— Я не поняла, а что, ключи поменяли? — голос Галины Петровны прозвучал из-за двери, как удар ложкой по сковородке.
Анна замерла в коридоре, держа на весу пиджак. Дверь хлопнула — и вот она, вся в своём: в синих кроксовых тапках на носок, в старом пуховике поверх халата и с пластиковым пакетом из «Пятёрочки», как будто из времён продуктовых карточек. Пакет что-то неестественно выпячивал, наверное, снова принесла «свою квашеную», которую никто не ест, но выбросить — как выкинуть гранату: обидится, закатит спектакль.
— Ну здравствуйте, — выдавила Анна, отступая к вешалке.
— А ты чего такая важная? — Галина Петровна сняла куртку, не спросив, и сразу пошла на кухню. — Я вот к внукам бы пришла, но у вас тут ни детей, ни собаки, ни кота. Всё карьера, карьера…
Анна не ответила. Потому что знала: если сейчас что-то скажет, то потом ещё три недели будет слышать от Димы, что она «грубо общается с мамой». Да, маму он защищал как флаг Победы. Даже если она приходит без звонка, лезет в спальню, перебирает бельё в ванной и ест руками из кастрюли.
На кухне хлопнула дверца шкафчика.
— Ага, печенье опять покупное, — проворчала свекровь. — Всё в целлофане, всё в пластике… Ни одной нормальной булочки. Ты бы, Анечка, хоть раз дрожжи купила, хлеб сама испекла. Умной бы стала. Женщины, которые хлеб пекут, у тех семьи крепкие.
Анна поставила сумку на табурет. Всё. Работа закончилась, включилась другая смена — оператор по утилизации нервной системы. В офисе на неё кричали клиенты, визжали подрядчики, два раза за месяц был аудит. Но никто — никто! — не смел сунуть нос в её мусорное ведро. А тут…
— Галина Петровна, вы как всегда неожиданно. Мы, вообще-то, собирались в магазин.
— Ну так идите, — свекровь уже налила себе чай. — Я пока посижу. Посмотрю, как у вас тут дела. Я ж не чужая. И кстати! Артём скоро зайдёт. Помоги ему. У него там опять проблема с документами.
Артём. Это слово у Анны уже вызывало гастрит. Тридцать четыре года. Безработный. Один раз устроился — уволился через неделю, потому что «коллектив токсичный». Живёт с мамой, питается доставкой и мамкиными пенсиями. Последний айфон, кроссовки на двадцать штук. А теперь ещё и с документами проблемы?
Анна включила чайник. Это был её способ успокоиться — звук кипящей воды заглушал все крики в голове.
— А что с документами? — сказала она, наливая воду в чашку, сдержанно.
— Да фигня, — махнула рукой свекровь. — Там просто нужно… ну, ему прописка нужна. Ваша. Ну, временно. Чтобы он мог подать на субсидию. А потом снимется. Что тебе, жалко, что ли?
Анна застыла. С чашкой в руке. И в этот момент поняла, как это начинается. Сначала — прописка. Потом — он якобы «поживёт немного», потом — «пока не найдёт своё». И вот он уже с пивом у телевизора, а ты бегаешь по дому, как чужая. И фиг ты его потом выселишь.
— Нет, — сказала она. — Прописки не будет. Тем более — временной. Мы с Димой вдвоём живём. И живём хорошо.
— Ага, — хмыкнула Галина Петровна, с прищуром. — Значит, когда мой сын твою ипотеку закрывал, это было «мы», а теперь — «вдвоём».
Анна обернулась. Медленно. Очень медленно.
— Я свою ипотеку платила сама, десять лет, — тихо сказала она. — И машину тоже сама купила. И дачу. А Дмитрий тогда просто помог с досрочным погашением, когда у него вышла премия. Я ему потом вернула. Полностью.
— Да ладно! — Галина Петровна уселась плотнее. — Всё-то ты себе приписываешь. Ты вот это своё — «сама, сама» — убери. Женщина не должна быть одна. Ты замужем. Значит, имущество общее. И Артём — брат твоего мужа. А не чужой.
Анна смотрела на неё, как на покосившуюся мебель. Вроде бы и привычная, и нужная, но всё время скрипит, мешает и вот-вот упадёт.
Она не ответила. Потому что знала: сейчас бесполезно. Свекровь пришла за своё. Она ничего не просит — она уже считает это своим. Анна не имела права сказать «нет» — только «как быстро выдать».
— Дмитрий когда придёт? — спросила Галина Петровна и уже тянулась к пульту.
— Поздно. У него совещание.
— Совещание, ага… Ты, кстати, ему напомни, чтобы он с Артёмом в субботу на рынок поехал. Тот без машины никак. А у вас вон, две. Одна твоя, вторая служебная. Чего ж не помочь?
Анна села на край табурета. Смотрела в стену. Точнее, в трещину на кафеле. Она появилась пару лет назад, но всё казалось, что ерунда, потом заменим. А теперь вот — трещина в стене, трещина в нервах, трещина в браке.
Интересно, когда он лопнет?
— Мам, ты чего так зачастила? — Дмитрий положил портфель у двери. Видно было, что устал, но говорил мягко. Как будто он всегда говорил с мамой тоном врача скорой помощи: ничего не обещаю, но вы держитесь.
— Я соскучилась, — Галина Петровна уже успела достать свою баночку и поставила на стол. — И потом, я же не чужая. Вот принесла квашеную. Сама делала. Без сахара. Без химии.
Анна прошла мимо, поставила на плиту кастрюлю.
— Мы ужинали уже, — сказала она. — У нас тунец с салатом.
— Фу, рыбьё это ваше. Мужику надо мясо. Я Димке бефстроганов сделаю. Правильно, сынок?
Дмитрий посмотрел на жену. Потом на мать. Потом снова на жену. И вздохнул.
— Мам, ну ты бы хотя бы звонила заранее. Мы же не живём в режиме «приёмная комиссия».
— А что такого? — свекровь развела руками. — Я просто заглянула. Я же не на ночь. Или мне теперь по пропускам к вам?
Анна сжала зубы. Она знала — сейчас начнётся. Потому что Галина Петровна никогда не уходила сама. Только если выгонять. А выгонять — это потом неделя обид, звонки от Артёма, вопросы: «Ты что, с ума сошла, мать оскорблять?»
Дмитрий сел за стол.
— Мам, давай ты сегодня пораньше. У нас и правда дела. Анне завтра с утра встреча.
— Ну понятно… — свекровь встала, медленно. С театральной тяжестью. — Успешные вы наши. Я-то думала, семья — это поддержка. А тут вон как… Всё у вас карьера, проекты, машины. А человек помочь просит — так ему «нет». И дачу продать вам жалко. А Артёму жить негде.
Анна повернулась.
— Стоп. А кто просит продать дачу?
— Ну а что? — Галина Петровна смотрела прямо. — Она ж у тебя всё равно стоит пустая. А Артёму нужна квартира. Начнёт жизнь, женится. А ты одна в три комнаты. Несправедливо как-то.
— Несправедливо? — Анна подошла ближе. — Галина Петровна, давайте по порядку. Дача моя. Куплена на мои деньги. Я за ней ухаживаю. Я там отдыхаю. Артём — взрослый мужчина. Пусть работает.
— Он не может! У него стресс! У него панические атаки!
— У него лень! — выкрикнула Анна и сама испугалась громкости. — И ваша опека делает его ещё хуже. И дачу я продавать не собираюсь. Ни ради него, ни ради кого.
Тишина. Галина Петровна схватила сумку.
— Ну понятно… — выдохнула она, сдавленно. — Зажрались. Всё у вас своё. А нас вычеркнули.
Она ушла. Дверь хлопнула, как выстрел.
Поздно вечером Анна сидела на кухне. Дмитрий молчал. Он перебирал ложки в ящике. Как будто там был ответ.
— Ты же понимаешь, что она не уйдёт просто так, — тихо сказала Анна. — Она будет давить. Через Артёма, через обиды, через воспоминания.
— Я знаю, — сказал он. — Но я больше не на её стороне.
Она посмотрела на него. И впервые за долгое время увидела в нём взрослого мужчину.
Анна вернулась с работы поздно. В лифте заснула стоя, проснулась, когда двери дрогнули. Думала, сейчас — душ, тишина, сериал под пледом. Но стоило повернуть ключ в замке, как сразу почувствовала: в квартире чужой воздух. Не пахло её апельсиновым освежителем и кофе из капсулы. Пахло сигаретами и лапшой быстрого приготовления.
На кухне — Артём. Сидит. В одних носках, в чужой футболке. Курит в окно. Вокруг — крошки, банка с огурцами, ложка в раковине. Он даже не обернулся.
— Ну привет, — лениво выдохнул он, не глядя. — Чё такая мрачная?
Анна застыла в дверях.
— Ты… ты что здесь делаешь?
— Ну как, — Артём вытянул ноги. — Мать сказала, ты не против, чтоб я пока тут перекантовался. На недельку. У нас там ремонт, дышать нечем. А у тебя три комнаты, я ж не на голову тебе залезаю.
Анна молчала. Медленно сняла туфли, прошла вглубь кухни. Она видела: это был захват. Не временно. Не на «переночевать». Он уже здесь. Он хозяйничает. Он влез, как жирное пятно на любимую блузку. И выведешь — останется след.
— А ты спросить не подумал? — холодно произнесла она.
— Да брось, — Артём поморщился. — Мы ж семья. Мне ж не на халяву. Я ещё работу нашёл, кстати. Почти. Собеседование завтра.
Анна почувствовала, как внутри у неё что-то оборвалось. Ей даже не хотелось орать. Просто — сесть и закрыть глаза. Потому что сил уже не было. Ни удивляться, ни ругаться. Всё было слишком по-русски: вторжение под видом «помощи», молчание мужа, наглость в обёртке «родственных уз».
Она пошла в спальню. Открыла дверь — и замерла. На кровати лежал рюкзак Артёма. Её плед смят в ногах. На прикроватной тумбе — чужая чашка.
Она вернулась на кухню.
— Где ты спишь?
— Ну а чё? У тебя же диван раскладывается? Вот я там. А пока ты на работе, я поспал на кровати. У тебя матрас кайфовый, ортопедический вроде.
— Съезжай, — сказала Анна тихо. — Завтра.
— Чего?
— Я сказала: завтра, Артём. Уходишь. С вещами, с лапшой, с матрасом в памяти. Всё. Конец гостеприимству.
— Ты офигела? — он встал. — Мать сказала, вы не против. Дмитрий вообще сам ключ дал.
— Значит, и Дмитрию я кое-что скажу.
Дмитрий пришёл в одиннадцать. С опущенными плечами, с усталым лицом. Увидел жену в коридоре — напрягся.
— Я же говорил тебе… — начал он.
— Не говорил. Ты сказал, что разберёшься. Но не разобрался. Ты дал ему ключ. Без моего согласия. В мой дом. В мою жизнь.
— Это наш дом, Ань, — поднял голос он.
— Ага, наш. Пока надо ипотеку платить — наш. Пока надо ремонт — наш. А как маму впустить или брата — так уже «не ты решаешь».
Дмитрий молчал. Смотрел на стену, будто искал спасение в обоях. Потом вздохнул, прошёл на кухню, сел.
— Ну он же не навсегда. Он просто переждёт. Там и правда вонь, соседи клеем травятся, аллергия у него.
— У него аллергия на труд, — отрезала Анна. — И ты его покрываешь. Всё детство, всю молодость, теперь ещё и взрослую жизнь. Ему тридцать четыре. Он жрёт лапшу, лежит на моей кровати и курит в окно, как будто в пансионате.
Дмитрий опустил голову.
— Ну а что ты хочешь? Чтобы я выгнал родного брата на улицу?
— Я хочу, чтобы ты был со мной. А не между мамой и братом, как прокладка. Я хочу, чтобы наш дом — остался нашим. А не проходным двором. И если ты не выгонишь его, я это сделаю сама.
На следующий день Галина Петровна позвонила с утра.
— Я вообще в шоке! — визжала она в трубку. — Ты его выгнать хочешь? Ты?! Да он болен! У него же тревожное расстройство! Ты вообще читаешь что-нибудь? Или только про деньги знаешь?
— Он уходит, — чётко сказала Анна. — До вечера.
— Дмитрий! — закричала та. — Поди к телефону! Пусть объяснит мне, как он допустил, чтобы его женушка гнала брата вон!
— Он не подойдёт. Он на работе. И, кажется, впервые в жизни — на моей стороне.
Молчание. Потом — визг.
— Да ты ведьма. Он с тобой стал другим. Ты его от нас увела! Да ты всё ему купила, чтобы он тебя слушался! Дурой ты его сделала, мямлей!
— Нет, Галина Петровна, это вы сделали из него мямлю. А я просто устала жить в вашем цирке.
Артём ушёл под вечер. Бросив в коридоре:
— Всё равно сдохнете в одиночестве, со своими шмотками и деньгами. Счастье не купишь. А семью ты уже просрала.
Дверь закрылась. С грохотом.
Анна села на пол. Прямо в коридоре. Смотрела на стены, на разбросанные тапки, на своё отражение в зеркале.
И вдруг впервые за долгое время почувствовала, что воздух — свободен. Без запаха сигарет. Без чужой еды. Без чужих решений.
Но внутри — всё гудело. Потому что впереди был последний этап.
Она знала: свекровь не простит. Теперь будет война.
И либо она уйдёт, либо её выдавят.
Анна проснулась от шума. Что-то грохнуло на кухне, потом — звон, потом знакомый голос, слишком громкий для утра:
— Анька, ты куда посуду дела? Где у вас ножи нормальные, а не эти игрушечные?
Она вскочила, босиком, в футболке, ещё не понимая: сон это или реальность.
На кухне стояла Галина Петровна. В фартуке. У плиты. На столе — раскатанная мука, яйца, мешок с капустой. На плите шкварчало что-то жирное. В воздухе — запах чеснока и обиды.
— Я пришла блины делать. Артём обещал приехать, да и Димке будет приятно. А ты чё босиком бегаешь? Переоденься, не маленькая.
— Вы… вломились в мою квартиру?
— Да как ты говоришь, Анна! У тебя даже ключ от моей старой квартиры остался! Я просто утром зашла. Ты не брала трубку, а мне надо было заранее начинать. Это ж тесто. Ты хоть раз в жизни делала тесто?
Анна подошла ближе. Увидела грязный пакет на табурете. В нём — бутылка масла, лук, зелень, коробка с мясом. Всё это — на её столе. В её доме. Без спроса. Без приглашения.
— Уходите, — выдохнула она.
— Ой, да ладно тебе, — Галина Петровна хмыкнула, не оборачиваясь. — Я просто блины напеку. А потом поговорим. Про Артёма. Мы тут подумали… может, ты всё-таки продашь машину? Или дачу. Ну чего она у тебя стоит? Всё ж для семьи.
— УХОДИТЕ! — крикнула Анна, и голос её дрогнул. — СЕЙЧАС ЖЕ!
Галина Петровна обернулась. В руках — половник. Лицо перекосилось, но голос остался мягким, будто наигранным:
— Ты истеричка. Вот кто ты. Ты просто не можешь родить — вот и срываешься. Завела карьеру, квартиру, но осталась злая и одинокая. Я просто хотела как лучше. А ты…
— А ВЫ — МАНИПУЛЯТОР! — Анна подошла вплотную. — Вы всегда лезете туда, где вас не звали. Вы вторгаетесь, требуете, обвиняете. А потом — прикидываетесь святой. Всё ради сына, ради брата, ради семьи! А на самом деле — ради себя. Чтобы вами восхищались, чтобы вас жалели, чтобы вы были в центре.
— Я родила вашего мужа! — закричала Галина Петровна, вытянув руку. — Я растила, я кормила, я на двух работах вкалывала! А ты хочешь меня выкинуть?! Да кто ты вообще такая?! Да ты без него никто!
— Неправда, — Анна смотрела прямо, с ледяным спокойствием. — Я без него — кто угодно. А вот вы без нас — просто старая, одинокая женщина, которой никто не должен.
В дверь позвонили. Анна открыла — Дмитрий. С портфелем, в куртке, с усталым лицом.
Он увидел мать — у плиты, с мукой на лице. Увидел жену — с трясущимися руками.
— Мама… — начал он. — Ты чего тут?
— Я блины делаю, — с нажимом сказала она. — А эта… эта женщина… хочет меня выгнать! Меня! Родную мать!
Анна выдохнула. Медленно. Дрожали колени, пальцы, голос. Но внутри — что-то щёлкнуло. И стало вдруг так спокойно, как не было давно.
— Дима. Или она уходит. Или я. Сегодня. Сейчас.
Он молчал. Несколько секунд. Смотрел то на одну, то на другую. А потом — впервые за всё время — сказал не «давайте договоримся», не «все виноваты», а очень чётко:
— Мама, уходи.
— Что?
— Уходи. Ты перешла все границы. Ты нас предала. Ты лезешь туда, где тебе нельзя. И да, я тебя люблю. Но это не даёт тебе права разрушать мою семью.
Галина Петровна села. Пусто. Уронив половник.
— Ты… ты выбираешь ЕЁ?
— Я выбираю себя, — сказал он. — Потому что хватит быть маминым мальчиком. Я взрослый. И я больше не позволю тебе делать нам больно.
Она ушла. Долго собиралась, тряслась, кричала, звонила Артёму, материлась. Ударила дверью. Сильно. Чуть не снесла косяк.
А потом — тишина.
Анна стояла у окна. С чашкой. Дождь. Пустота. Запах блинов, так и не испечённых.
— Ты держалась круто, — сказал Дмитрий.
— Нет. Я просто устала бояться. И терпеть.
Он подошёл. Положил руку на плечо.
— Знаешь… я ведь тоже устал.
Она ничего не сказала. Но впервые — не хотелось сбежать.
Поздно вечером она собрала мусор, убрала муку, вымыла раковину. А потом — достала старый чемодан, в котором когда-то лежали документы. И положила туда ключ от квартиры.
— На случай чего, — тихо сказала она. — Больше никому и никогда.
Она выключила свет. Села в темноте.
Тихо. Пусто. Без блинов. Без вторжений. Без манипуляций.
И в этой пустоте — была победа.
