Снимает комнату где-то на окраине.
Сердце предательски дрогнуло, но я тут же одёрнула себя. Сколько раз он уже возвращался? Три? Четыре? С нашими соседями, с продавщицей из галантереи, с какой-то практиканткой из бухгалтерии… И каждый раз я прощала, верила, что больше этого не повторится. А потом наступал очередной вторник, или среда, или понедельник, и всё начиналось сначала.
— Мне всё равно, — сказала я, сжимая в руках сумочку так, что побелели пальцы.
Наташа бросила на меня быстрый взгляд, но промолчала.
Дома всё было как обычно, только пыли стало больше. Я медленно ходила по комнатам, касаясь вещей, словно знакомясь с ними заново. Вот его кресло, протёртое на подлокотниках. Вот наша — теперь уже моя — кровать. Вот фотография, где мы втроём — я, Виктор и маленькая Наташа — на фоне Эрмитажа. Единственная наша поездка в Петербург, двадцать лет назад.
— Мам, я приготовлю ужин, — Наташа уже гремела кастрюлями на кухне. — А ты отдохни, ладно?
Я кивнула и опустилась в его кресло. Странно, но оно всё ещё хранило его запах — смесь табака, одеколона и чего-то неуловимо витиного. Закрыв глаза, я позволила себе на миг представить, что ничего не случилось. Что сейчас хлопнет входная дверь, и он войдёт, как всегда потирая замёрзшие руки и спрашивая: «Что у нас сегодня на ужин, Лидуш?»
Звонок в дверь вырвал меня из этих глупых мечтаний. Наташа выглянула из кухни:
— Я открою.
— Нет, — я поднялась с кресла. — Я сама.
Почему-то я знала, кто стоит за дверью. И всё же, когда я увидела его — с букетом белых хризантем, моих любимых цветов — сердце болезненно сжалось.
— Лида, — он протянул мне цветы. — Можно войти? Нам нужно поговорить.
Я молча взяла букет и отступила, пропуская его в квартиру. Он неуверенно прошёл в гостиную, остановился посреди комнаты, не зная, куда себя деть.
— Садись, — я кивнула на диван, а сама опустилась в кресло напротив.
Из кухни выглянула Наташа, вопросительно посмотрела на меня. Я едва заметно кивнула, и она скрылась, плотно прикрыв дверь.
— Я всё испортил, Лида, — начал Виктор, глядя мне в глаза. — Я старый дурак, который погнался за молодостью, как мальчишка за воздушным шаром. Но шар лопнул, а я остался один, без тебя.
— И что ты хочешь от меня услышать? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал холодно и отстранённо.
— Прощения, — он опустил голову. — Я хочу попросить прощения и… вернуться домой.
«Домой». Это слово прозвучало так просто, так естественно. Словно он выходил за хлебом и вот теперь вернулся. Словно не было этих месяцев унижения, слёз в подушку, бессонных ночей и разговоров с его портретом.
— А она? — вопрос вырвался сам собой, хотя я не хотела его задавать.
— Мы расстались, — он поднял на меня усталые глаза. — Точнее, она меня выставила, когда поняла, что денег у меня не так много, как ей хотелось бы. И что пенсия не за горами.
Я невольно усмехнулась. Как предсказуемо. И как больно.
— И ты решил вернуться к старой надёжной Лиде? — горечь в моём голосе можно было черпать ложкой. — К той, которая всегда ждёт и прощает?
— Нет, Лида, — он покачал головой. — Я вернулся, потому что понял: без тебя мне не нужна никакая другая жизнь. Я как будто потерял часть себя. Самую важную часть.
Красиво говорит. Всегда умел. За этим мы, женщины, и идём — за красивыми словами, за обещаниями счастья, за надеждой. А потом жизнь бьёт наотмашь, и оказывается, что слова — это только слова.
— А если бы она тебя не выставила? — спросила я прямо. — Если бы всё у вас сложилось?
Он помолчал, потом ответил тихо:
— Не знаю, Лида. Честное слово, не знаю. Но одно могу сказать точно: я каждый день думал о тебе. Каждый чёртов день.
И в этом я ему верила. Думал. Возможно, даже скучал. Но это не помешало ему уйти, разрушить всё, что мы строили тридцать пять лет.
— Уходи, Витя, — сказала я устало. — Я слишком стара для этих игр в «уйду-вернусь». У меня больное сердце и давление. Мне нужен покой.
— Лида, пожалуйста, — он вдруг опустился на колени передо мной, взял мои руки в свои. — Дай мне ещё один шанс. Последний.
Его руки были тёплыми и знакомыми. Эти руки качали нашу дочь, строили дачу, обнимали меня по ночам. Эти же руки касались другой женщины, гладили её волосы, дарили ей цветы.
— Встань, — попросила я. — Не надо этого театра.
Он поднялся, тяжело опираясь на журнальный столик. В этом движении было столько старческой беспомощности, что у меня защемило сердце. Мы оба постарели. Оба устали. Оба наделали ошибок.
— Я буду ждать, Лида, — сказал он, направляясь к двери. — Сколько потребуется.
Когда дверь за ним закрылась, я осталась сидеть в кресле, не в силах пошевелиться. Из кухни вышла Наташа, присела рядом, обняла меня за плечи.
— Мам, ты как?
— Не знаю, — честно ответила я. — Просто не знаю.
Дни потянулись своей чередой. Я принимала лекарства, гуляла в парке, смотрела сериалы по вечерам. Наташа приезжала каждый день, готовила обед, рассказывала о внуках, о работе. Жизнь как будто наладилась.
Виктор больше не приходил, но присылал цветы. Каждый понедельник — букет белых хризантем с карточкой, на которой было написано только одно слово: «Прости».
Соседка Валентина докладывала мне о каждом его шаге: что живёт он в комнатушке на Заречной, работает сторожем в автосервисе, похудел, осунулся. Я слушала молча, не показывая, что меня это трогает. Но по ночам, когда никто не видел, я доставала наш свадебный альбом и подолгу смотрела на фотографии, где мы были молоды и счастливы.
Однажды в субботу я решила сходить на рынок за продуктами. День был ясный, солнечный. Впервые за долгое время мне хотелось что-то делать, куда-то идти. Я шла между рядами, выбирая помидоры и огурцы для салата, когда услышала знакомый голос.
— Лида? Ты?
Виктор стоял возле овощного прилавка с сеткой картошки в руках. Выглядел он неважно: похудел, щёки впали, под глазами тёмные круги. Но побрит чисто, и рубашка свежая, выглаженная.
— Здравствуй, Витя, — сказала я, удивляясь, как спокойно звучит мой голос.
— Как ты? Здоровье? — он смотрел на меня жадно, словно стараясь запомнить каждую черточку.
— Лучше, спасибо. А ты как?
— Да так, — он махнул рукой. — Живу потихоньку.
Мы стояли посреди рыночной толчеи, не зная, что сказать друг другу. Тридцать пять лет вместе, а теперь — чужие люди.
— Спасибо за цветы, — наконец произнесла я. — Они… красивые.
— Тебе всегда нравились хризантемы, — он слабо улыбнулся. — Помнишь, я дарил тебе их, когда делал предложение?
Конечно, я помнила. Белые хризантемы, кольцо в маленькой коробочке, его дрожащие руки и слова: «Будь моей женой, Лидочка».
— Помню, — ответила я тихо.
— Лида, — он вдруг заговорил быстро, лихорадочно, — я знаю, что не заслуживаю прощения. Я предал тебя, нашу семью, нашу жизнь. Но я раскаиваюсь каждый день, каждую минуту. Я не прошу тебя вернуться ко мне. Просто… не держи на меня зла. Это тяжкий груз — знать, что человек, которого ты любишь больше всего на свете, ненавидит тебя.
— Я не ненавижу тебя, Витя, — сказала я, и это была правда. — Я просто… не знаю, как теперь жить дальше.
— Можно мне позвонить тебе? — спросил он с надеждой. — Иногда? Просто узнать, как ты.
Я помедлила, потом кивнула:
— Можно.
Его лицо просветлело, словно солнечный луч пробился сквозь тучи.
— Спасибо, Лида. Спасибо.
Мы разошлись каждый в свою сторону. Я шла домой и думала о том, как странно устроена жизнь. Ещё недавно я была готова умереть от горя, а сейчас иду по улице и чувствую тёплое весеннее солнце на своём лице. И мне не хочется убить его или себя. Не хочется кричать от боли. Хочется просто жить и дышать.
Он позвонил в тот же вечер. Спросил, как я добралась до дома, не тяжёлые ли сумки несла. Разговор был коротким и неловким, но лёд тронулся. В следующий раз он позвонил через два дня, потом — через три. Мы говорили о погоде, о Наташиных детях, о соседях, о новом сериале по телевизору. Обо всём, кроме главного.
Наташа наблюдала за мной с тревогой.
— Мам, ты уверена, что это хорошая идея? После всего, что было?
— Я ни в чём не уверена, доченька, — отвечала я. — Просто иду вперёд и смотрю, что будет дальше.
Он пригласил меня в кафе через месяц после нашей встречи на рынке. Я долго выбирала, что надеть, остановилась на синем платье, которое он всегда любил. Подкрасила губы, надушилась своими старыми духами «Красная Москва».
Он ждал меня у входа, нервно переминаясь с ноги на ногу. В руках — букет белых хризантем.
— Прекрасно выглядишь, — сказал он, протягивая мне цветы.
— Не ври, старик, — усмехнулась я, принимая букет. — Я старая и толстая.
— Ты красивая, — возразил он с такой убеждённостью, что мне стало неловко.
В кафе было тихо, играла старая музыка — из той, что мы любили в молодости. Он заказал мне чай с лимоном и пирожное — как знал, что я всё ещё боюсь за свою фигуру, даже в шестьдесят.
— Лида, — начал он, когда нам принесли заказ, — я хочу попросить у тебя прощения. Понимаю, что ты можешь не простить, и я приму любое твоё решение. Но я должен сказать: я осознал, что натворил. И не просто осознал — я прочувствовал каждой клеточкой своего существа, каким идиотом я был. Как я мог променять тридцать пять лет нашей жизни на… на ничто?
Я молчала, помешивая ложечкой чай. Что я могла ответить? Что простила? Не знаю. Что ненавижу? Тоже неправда. Что чувствую? А что я чувствую?
— Не нужно ничего говорить сейчас, — продолжил он, видя моё замешательство. — Просто знай: я буду рядом, если ты позволишь. Не как муж — я не смею на это рассчитывать. Но хотя бы как друг, как человек, который заботится о тебе.
Я подняла на него глаза:
— А если я не позволю?
— Тогда я уйду из твоей жизни навсегда, — ответил он твёрдо. — Как ты решишь, так и будет.
Я смотрела на этого человека, с которым прожила большую часть своей жизни. Седого, морщинистого, с усталыми глазами. Я знала его лучше, чем кто-либо другой на свете. Знала его достоинства и недостатки, его страхи и мечты. Он был частью меня, как я была частью его. Можно ли вычеркнуть это из жизни одним движением руки?
— Я не знаю, что решить, Витя, — призналась я. — Можно я подумаю?
— Конечно, — он накрыл мою руку своей. — Всё время мира.
Мы просидели в кафе до закрытия, говоря о прошлом, о счастливых моментах нашей жизни. О том, как Наташа пошла в первый класс, как мы купили нашу первую машину, как строили дачу. И ни слова — о его уходе, о той женщине, о месяцах разлуки.
Он проводил меня до дома, остановился у подъезда.
— Спасибо за вечер, Лида.
— И тебе спасибо, — я неловко переминалась с ноги на ногу, не зная, как попрощаться.
— Можно я позвоню завтра? — спросил он с надеждой.
— Можно, — ответила я и быстро поднялась по ступенькам.
Уже в квартире, раздеваясь в прихожей, я поймала своё отражение в зеркале. И вдруг увидела то, чего не замечала раньше: лёгкую улыбку в уголках губ, румянец на щеках, блеск в глазах. Я выглядела… живой. Впервые за долгие месяцы.
Наша странная дружба продолжалась. Мы встречались в кафе, гуляли в парке, ходили в кино. Он звонил каждый день, рассказывал о своей работе, спрашивал о моём здоровье, слушал истории про внуков. Он ни разу не заговорил о возвращении, хотя я видела этот вопрос в его глазах каждый раз, когда мы прощались.
Однажды Наташа пригласила нас обоих на день рождения внука. Мы сидели за праздничным столом, как обычная семья. Виктор помогал нарезать торт, играл с малышами, шутил с зятем. Я наблюдала за ним и думала: вот он, мой муж, отец моего ребёнка, дедушка моих внуков. Часть моей жизни, часть меня самой. Можно ли по-настоящему расстаться с тем, кто врос в тебя так глубоко?
Вечером он вызвался проводить меня домой. Мы шли по ночным улицам, и он вдруг взял меня за руку — впервые с того момента, как ушёл. Его рука была тёплой и знакомой. Я не отняла свою.
— Знаешь, Лида, — сказал он, глядя на звёздное небо, — я думаю, что счастье — это не фейерверки и страсти. Это как тёплое одеяло в холодную ночь. Привычное, родное, надёжное. Я гнался за фейерверками и потерял своё одеяло. Глупо, правда?
Я молчала, но его слова отозвались где-то глубоко внутри меня. Мы действительно были как тёплое одеяло друг для друга. До того момента, пока он не решил, что ему нужно что-то другое.
У подъезда мы остановились. Он смотрел на меня так, словно хотел запомнить каждую чёрточку моего лица.
— Лида, — начал он, и я поняла, что сейчас услышу тот самый вопрос, которого ждала и боялась, — можно мне вернуться домой?
Вот и он — момент истины. Я могла сказать «нет» и навсегда закрыть эту дверь. Могла сказать «да» и позволить ему снова войти в мою жизнь. А могла сказать «не знаю» и продолжать эту странную дружбу, находясь в подвешенном состоянии.
— Виктор, — я впервые за долгое время назвала его полным именем, — я не могу просто так впустить тебя обратно. Слишком много было боли, слишком много слёз. Я не уверена, что смогу когда-нибудь снова полностью тебе доверять.
Его лицо потемнело, плечи опустились.
— Я понимаю, — сказал он тихо. — Прости, что спросил. Я не должен был…
— Но, — продолжила я, не давая ему договорить, — я готова попробовать. Не обещаю, что всё будет, как прежде. Не обещаю, что смогу забыть. Но я готова попробовать… начать сначала.
Его глаза расширились от удивления:
— Ты правда этого хочешь, Лида?
— Не знаю, чего я хочу, — честно ответила я. — Но я знаю, чего не хочу: провести остаток жизни в одиночестве, злясь на тебя и на себя. Мы не молоды, Витя. Времени осталось не так много. Может быть, стоит потратить его на что-то лучшее, чем обиды?
Он смотрел на меня так, словно увидел чудо. Потом осторожно, как будто боясь спугнуть, обнял меня. Я почувствовала его дрожь и тепло, знакомый запах и стук сердца. И что-то внутри меня — тот ледяной комок, который сидел в груди все эти месяцы — начал таять.
— Только не думай, что я всё забыла и простила, — сказала я, отстраняясь. — Нам предстоит долгий путь, Виктор Александрович.
— Я готов пройти его, Лидия Петровна, — он улыбнулся, и в его улыбке было столько надежды, что мне стало легче дышать. — Каждый шаг, каждый день.
Мы поднялись в квартиру, и он остановился в прихожей, не решаясь пройти дальше без приглашения. Я сняла пальто, разулась и прошла на кухню.
— Чай будешь? — спросила я, доставая чашки.
— Буду, — он всё ещё стоял в прихожей, неловкий, как первоклассник на линейке.
— Ну что ты стоишь? Проходи. Это всё-таки и твой дом тоже.
Он осторожно разделся, прошёл на кухню и сел на своё привычное место у окна. Я поставила чайник и достала печенье — то самое, которое он любил. Странно, но я продолжала покупать его все эти месяцы, хотя сама почти не ела сладкого.
— Лида, — сказал он, глядя, как я расставляю чашки, — я больше никогда не предам тебя. Клянусь всем, что у меня есть.
— Не клянись, — я покачала головой. — Просто будь рядом. Просто… береги нас.
Мы сидели на кухне до поздней ночи, разговаривая обо всём на свете. Он рассказал мне всю правду о своём уходе, о той женщине, о своей жизни без меня. Я рассказала о своей боли, о больнице, о том, как собирала осколки своей разбитой жизни. Мы плакали, вспоминая хорошее и плохое, смеялись над старыми историями, строили неуверенные планы на будущее.
Когда за окном начало светать, я вдруг поняла, что чувствую себя так, словно сбросила тяжёлый рюкзак после долгого пути. Усталой, но лёгкой. Опустошённой, но готовой к чему-то новому.
— Тебе нужно поспать, — сказал Виктор, видя, как я борюсь с дремотой. — Уже утро.
— Тебе тоже, — ответила я. — Ты можешь… можешь остаться. Если хочешь.
Его глаза блеснули, но он сдержался:
— Я лягу на диване, хорошо? Не хочу торопить события.
Я кивнула, благодарная за его понимание. Постелила ему на диване, достала его старую пижаму из шкафа. Она всё ещё была там, словно ждала его возвращения.
Утром я проснулась от запаха кофе и жареных тостов. На кухне Виктор колдовал над плитой, напевая что-то себе под нос. Совсем как раньше, до всего, что случилось.
— Доброе утро, — сказал он, увидев меня. — Я приготовил завтрак. Как ты спала?
— Хорошо, — ответила я, и это была правда. Впервые за долгое время я спала без кошмаров и слёз в подушку. — А ты?
— Лучше всего за последние месяцы, — он поставил передо мной тарелку с яичницей и тостами. — Кофе?
— Да, пожалуйста.
Мы завтракали в уютной тишине, изредка обмениваясь взглядами. Это было странно — как первое свидание и как тысячный совместный завтрак одновременно. Новое и старое, знакомое и неизвестное.
— Что теперь? — спросил он, когда с завтраком было покончено. — Я имею в виду… нас.
— Теперь мы делаем шаг за шагом, — ответила я. — День за днём. Без обещаний, без клятв. Просто живём и смотрим, что получится.
— Я согласен на любые условия, — он улыбнулся, и его улыбка была такой родной, такой витиной, что у меня защемило сердце. — Главное, что ты дала мне шанс.
— Нам, — поправила я. — Я дала шанс нам обоим.
Он кивнул, и в его глазах я увидела отражение своих собственных чувств: смесь страха и надежды, неуверенности и радости. Мы стояли на пороге чего-то нового, держась за руки, как два старых друга, решивших вместе отправиться в путешествие.
Я не знала, чем закончится эта история. Может быть, мы снова станем семьёй, а может, поймём, что слишком много разрушено и не подлежит восстановлению. Но в то утро, глядя на Виктора через стол, я чувствовала странное умиротворение. Словно все дороги, которые я могла выбрать, были правильными.
— Лида, — вдруг сказал он, глядя мне прямо в глаза, — я люблю тебя. Всегда любил. Даже когда был последним идиотом и ушёл от тебя.
Эти слова, такие простые и такие сложные одновременно. Я много раз слышала их от него за тридцать пять лет нашей жизни. В радости и в горе, в болезни и в здравии. И вот теперь — снова.
— Я знаю, — ответила я тихо. — Я тоже тебя люблю. Но любовь — это не только чувство. Это выбор, который мы делаем каждый день. Выбирать друг друга, несмотря ни на что.
— Я выбираю тебя, — сказал он просто. — Сегодня и всегда.
И я поняла, что тоже делаю этот выбор. Не из-за страха одиночества или привычки. Не из-за жалости или удобства. А потому что он — при всех его недостатках, при всех его ошибках — был моим Витей. Человеком, с которым я разделила свою жизнь и с которым была готова разделить то, что осталось.
— И я выбираю тебя, — ответила я, протягивая ему руку через стол.
Он взял мою руку, поднёс к губам и поцеловал. И в этом жесте было больше нежности, чем в тысяче слов.
Вечером позвонила Наташа. Я рассказала ей, что Виктор вернулся домой.
— Ты уверена, мам? — в её голосе слышалось беспокойство. — После всего, что было?
— Нет, не уверена, — честно ответила я. — Но я хочу попробовать. Мы оба хотим.
— Главное, чтобы ты была счастлива, — сказала она после паузы. — Вы оба заслуживаете счастья.
— Спасибо, доченька. Мы постараемся.
Когда я повесила трубку, Виктор стоял в дверях, вытирая руки кухонным полотенцем. Он помыл посуду, пока я разговаривала.
— Всё в порядке? — спросил он.
— Да, — я улыбнулась. — Наташа передаёт тебе привет.
Он облегчённо вздохнул:
— Я боялся, что она будет против.
— Это наша жизнь, Витя. Наше решение. Наш путь.
Он подошёл и обнял меня, крепко, но осторожно, словно я была хрупкой вазой, которую можно разбить неосторожным движением. Я прижалась к нему, вдыхая родной запах, чувствуя его тепло и силу.
И я подумала: вот он, мой Виктор. Не безупречный принц из сказки, а обычный человек со своими слабостями и недостатками. Человек, который ошибался, падал, но находил в себе силы подняться и сказать «прости». Человек, которого я выбрала много лет назад и выбираю снова сегодня.
Мы стояли так, обнявшись, в нашей маленькой кухне, где прошла большая часть нашей жизни. Два немолодых человека, прошедших долгий путь, потерявших и вновь нашедших друг друга. И впереди был ещё один путь — неизвестный, непроторенный, но наш.
— С чего начнём? — спросил он, когда мы наконец отстранились друг от друга.
— С малого, — ответила я. — С самого простого. С сегодняшнего дня.
И мы начали. День за днём, шаг за шагом. Заново узнавая друг друга, заново учась быть вместе. Иногда было трудно — старые обиды всплывали, как подводные камни, о которые мы спотыкались. Иногда накатывал страх, что всё повторится. Но мы держались друг за друга и шли вперёд.
И постепенно я начала понимать: прощение — это не разовый акт, а процесс. Длинный, болезненный, но освобождающий. Я прощала его по кусочкам, день за днём. И с каждым днём становилось легче дышать.
А он? Он каждый день доказывал, что достоин этого прощения. Не словами, а делами. Заботой, вниманием, терпением. Он никогда больше не давал мне повода усомниться в его любви и верности.
И однажды, проснувшись рядом с ним ранним утром, я вдруг поняла: я счастлива. Не тем ярким, пронзительным счастьем молодости, а тихим, глубоким счастьем зрелости. Счастьем знать, что рядом человек, который видел тебя в лучшие и худшие моменты жизни и всё равно выбирает тебя. Каждый день. Снова и снова.
Я повернулась к нему, спящему, и осторожно коснулась его щеки. Он открыл глаза и улыбнулся — той особенной улыбкой, которая предназначалась только мне.
— Доброе утро, Лидуш, — сказал он сонно. — Что у нас сегодня на завтрак?
И в этом простом, обыденном вопросе было больше любви, чем во всех стихах мира.
