Мёртвая девочка пахла фиалками. Марина остановилась с губкой в руке — за двадцать лет в морге она привыкла к запаху формалина, но не к парфюму на телах самоубийц.
— Ну что, красавица, — Марина осторожно повернула голову девушки набок, — расскажешь, что с тобой случилось?
Разговаривать с мёртвыми — дурная привычка. Но кто ещё выслушает санитарку в ночную смену? Марина обмакнула губку в тёплую воду и начала обмывать плечи. Девятнадцать лет. В документах — Алиса Воронцова. Передозировка снотворного.
Губка замерла на левом запястье.
— Твою мать…
Синяки. Не от верёвки — Марина насмотрелась на такие. Эти — от пальцев. Кто-то держал крепко, очень крепко. На правом запястье — то же самое. Марина присела на корточки, разглядывая отметины. Четыре овальных синяка с внутренней стороны, один — с внешней. Классический захват.
Она проверила шею — чисто. Ноги — тоже. Только запястья. Будто кто-то удерживал, пока… Пока что?
Дверь морга хлопнула. Марина вздрогнула.
— Петрович, ты?
— Кого ещё ждёшь в три часа ночи? — патологоанатом появился в дверях, зевая. — Воронцову обмываешь?
— Ага. Петрович, глянь сюда.
— Что там?
— Синяки странные. На запястьях.
Петрович подошёл ближе, поправил очки. Марина знала его пятнадцать лет — нормальный мужик, не пьёт на работе, с мёртвыми обращается уважительно.
— И что?
— Как что? Это же следы удержания. Её кто-то…
— Марин, не начинай. — Петрович отвернулся. — У суицидников часто бывают синяки. Билась в конвульсиях, вот и…
— Да какие конвульсии? Ты сам посмотри! Это пальцы, явно пальцы!
— Я сказал — не начинай. — Голос Петровича стал жёстким. — Утром приедут родственники, заберут. Всё.
Он ушёл, хлопнув дверью. Марина осталась одна с мёртвой девочкой, которая пахла фиалками.
— Не переживай, — она погладила холодную щёку. — Я-то вижу.
Обмывая тело дальше, Марина заметила торчащий из кармана джинсов край бумажки. Оглянулась — никого. Вытащила. Скомканный листок из тетради в клеточку. Развернула.
«Мама, он снова это делает. Я больше не могу. Если ты не поверишь — я»
Оборвано на полуслове. Почерк дрожащий, буквы прыгают. Марина спрятала записку в карман халата.
К шести утра тело было готово. Марина накрыла Алису простынёй, провела ладонью по влажным волосам.
— Я попробую, ладно? Попробую.
В семь приехали родственники. Марина мыла пол в коридоре, когда мимо прошествовала процессия: впереди — крупный мужчина в дорогом пальто, следом — женщина в чёрных очках, сзади — молодой парень в прокурорской форме.
— …немедленная кремация, — долетел обрывок фразы. — Сегодня же.
Марина выпрямилась. Мужчина обернулся — тяжёлый взгляд, мясистое лицо. Воронцов-старший, застройщик. Половина города в его домах живёт.
— Что уставилась? — рявкнул он.
— Извините.
Марина опустила глаза, продолжила мыть. Когда процессия скрылась в кабинете Петровича, она прислонилась к стене. Сердце колотилось, как после пробежки.
Немедленная кремация. Сегодня же.
После следов на запястьях. После записки.
Марина стянула резиновые перчатки. В кармане скомканная бумажка жгла, как уголёк.
В девять утра закончилась смена. Марина переоделась в свою поношенную куртку, посмотрелась в зеркало раздевалки. Сорок два года, из них двадцать — в морге. Седые корни пробиваются сквозь рыжую краску. Мешки под глазами. Руки пахнут хлоркой, сколько ни мой.
Следователь Крымов сидел в кабинете 312. Молодой, лет тридцать, с аккуратной бородкой. На столе — стопки папок до потолка.
— Слушаю вас.
— Сегодня ночью привезли девушку. Алиса Воронцова. В документах — суицид, но я…
— Воронцова? — Крымов поднял глаза от бумаг. — Дочь застройщика?
— Наверное. Я не знаю. Но у неё на запястьях…
— Так. — Крымов откинулся на спинку стула. — И что вы хотите?
— Чтобы проверили! У неё явные следы удержания, а ещё эта записка…
Марина выложила на стол скомканный листок. Крымов взял его двумя пальцами, как грязную тряпку.
— Вы изъяли это из кармана покойной?
— Да, но…
— Без протокола? Без понятых?
— Я же не следователь! Я санитарка! Но это же очевидно…
— Что очевидно? — Крымов бросил записку на стол. — Что девушка из богатой семьи покончила с собой? Бывает. Золотая молодёжь, депрессии, наркотики.
— При чём тут наркотики? У неё передозировка снотворного!
— Послушайте… как вас там?
— Марина Сергеевна.
— Марина Сергеевна. Дело закрыто. Родственники забирают тело. Суицид. Точка.
— Но следы на запястьях…
— Какие следы? — Крымов встал. — Есть заключение патологоанатома?
— Нет, но…
— Вот когда будет — приходите. А сейчас извините, у меня работа.
Он открыл дверь. Марина поднялась, подхватила записку.
— Оставьте.
— Что?
— Записку оставьте. Приобщим к материалам.
Марина медленно положила листок на стол. Крымов улыбнулся — профессионально, холодно.
— Всего доброго.
На улице моросил дождь. Марина постояла под козырьком, закурила. Руки дрожали. Первая сигарета за пять лет — бросила, когда у Вадика астму обнаружили.
Вадик. Господи, уже десять утра. Лекарства.
Аптека встретила очередью из пенсионеров. Марина заняла хвост, достала список. Сальбутамол, преднизолон, монтелукаст. Четыре тысячи выйдет, минимум. До зарплаты неделя, в кошельке — полторы.
Телефон завибрировал. Неизвестный номер.
— Алло?
— Марина Сергеевна? — женский голос, тихий. — Это Лена. Я… я подруга Алисы Воронцовой.
Марина вышла из очереди, прижалась к стене.
— Слушаю.
— Мне сказали, вы приходили к следователю. Спасибо вам. Я… я знаю, что Алиса не могла… Она не самоубийца.
— Откуда у вас мой номер?
— В морге дали. Сказала, что по поводу похорон. Можем встретиться?
— Когда?
— Сейчас? Я в кофейне на Советской, «Зёрна».
Марина посмотрела на очередь. Ещё человек пятнадцать. Вадик дома, небулайзер есть, дотянет пару часов.
— Буду через двадцать минут.
Кофейня оказалась из тех, где чашка стоит как половина её смены. Марина нашла глазами девушку в углу — худенькая, лет двадцать, глаза заплаканные.
— Лена?
— Да. Спасибо, что пришли.
Марина села. Официантка материализовалась мгновенно — молоденькая, с накладными ресницами.
— Что будете заказывать?
— Просто воды.
— У нас депозит триста рублей с человека.
— Чего?
— Минимальный заказ. Триста рублей.
Марина полезла за кошельком. Лена опередила:
— Два капучино.
Официантка упорхнула. Лена наклонилась ближе:
— Алиса не могла покончить с собой. За день до этого мы созванивались. Она была… озлобленная. Решительная. Сказала, что больше терпеть не будет.
— Что терпеть?
Лена закусила губу. Достала телефон, открыла переписку.
— Читайте.
Марина взяла телефон. Переписка за последний месяц. Сначала обычная девчачья болтовня — универ, мальчики, сериалы. Потом тон меняется.
«Лен, он опять»
«Что опять?»
«Заходил ночью. Стоял над кроватью»
«Твой отчим?»
«Ага. Просто стоял и смотрел. Я притворилась спящей»
«Ужас. Скажи маме»
«Она не поверит. Или сделает вид»
Марина пролистала дальше. Две недели назад:
«Всё, я больше не могу. Вчера полез руками»
«АЛИСА! Иди в полицию!»
«Куда? Ты же знаешь, кто мой брат»
«И что?»
«Он в прокуратуре. У отчима половина города куплена»
«Тогда уезжай»
«На какие деньги? Он все счета контролирует»
Последнее сообщение — за день до смерти:
«Я скажу маме. Сегодня. Пусть выбирает — я или он»
«Алис, осторожнее»
«Да пошли они все. Запишу на диктофон, пусть потом отмазывается»
Марина вернула телефон. Кофе принесли — в красивых чашках с пенкой-сердечком. Желудок скрутило от одного запаха.
— Почему вы не пошли в полицию?
— Я пыталась. — Лена размешивала сахар, глядя в чашку. — Вчера, как узнала. Мне там сказали… сказали, дело закрыто, девушка сама наложила на себя руки. А потом вечером позвонили.
— Кто?
— Не знаю. Мужской голос. Сказал, что если буду много болтать, меня тоже найдут с передозировкой. Что Алиса была наркоманкой, и я такая же. Что никто не поверит.
— Алиса принимала наркотики?
— Да вы что! Она даже не курила! У неё астма была, как у…
Марина вздрогнула. Астма. Как у Вадика.
— Вы же понимаете, что без доказательств…
— Вот. — Лена снова достала телефон. — Она мне это месяц назад прислала.
На экране — селфи в ванной. Алиса в майке, на плече — свежие синяки. Четыре овальных отметины.
— Можете скинуть мне?
— Вы… вы поможете?
Марина посмотрела в глаза девочке. Те же глаза были у Вадика, когда его первый раз увезла скорая. Страх и надежда пополам.
— Попробую.
Дома пахло лекарствами и тушёной капустой. Вадик сидел за компьютером — семнадцать лет, худой, бледный. Программист-самоучка, весь в мать.
— Мам, ты где была? Я есть хочу.
— Задержалась. — Марина скинула куртку. — Как дышится?
— Норм. Ингалятор пшикал.
Марина прошла на кухню, достала из холодильника вчерашние котлеты. Поставила греться. Вадик прикатил следом на стуле.
— Мам, а правда, что к вам ночью дочку Воронцова привезли?
Марина замерла.
— Откуда знаешь?
— В пабликах пишут. Типа самоубийство. Хотя странно.
— Что странно?
— Ну она же вроде норм была. В универе училась, на юрфаке. Красивая.
Вадик открыл на телефоне инстаграм. Профиль Алисы — тысячи фоток. Улыбается, путешествует, обнимается с подругами. Живая. Счастливая.
Была.
— Мам, ты чего?
Марина отвернулась, вытерла глаза.
— Лук режу.
— Какой лук? Ты котлеты греешь.
Телефон завибрировал. Сообщение от неизвестного номера: «Зря вы это затеяли. У вас ведь сын болеет. Лечение дорогое. Подумайте о нём».
Марина выронила телефон. Тот грохнулся на пол, экран треснул.
— Мам!
— Всё нормально. — Марина подняла телефон. — Просто устала.
Но руки дрожали, когда она накладывала котлеты. И Вадик это видел.
Вечером позвонил Петрович.
— Марин, ты что творишь?
— В смысле?
— В смысле — зачем к следователю ходила? Зачем панику наводишь?
— Петрович, ты же сам видел эти синяки!
— Я ничего не видел. И ты не видела. Марин, не дура будь. У тебя работа, сын больной…
— Именно! — Марина вышла на балкон, понизила голос. — У меня сын. А у кого-то дочь была. Девятнадцать лет!
— Была и нет. Завтра кремация. Всё. Точка. И тебе советую поставить.
— Петрович, что происходит? Тебе заплатили?
Молчание. Потом тяжёлый вздох.
— Марин, мне шестьдесят. Через два года пенсия. Внуки. Я не герой. И ты не будь дурой.
Гудки.
Марина осталась на балконе. Внизу — девятиэтажки, точь-в-точь как её. Серые коробки. В каждой — своя жизнь, своя боль. А где-то в элитном районе, в доме, который построил Воронцов, мать оплакивает дочь. Или делает вид, что оплакивает.
Ночь прошла без сна. Марина лежала, слушала свистящее дыхание Вадика за стенкой. В голове крутились обрывки: синяки на запястьях, запах фиалок, «он снова это делает», кремация завтра утром.
К четырём не выдержала. Встала, оделась. Оставила записку: «Вадик, ушла на работу раньше. Ингалятор на столе. Люблю».
Морг встретил привычной тишиной. Ночной охранник Степаныч дремал в будке.
— Ты чего так рано?
— Да не спится. Пройду, ладно?
— Проходи.
Марина спустилась в подвал. Холодильные камеры гудели. Третья слева — там должна быть Алиса.
Дверь не заперта. Странно. Марина включила свет.
Пусто.
Каталка есть, бирка есть — «Воронцова А.С.». А тела нет.
— Ищете кого-то?
Марина обернулась. В дверях — Воронцов-старший собственной персоной. За ним — двое охранников.
— Я… я работаю здесь.
— Знаю. — Воронцов вошёл, охрана осталась в дверях. — Марина Сергеевна Павлова. Сорок два года. Сын — Вадим, семнадцать лет. Хроническая астма, требует постоянного лечения.
Марина прижалась спиной к холодной стене.
— Что вам нужно?
— Чтобы вы прекратили. — Воронцов подошёл ближе. Дорогой одеколон не перебивал запах перегара. — Моя дочь покончила с собой. Это трагедия для нашей семьи. Не надо делать из неё цирк.
— А записка? А синяки?
— Какие синяки? — Воронцов улыбнулся. — Тело уже кремировано. Час назад. По специальному разрешению. Так что никаких синяков нет и не было.
Марина сползла по стене. Кремировано. В четыре утра. Концы в воду.
— Вы…
— Я — отец, потерявший дочь. — Воронцов присел на корточки, заглянул в глаза. — А вы — санитарка, которая распускает грязные слухи. Как думаете, кому поверят?
Он встал, отряхнул колени.
— Ах да. Вам ведь нужна работа. Лекарства дорогие. — Воронцов достал конверт, бросил на каталку. — Здесь тридцать тысяч. На первое время. Если будете умной — ещё получите.
Марина смотрела на конверт. Тридцать тысяч. Полгода лекарств для Вадика.
— А если нет?
— Тогда вы — безработная. А безработным пособия по инвалидности урезают. Вы же знаете.
Воронцов пошёл к выходу. У двери обернулся:
— И ещё. Та девочка, Лена. Передайте ей — пусть поедет куда-нибудь. В отпуск. Надолго. Здоровье поправить. А то климат у нас нездоровый. Молодые девушки травятся таблетками.
Дверь хлопнула. Марина осталась одна в пустом морге. На каталке лежал конверт. Тридцать тысяч.
Она взяла его. Пересчитала. Ровно тридцать.
В семь утра пришла на смену. Петрович сидел в ординаторской, не поднимал глаз.
— Воронцову ночью кремировали?
— Ага.
— Как? По какому праву?
— По специальному разрешению. Религиозные соображения.
— Какие на хрен религиозные? Они же православные!
Петрович наконец поднял голову. Глаза красные, небритый.
— Марин, хватит. Нет никакой Воронцовой. Не было. Забудь.
— Петрович…
— ВСЁ! — Он ударил кулаком по столу. — Ты хочешь на улице оказаться? Я хочу? У меня внучка в их доме живёт, ипотека! У тебя сын больной! Какого чёрта ты лезешь?
— Девочку убили.
— И что? — Петрович встал. — Ну убили. И что ты сделаешь? Воскресишь? Воронцова посадишь? Да он полгорода купил! Прокуратура, полиция, суд — все его! Ты, блядь, Бэтмен?
Он вышел, хлопнув дверью. Марина осталась одна. В кармане халата — тридцать тысяч. Цена молчания.
Главврач вызвал после обеда.
— Марина Сергеевна, присаживайтесь.
Кабинет — дубовая мебель, портрет президента, запах дорогого кофе. Главврач — молодой, лет тридцать пять, пришёл год назад. Из команды мэра.
— Поступила жалоба. От семьи Воронцовых. Вы якобы распространяете порочащие сведения.
— Я…
— Не надо. — Главврач поднял руку. — Я не хочу подробностей. Вопрос простой: или вы прекращаете, или ищете другую работу.
— Это угроза?
— Это предложение. У нас тут не политика, Марина Сергеевна. У нас медучреждение. Мы лечим живых и хороним мёртвых. Всё.
Марина встала.
— Я поняла.
— Вот и отлично. Можете идти.
У двери обернулась:
— А вам не стыдно?
Главврач пожал плечами:
— Мне платят не за стыд. Всего доброго.
Вечером Марина сидела на кухне. На столе — конверт с деньгами. Вадик делал уроки в комнате, покашливал. Надо купить лекарства, заплатить за квартиру, и надо жить дальше.
Телефон завибрировал. Лена.
«Марина Сергеевна, вы что-то узнали?»
Марина набирала ответ, стирала, набирала снова. Что написать?
«Лена, уезжай из города. Срочно».
«Что случилось???»
«Просто уезжай. К родственникам, к друзьям. Подальше».
«Но как же Алиса?»
Марина смотрела на экран. Как же Алиса. Девочка, которая пахла фиалками. Которую держали за запястья, пока… Пока что? Пока не влили в горло смертельную дозу снотворного?
«Алисе уже не поможешь. Спасай себя».
Больше Лена не писала. Марина надеялась, что послушается. Что уедет. Что не станет второй Алисой.
Ночью Марина не спала. Смотрела в потолок, слушала дыхание сына. В голове — одна мысль. Крутится, как заезженная пластинка.
Я предала её. Предала мёртвую девочку. За тридцать сребреников.
К утру решение созрело. Марина встала, приняла душ. Оделась во всё чистое. Разбудила Вадика.
— Мам, чего так рано?
— Вадь, послушай внимательно. — Марина села на край кровати. — Может так случиться, что меня уволят.
— Чего? За что?
— Неважно. Просто… если что, у бабы Нади в комоде деньги. В синей коробке. На первое время хватит.
— Мам, ты чего? — Вадик сел, испуганный. — Что происходит?
— Ничего. — Марина поцеловала его в макушку. — Просто хочу, чтобы ты знал — я тебя люблю. Что бы ни случилось.
Она вышла, не оглядываясь. За спиной Вадик звал, но она не обернулась. Обернёшься — не уйдёшь.
Редакция «Городских новостей» располагалась в старом доме в центре. Независимая газета, одна из немногих. Главреда Марина знала в лицо — Карпов, бывший следователь. Ушёл из органов десять лет назад, открыл газету.
— Чем могу помочь?
Марина выложила на стол телефон. Фотографии, которые успела сделать до прихода Воронцова. Синяки крупным планом. Переписка Алисы с Леной. Записка.
Карпов смотрел молча. Потом откинулся на спинку стула.
— Вы понимаете, что будет?
— Понимаю.
— Работу потеряете. Может, и не только работу.
— Понимаю.
— И всё равно?
Марина посмотрела ему в глаза.
— У меня сын. Семнадцать лет. Если с ним такое случится, я бы хотела, чтобы нашёлся хоть один человек. Который не промолчит.
Карпов кивнул.
— Оставляйте материалы. Посмотрим, что можно сделать.
Марина вышла на улицу. Солнце слепило. Весна. На клумбах — первые тюльпаны.
Позвонил Петрович.
— Марин, ты где? Главврач беленой объелся!
— Уволена?
— Откуда знаешь?
— Догадалась. Петрович, спасибо за всё.
— Марин, ты что натворила?
— Правильную вещь. Первый раз за двадцать лет.
Она отключила телефон. Пошла в сторону дома. В кармане — пустота. Тридцать тысяч она оставила в редакции. На столе Карпова. «На расследование», — написала на конверте.
Дома Вадик ждал у двери.
— Мам, тебя правда уволили?
— Ага.
— За что?
Марина обняла сына. Пахнет шампунем и подростковым потом. Живой. Дышит — хрипло, но дышит.
— За то, что не смогла промолчать.
Месяц спустя. Супермаркет «Радуга», ночная смена. Марина моет пол в торговом зале. Зарплата — в два раза меньше, чем в морге. Но хватает. На лекарства, на еду. На жизнь.
Телефон вибрирует. Сообщение от Карпова. Ссылка.
«Дело об убийстве Алисы Воронцовой: новые подробности. Генпрокуратура взяла дело под контроль».
Марина открывает статью. Читает, опираясь на швабру.
«После публикации в «Городских новостях» материалов о странной смерти 19-летней Алисы Воронцовой, Генеральная прокуратура России взяла дело под особый контроль. Напомним, благодаря смелости санитарки морга Марины Павловой, обнаружившей следы насилия на теле девушки, стало известно о возможном убийстве, замаскированном под суицид.
Вчера был задержан отчим погибшей — известный застройщик Игорь Воронцов. По данным следствия, он систематически домогался падчерицы. В ночь смерти Алиса пригрозила рассказать матери о домогательствах. Воронцов, находившийся в состоянии алкогольного опьянения, применил силу…»
Марина дочитывает до конца. В глазах — слёзы. Не от жалости к себе. От облегчения.
— Эй, тётка! — кричит охранник. — Ты там уснула? Пол домой, кассы открываются!
— Иду!
Марина вытирает глаза, катит ведро к кассам. В кармане — телефон с фотографией Вадика. Улыбается. Дышит. Живёт.
А где-то в городе мать оплакивает дочь. По-настоящему теперь. Зная правду.
И Алиса Воронцова, девочка, которая пахла фиалками, может спать спокойно.
Марина выжимает швабру. Моет пол. Обычная женщина на обычной работе.
Но совесть чиста.
И это — всё.
