— Ты вот всё думаешь, Люд, отчего у людей в жизни одни цветы и пряники, а у нас сплошная битая посуда? — Ирина с тоской глядела на соседские дома, полные вечерних огней и тихого счастья.
— Ну не знаю, может, кому-то везёт сразу, а кому-то просто приходится ждать. Нам ведь говорили ещё бабушки — всему своё время.
Ирина горько усмехнулась, снова налила чай. На кухне было жарко, пахло заваркой и свежими булками, а в душе холодно и тревожно. Разговор с матерью никак не выходил у неё из головы.
— Мам, ну мы же обо всём договорились! Сколько можно эту тему мусолить?
Мать, не поднимая глаз от нарезки капусты, отвечала равнодушно и сухо:
— Договорились? С тобой о чём ни договоришься — через неделю снова не помнишь. Всё наизнанку перевернула. Я тебе квартиру не для того дарила, чтоб ты её потом на ветер пустила. Как ни гляну, ты всё к себе, а на меня тебе дела нет.
Эти слова больно ударили Ирину. После того разговора она будто сама себе места не находила. Откуда в матери появилась такая обида? Всё было по-честному: Ирина переехала в мамину двушку, а та, в свою очередь, поселилась в Ириной однокомнатной. Так ведь было решено, чтобы матери удобнее и легче было справляться с домашними делами. Старая квартира большая, одна она в ней не справлялась, а Ирина, только что открывшая собственный маленький бизнес, нуждалась в отдельной комнате для кабинета.
Полгода Ирина ремонтировала это жильё. Отдала все накопления на встроенные шкафы, тёплый пол и лаконичную кухню с встраиваемой техникой. Получилось, как на картинке. Заходишь домой — сразу уютом и радостью пахнет, даже в пасмурный день.
Только мать почему-то радости этой не разделила. Сначала одобрительно кивала, хвалила, а потом стала мрачнеть день ото дня, всё больше молчать. Последний визит и вовсе закончился скандалом.
— Вот что, Ирина, думаю, мы поторопились с обменом. В той квартире район спокойнее был. Соседи там свои, родные. А здесь одна молодёжь, постоянно топот наверху и шум с утра до ночи. Ты сама в такой квартире не проживёшь долго. Да и ремонт твой мне здесь не в радость. Чувствую себя, как в музее, а не дома. Всё время боюсь что-то задеть, разбить, испортить.
Ирина, только что намывшая пол, стояла с тряпкой в руках и не могла подобрать слов.
— Мам, а как же ты раньше говорила? Здесь магазины ближе, автобусная остановка рядом. Ты же сама мне сказала: «Давай поменяемся, Ириша, мне так проще будет!»
— Говорила, говорила… А кто ж знал, что у тебя вкус такой дорогой окажется. Всё тебе надо лучше всех. Вот и сделала такой ремонт, что теперь в этой квартире страшно чай пить, вдруг обои испачкаются, мебель поцарапается.
— Мам, ну разве ж я виновата, что хотелось красиво? Ведь для себя старалась, чтоб комфортно было.
— Вот именно! Для себя, а про меня ты не подумала? Теперь-то я понимаю, чего стоила твоя забота, — мать вдруг резко поднялась, отбросила полотенце. — Ты квартиру обратно верни мне, а сама в свою однушку переезжай. Там и хозяйничай, как вздумается!
— Ты хоть сама себя слышишь, мам? Я сюда всё, что у меня было, вложила! Это не просто так — захотела и переехала обратно! Тут уже моя жизнь, моя душа.
Мать зло усмехнулась и сказала то, чего Ирина никак не ожидала услышать:
— Жизнь, душа… А где душа-то твоя была, когда квартиру с меня забирала? Всё только для себя. А теперь, значит, мать на старости лет должна в твоей однушке прозябать?
— Мам! — Ирина пыталась заглушить собственные эмоции, — ведь ты сама предложила, никто тебя не заставлял!
— Предложила, — устало повторила мать. — А ты и рада была согласиться, только теперь я вижу, что зря. Сказала бы ты тогда по-человечески, что на самом деле хочешь и к чему стремишься, всё по-другому было бы.
Мать закрыла за собой дверь, оставив Ирину стоять посреди кухни с мокрой тряпкой в руках. Эта незаконченная ссора оставила тяжёлый осадок. Тянуло в груди и мешало спать, а в голове вертелось: может, правда что-то не так сделала, может, действительно эгоистка я?
Вот теперь Ирина сидела с соседкой Людой на кухне, снова обсуждая наболевшее. Люда глядела на неё сочувственно, поглаживая по плечу:
— Перебесится мать, куда она денется? Да и сама ты пойми, чего переживать-то, когда за тобой правда? Ты же не обманывала её никогда.
Ирина молчала, задумчиво крутила чашку в руках. Права была Люда, только сердце не отпускало, всё ныло от чувства несправедливости и глубокой, болезненной обиды.
За окном окончательно стемнело. Где-то слышались отголоски чужих семейных ужинов, спокойных и счастливых, совсем не таких, как в её жизни. В чужих окнах отражалось чужое спокойствие, которое казалось Ирине недостижимым и далёким.
— Переживу и это, Люд, — прошептала она, вставая и убирая кружки в раковину. — Не с таким справлялась.
Только почему-то в этот раз ей было страшнее всего, как будто что-то очень важное и родное ушло безвозвратно, оставив после себя боль, которую не залечить за один вечер на соседской кухне.
***
— Мам, посмотри на меня, я ведь совсем не так хотела, чтобы всё вышло, — Ирина присела на краешек дивана рядом с матерью, та нарочито уткнулась в телевизор, как будто между ними невидимая стена.
— Ты мне эти разговоры уже сколько раз заводила, Ира? Сколько можно? Я уже уши свои устала твои оправдания слушать. Лучше бы сразу призналась: «Мам, так и так, хочу шикарно жить, а ты как-нибудь перебьёшься». Тогда я бы хоть знала, на что иду, когда соглашалась на эту твою «добрую» помощь.
Ирина тяжело вздохнула и отвернулась к окну. В груди кололо, будто иголками, а горечь не проходила уже несколько дней. Она уже и не могла вспомнить, сколько раз мысленно возвращалась к этому разговору. В голове то и дело прокручивалась одна и та же картина: мать, бледная от обиды, со сжатыми губами повторяет свои обвинения.
— Да что ж такое-то, мам? Я ради нас старалась. Для тебя же тоже. Ты вот всю жизнь говорила, что хочешь жить поближе к людям, чтоб удобства рядом были. А теперь — как? Что тебя не устраивает?
Мать вздохнула, натянуто и холодно улыбнулась:
— Ты, Ирочка, слишком быстро стала городской барышней. Всё тебе красиво, всё тебе нужно, как у людей. А как жить по-простому, ты уже и забыла. Вот только откуда у тебя такой шик, я никак не пойму? Денег-то у нас никогда больших не было. Значит, могла бы и матери помочь. А ты всё сюда, в квартиру, чтобы красиво и «лучше всех». А про меня забыла.
— Мам, я не забыла, ты ведь сама меня всегда учила, что надо жить достойно. Вот я и старалась для нас обеих. Чтобы не хуже других было.
Мать махнула рукой:
— Ладно, Ириш. Я своё сказала, и слышать больше не хочу. Если совесть проснётся, сама решишь. Квартиру вернёшь — и поговорим, а нет — сама живи. Сама за свой ремонт и любуйся, раз тебе квартира дороже матери.
Ирина поднялась, беспомощно глядя на мать, в её глазах плескалась обида:
— Мам, разве ты не видишь, как несправедливо говоришь? Я что ли виновата, что у тебя ремонт делать было лень? Ну почему я должна чувствовать себя виноватой за то, что хорошо живу? Да я ни копейки у тебя не взяла, ни за ремонт, ни за квартиру! Сама, кровью и потом заработала!
Мать отвернулась, помолчав, тихо сказала, уже словно про себя:
— И не надо мне упрёками тыкать. Я свою квартиру всю жизнь заработком вытягивала, и тебе её подарила. Не для того, чтоб ты потом чужим голосом со мной говорила.
Ирина встала, прошлась по комнате, снова вернулась к дивану. Говорить было невыносимо больно. Они словно две незнакомые женщины, случайно оказавшиеся в одной комнате. Мать продолжала смотреть в телевизор, Ирина не выдержала и взяла свою сумку:
— Ладно, я пойду. Всё, что могла, я сказала. Ты подумай ещё, мам.
— Иди, иди, — тихо ответила мать, не глядя в её сторону. — Только знай, что я своих слов обратно не возьму.
Домой Ирина шла, сама не разбирая дороги. В голове её продолжал звучать голос матери, и сколько бы она ни старалась его заглушить, он звучал громче всех её доводов и оправданий. Она знала, что мать упряма, что её слова — не пустой звук, но всё равно не могла поверить в такое предательство. Как такое возможно, чтобы человек, которому ты всю жизнь верила, вдруг развернулся против тебя из-за зависти и обиды?
Переступив порог своей квартиры, Ирина сбросила куртку и остановилась посреди прихожей. Казалось, что стены, которые она так тщательно выбирала, сейчас тоже смотрят на неё с осуждением, словно повторяя обвинения матери: «Для себя старалась, про других забыла».
— Да что ж такое творится-то, — пробормотала она, садясь на стул и сжимая голову руками. — Ну как мне жить дальше?
Телефон разрывался от звонков, но брать трубку она не могла. Чужие голоса лишь раздражали. В какой-то момент она подумала: а что, если правда всё вернуть? Но стоило ей представить, как снова придётся возвращаться в тесную однушку, а эту квартиру отдать матери, чтобы та, ни дня не приложившая труда к ремонту, теперь здесь хозяйничала, — сердце сжималось от несправедливости.
Она была готова помочь матери деньгами, найти работников, которые сделали бы ремонт и у неё, чтобы всё наладилось. Но почему-то именно эта квартира стала предметом раздора. Казалось, что стены впитали все их споры, и теперь вся уютная атмосфера исчезла, оставив в квартире только тяжёлую, горькую обиду.
Ирина прошла на кухню, молча включила чайник и села к столу. Ремонт, который недавно казался ей пределом мечтаний, теперь вызывал у неё горечь. Всё, что радовало её и казалось достижением, оказалось иллюзией, рассыпавшейся на глазах.
Ирина снова и снова прокручивала в голове последние слова матери: «Не для того квартиру дарила». Она вдруг поняла, что впервые в жизни мать обнажила перед ней свою истинную суть. Но почему-то Ирина чувствовала не гнев, не злость, а жгучую, болезненную обиду, и совсем непонятно было, как теперь жить с этим дальше.
***
Утро выдалось пасмурным и тягучим, как остывшая овсянка. Ирина стояла у окна с чашкой кофе и смотрела, как соседка снизу старательно поливает цветы. Погода была в точности под её настроение — мрачное, неопределённое, серое. Вчерашний разговор с матерью засел в её душе тяжёлым камнем, и никак не выходил из головы. Будто гвоздь забили криво, теперь ни выдернуть, ни поправить.
Ирине хотелось отвлечься от своих мыслей хоть ненадолго, и она решительно схватила телефон, набрала номер лучшей подруги:
— Оль, привет. Ты занята сейчас? Мне хоть душу облегчить надо.
— Забегай ко мне, Ириш. Я тут как раз пирожков настряпала, а у меня тесто получилось — не поверишь, воздушное, словно на небесах побывало. Давай, бери ноги в руки, полчаса, и я тебя чаем напою.
Через сорок минут Ирина уже сидела на Олиной кухне, уютной и пахнущей ванилью. Подруга заботливо выставила чашки и пирожки на стол, наблюдая за Ириной:
— Выкладывай, что тебя опять из колеи выбило?
Ирина, помешивая сахар, вздохнула:
— С мамой опять сцепилась. Да что там сцепилась — разругались в пух и прах. Она опять завела эту шарманку, что я её квартирой обделила, и жить ей теперь тесно и неспокойно. Обидно до слёз — я ведь столько туда вложила, в эту квартиру. Да не для себя ведь одной старалась.
Оля спокойно кивнула, поставила перед Ириной чай:
— Да ты не кипятись. Она же всегда у тебя была человек горячий, но отходчивый. Ну, зацепило её, задело за живое, ты ж пойми, Ир. Ты молодая, успешная, у тебя дело своё есть, а ей что осталось? Вот и цепляется за то, что ближе всего. Матери они ведь всегда так: сначала дадут тебе всё, а потом спросят за это в десятикратном размере. И не специально ведь, не со зла. Просто с возрастом хотят больше внимания и заботы, а выразить это по-другому не умеют.
Ирина покачала головой:
— Ты знаешь, Оль, я ведь уже всяко пробовала: и разговаривала, и объясняла, и деньгами помогала. Мне ведь не жалко. Просто она меня сейчас обвиняет так, будто я у неё последнюю рубашку сняла. Сказала, мол, ты всё в себя вкладываешь, а мать бросила в однушке. А ведь я-то её квартиру не просто взяла, я туда всю душу вложила, чтоб красиво было, уютно…
— Я тебе так скажу, — подруга задумалась на мгновение. — Если по-человечески — мама твоя просто растерялась. Было у неё что-то своё, привычное, а тут ты сделала всё по-своему. Для тебя — красиво, а ей в такой красоте неуютно. Другая жизнь, другая среда. Она к такому не привыкла. Вот и ворчит теперь. Пускай, поворчит да перестанет.
— А если не перестанет? — тревожно спросила Ирина. — Если она теперь мне до конца жизни это в вину ставить будет?
Оля засмеялась и махнула рукой:
— Ой, Ир, ну ты, правда, как маленькая! Никуда она не денется. Это ж мама, понимаешь? Побурчит, попыхтит — а потом сама первая прибежит: «Доченька, прости меня». Вот увидишь.
Они ещё долго сидели, пили чай, разговаривали о каких-то пустяках, и Ирине стало легче. Но только до тех пор, пока она не вернулась домой. Там снова навалилось чувство тяжести и несправедливости. Квартира, недавно казавшаяся ей убежищем, сейчас была чужой и неприятной. Хотелось собрать вещи, куда-нибудь исчезнуть, только бы больше не слышать упрёков матери, не чувствовать постоянного осуждения.
Вечером Ирина снова оказалась одна. Она села на диван, и вдруг в голове возникла мысль: а что, если действительно уступить? Может быть, тогда всё наладится? Квартира ведь — не самое главное, а мать у неё одна. Но следом возникали другие вопросы, тяжелые и болезненные: почему она должна пожертвовать тем, что сама создавала с таким трудом и заботой?
Думая об этом, она вдруг отчётливо поняла — дело ведь не в квартире. Дело в том, что мать, сама того не замечая, постоянно заставляла её жить с оглядкой на своё мнение и настроение. Каждый её выбор, каждое её достижение воспринималось матерью не с радостью и гордостью, а со скрытой ревностью и упрёком. И эта квартира стала всего лишь символом их конфликта.
Ирина закрыла глаза и вздохнула глубоко, стараясь сдержать подступающие слёзы. Понимание приходило тяжело и мучительно. Она впервые ясно осознала, что на самом деле не квартира стала причиной разлада — просто мать так и не смогла принять, что дочь стала взрослой и самостоятельной. Ей проще было думать, что Ирина обязана ей бесконечно, чем принять её право жить по-своему.
От этого прозрения стало ещё больнее. Потому что Ирина поняла, что вернуть отношения обратно в тёплое русло уже не получится, по крайней мере, пока мать сама не примет эту простую истину.
В квартире темнело, за окном загорелись первые огни. Ирина села у окна и смотрела, как в соседних окнах одна за другой вспыхивают лампочки, зажигаются экраны телевизоров. Там была чужая, спокойная жизнь, где люди не устраивали скандалов из-за таких пустяков, не предавали родных, не делали больно самым близким.
Она поняла главное: мать останется матерью, а ей самой пора уже перестать жить с постоянной оглядкой на чужое мнение. Что бы ни случилось, она больше не позволит манипулировать собой, не допустит, чтобы чувство вины испортило её собственную жизнь.
Ирина вздохнула полной грудью, ощутив впервые за долгое время облегчение, и тихо сказала себе:
— Всё будет хорошо. Переживу. Справлюсь. И это пройдет.
***
На следующий день Ирина проснулась с чётким решением не оставлять всё, как есть. Её сердце было полно боли и тревоги, но уже не было той безысходности, которая раньше сковывала её по рукам и ногам. Она понимала: для того чтобы разобраться в ситуации, нужно перестать себя жалеть.
Одевшись и выпив кофе, Ирина позвонила матери. Та долго не брала трубку, и уже когда в трубке послышалось сухое «Алло», Ирина собралась с духом и спокойно сказала:
— Мам, давай встретимся и поговорим, как взрослые люди. Без криков, обвинений и упрёков. Просто обсудим спокойно и постараемся понять друг друга. Если, конечно, это тебе вообще надо.
Мать выдержала короткую паузу и ответила ровно, без тепла:
— Хорошо. Заходи сегодня после обеда. Я дома.
Ирина знала, что разговор не будет простым, но сейчас уже была уверена в своих силах. Она тщательно подбирала слова, готовилась говорить ровно, без слёз и обид.
Мать встретила её без улыбки, сразу отвернувшись в сторону кухни:
— Проходи, я чайник поставила.
Они сели друг напротив друга за кухонным столом. Молчание затянулось, было душно, тоскливо, и Ирина первой начала разговор, стараясь не отводить взгляд от матери:
— Мам, я долго думала обо всём. Ты, наверное, думаешь, что я такая бесчувственная эгоистка, которая захотела жить красиво и о тебе забыла? Но ведь я не думала, что всё так выйдет. Мы ведь вместе решили: тебе легче в однушке, а мне в двушке. Я ведь старалась для обеих, ты это понимаешь?
Мать подняла на неё усталый взгляд:
— Я прекрасно всё помню, Ирина. Только вот суть в другом. Ты никогда не спрашивала меня, чего я на самом деле хочу. Ты решала сама, а я просто соглашалась, потому что ты моя дочь, я тебе всегда доверяла. А теперь я чувствую себя лишней в твоей жизни. Будто я не мать, а просто какая-то бабка, с которой надо как-то разобраться. Вот и разобралась ты со мной: отправила в маленькую квартирку, чтоб не мешала тебе шиковать.
Эти слова прозвучали холодно и горько. Ирине снова стало тяжело дышать:
— Ты правда так думаешь, мам? Ты правда считаешь, что я тебя куда-то «отправила»? Ты ведь сама мне эту идею предложила, и мне казалось, что это лучший вариант. Ты же всегда говорила, что однушка уютная, удобная, что там всё рядом. А теперь что? Я ведь не только для себя старалась. Если бы знала, что так будет, то никогда бы не согласилась на этот обмен. Мне бы проще было остаться в своей старой квартире, чем потерять с тобой отношения.
Мать молчала. В её глазах Ирине почудилась усталость и какая-то глубоко скрытая растерянность:
— Я старею, Ириша. С каждым годом всё сложнее, всё страшнее, что вот-вот стану обузой для тебя. Понимаешь? Вот сделала ты ремонт, и я, видя его, не радуюсь, а боюсь, что однажды скажешь: «Мам, ты мне тут уже не подходишь. Сама видишь, здесь всё по-другому, а ты слишком стара для такого». Вот это меня страшит больше всего.
Ирина ахнула, словно её ошпарили кипятком:
— Мам, что за ерунда такая?! Ты же меня знаешь, я никогда так не подумала бы! Да ты же самое дорогое, что у меня есть. Я всё могу поменять и снова переделать, но никогда не поменяю тебя на ремонт, квартиру или что-то ещё! Ты — моя мама. Почему ты не видишь этого? Почему видишь только мои ошибки и не замечаешь, как сильно я стараюсь для нас обеих?
— Стараешься? — мать снова оживилась, как будто готовилась к ответному удару. — Ты стараешься, а я остаюсь в стороне. Ты всё делаешь, как считаешь нужным, и никогда не думаешь спросить меня, а мне надо это или нет. Я же просто следую за тобой, потому что ты сильнее меня. А теперь это всё меня задушило, понимаешь? Я не могу дышать в этом твоём комфорте, который ты для меня сделала. Мне там тесно, страшно и чуждо. Я туда захожу и вижу: это не мой дом. Это твой мир, не мой.
Ирина замолчала. Она вдруг увидела ситуацию глазами матери, и ей стало больно. Теперь всё было ясно: это вовсе не зависть и не корысть, а страх потерять собственное место в жизни, страх перестать быть нужной и важной для своей дочери. Она столько думала о материальном, что совсем забыла о самом главном — о материнской гордости и чувстве собственного достоинства.
Мать молчала, глядя куда-то перед собой. Ирина сжала её ладонь в своей:
— Мамочка, ты прости меня. Я и правда всё не так поняла. И про квартиру, и про тебя, и про нас. Я не хотела тебя задеть. Просто я хотела, чтобы мы жили лучше, чтобы было красиво и удобно. Но я должна была спросить тебя, чего хочешь ты, а не решать за нас обеих.
Мать вздохнула глубоко и тяжело:
— Я тоже, наверное, погорячилась тогда. Думала, ты всё поймёшь и сама заметишь, что мне плохо, что меня душит всё это… Прости меня тоже, дочка. Видно, и я виновата.
Они сидели молча, глядя друг на друга. Впервые за долгое время между ними не было злости и обвинений. Впервые они смотрели друг на друга с искренним сочувствием, и это было самым ценным, что могло случиться в этот момент.
На душе у Ирины стало чуть легче, но она понимала, что эта история ещё далека от завершения. И главное — ни одна квартира, ни самый дорогой ремонт больше не стоили того, чтобы потерять друг друга.
***
Через несколько недель, наполненных беспокойными снами и мыслями о примирении, Ирина вновь оказалась у дверей матери. Этот визит стал для неё самым сложным. Она не была уверена, как мать воспримет её окончательное решение, но уже знала, что больше откладывать нельзя. Чувство тяжести, словно мокрый комок в груди, не давало вздохнуть спокойно.
Мать, словно ожидая её прихода, открыла дверь почти сразу:
— Заходи. Я уж думала, ты вовсе забыла дорогу сюда.
— Не забыла, мам, просто много думала. Я пришла, чтобы поставить точку. Давай спокойно, по-взрослому решим, что нам делать дальше.
Мать замешкалась, кивнула, пропустила Ирину вперёд. Они прошли на кухню, где всё было так знакомо и привычно: цветастая клеёнка на столе, родные занавески, лёгкий запах выпечки.
— Садись, сейчас чай поставлю, — сказала мать тихо, словно боялась спугнуть хрупкое перемирие.
Первые несколько минут прошли в тишине, которую нарушал лишь звук закипающего чайника. Ирина собралась с силами, внимательно взглянула на мать:
— Я долго думала. Много думала, мам. И поняла вот что: мне твоя квартира на самом деле не нужна. Если она причиняет тебе столько боли и обиды, пусть всё будет по-твоему. Я перееду обратно в свою однушку, а ты вернёшься сюда. Ремонт, который я сделала, останется тебе. Не надо никаких условий и денег, просто возвращаем всё как было.
Мать вздрогнула, будто её ударили:
— Ты серьёзно это сейчас говоришь? Всё бросишь, всё, что вложила?
Ирина смотрела прямо в глаза матери, стараясь сохранить спокойствие:
— Я не бросаю, мам. Я это делаю для нас обеих. Если эта квартира стала стеной между нами, я готова от неё отказаться. Мне важнее тебя не потерять. Тебя, понимаешь, а не эти стены и обои. Я хочу, чтобы тебе было спокойно и хорошо.
Мать долго молчала, затем неожиданно для самой себя тихо заплакала, спрятав лицо в ладонях. Ирина подошла ближе, обняла её за плечи, и мать, впервые за долгое время, не отстранилась. В её голосе прозвучала искренняя, неподдельная боль:
— Господи, Ирочка, да разве я квартиры хотела! Я ведь просто боялась, что ты уйдёшь от меня далеко, что я буду тебе не нужна. Что ты решишь — мол, у тебя своя жизнь, свои дела, а мать останется где-то там, далеко. Я однажды уже почувствовала себя лишней, и этот страх не отпускает меня до сих пор. Прости меня, прости за то, что наговорила тебе обидных слов.
Ирина, сама сдерживая слёзы, крепко держала её за руку:
— Я тебя понимаю, мам. Мне теперь ясно, почему мы до такой жизни дошли. Я тоже виновата, наверное, в этом разладе. Я хотела слишком много и слишком быстро. Думала, что делаю для нас обеих, а вышло — что только для себя. Но я не хочу, чтоб ты жила в страхе, что я тебя брошу. Это не случится никогда. Понимаешь? Никогда!
Мать молчала, долго смотрела на Ирину, а потом сказала, будто ища нужные слова:
— Давай сделаем вот как. Ты оставайся там, в двушке, не возвращайся сюда. Я сама от этой квартиры устала. Мне, видимо, просто нужно было понять, что я тебе до сих пор нужна, что ты меня не забыла и не бросила. Теперь я вижу: главное ведь не квартира. Главное — чтобы мы с тобой друг друга слышали и не теряли.
Ирина растерянно улыбнулась:
— Ты точно решила? Можем ведь вернуть всё, как было.
— Нет, дочка, я не хочу уже никаких перемен. Мне важно было понять, что я по-прежнему для тебя что-то значу, что я в твоей жизни — не просто старушка, которой можно командовать. Ты мне всё показала. Я и сама увидела, насколько глупо было вести себя так. И знаешь что? Ты вправе жить так, как хочешь, и я вправе жить так, как мне нравится. Теперь я это понимаю.
В кухне вновь повисла тишина, но теперь в ней уже не было ни обиды, ни тяжести, а было только облегчение и глубокая взаимная благодарность за понимание, которого обе они так долго ждали.
Ирина крепко обняла мать:
— Ты прости меня, мам, за всё, что было. Я очень тебя люблю. Ты мне нужна больше всего на свете. Я ведь даже и не подозревала, как ты переживаешь. Ты не одна, слышишь? Ты никогда не будешь одна.
Мать кивнула, тихо вздохнула, вытирая слёзы ладонью:
— И я тебя люблю, дочка. И знаешь, если бы не этот конфликт, мы бы, наверное, так и не поняли, как дороги друг другу. Странно, что именно боль заставила нас обоих наконец-то прозреть.
Ирина осторожно улыбнулась и прижалась к матери сильнее, как в детстве, когда ей было спокойно и хорошо рядом с ней.
В тот вечер, возвращаясь домой, Ирина впервые за долгое время почувствовала себя по-настоящему свободной от тяжести и вины. Она поняла главное — неважно, как выглядят стены квартиры, в которой ты живёшь, и неважно, насколько дорог ремонт. Важно другое — есть ли в этих стенах место искренности, есть ли между близкими людьми понимание и тепло, которые не заменишь никаким комфортом и красотой.
Она теперь чётко понимала, что именно произошло между ними с матерью. Это была не просто бытовая ссора, это было испытание, в котором каждый из них увидел, кто они друг для друга на самом деле.
И пусть за окном опять сгустились тучи, Ирине впервые за последние месяцы стало легко и спокойно, потому что она ясно понимала: с любой квартирой, с любым ремонтом можно разобраться, а вот родного человека заменить ничем нельзя.
Включив в квартире свет, Ирина почувствовала, что здесь снова хорошо, как раньше, потому что теперь в этом доме поселилась правда — сложная, горькая, но очищающая, позволяющая идти дальше с открытым сердцем и ясной головой.
