— Да чтоб я ещё раз кому-то дверь открыла после девяти вечера — сама себе по лбу шлёпну, честно! — Жанна бухнулась на диван, не снимая кроссовок, и уставилась в потолок, будто тот был виноват в происходящем. — Сижу, значит, пью чай с сушками, отдыхаю, никого не трогаю, сериал про судебных приставов смотрю… а тут — дзынь. И не курьер, не сосед. А Лена. С сумками. С детьми. И, судя по всему, навсегда.
Сначала я думала, она пошутила. Ну, мол, «привет-привет, мы тут погреемся». Я даже рассмеялась. А она — нет. Стоит на пороге, глаза мокрые, Катя рядом с рюкзаком в форме пончика, Максим в капюшоне, как сорванец с района. И Лена такая:
— Жанн, у нас беда. Можно мы у тебя пока?
Как тут скажешь «нет», когда она стоит, как из рекламы про сирот, в этих своих вечно несчастных глазах. Хотя, если честно, глаза у Лены несчастные даже когда она суши за чужой счёт ест.
Они ввалились в квартиру, как потоп в старую лодку. А у меня, между прочим, трёшка. Я эту квартиру сама тянула. Работа, переработки, никакой личной жизни. Ни мужей, ни ипотечных поручителей — сама, своими руками, как говорится. Сначала однушка, потом удачно продала, добавила накопленное — и вуаля: три комнаты, гардероб, лоджия и вид на парк. До Лены.
Я их на кухню посадила. Лена начала рассказывать. Мол, муж её, Серёга, совсем уже. Бьёт, пьёт, а теперь ещё и привёл в дом какую-то фитнес-тренершу. Лена собрала детей, сказала: «Всё, баста!» и ушла. Только уйти-то некуда. Мать у неё в другом городе, денег — кот наплакал. А я — родня, пусть и двоюродная. Ближе всех.
Я слушала, кивала, наливала чай. А внутри… внутри у меня всё кипело. Знаешь, когда ты из своей жизни устраиваешь уютную крепость, и вот в неё заходят люди. Без стука. С вещами. С претензиями. И с двумя подростками.
— Конечно, оставайтесь, — выдавила я. — Только на пару дней. Надо будет подумать, где вам остановиться подольше.
Лена покивала, но как-то… как будто не услышала. Дети носились по квартире, Максим уже заглянул в мою комнату — типа «а где вай-фай ловит лучше», Катя спрашивала, где тут можно рисовать. А я всё смотрела на Лену и понимала: это не на пару дней. Это заселение.
Прошла неделя.
— Жанна, ну ты не обижайся, но я передвинула у тебя на кухне стол. Так удобнее, когда мы все вместе едим, — сообщила Лена, помешивая какую-то жижу в кастрюле. — И микроволновку я перенесла — она мешала духовой шкаф открывать. И ещё… У тебя сковородки ужасные. Я свои притащила из дома.
Я в тот момент стояла в коридоре с мокрой головой и полотенцем на плечах. Только с душа. Только после тяжёлого рабочего дня.
— Ты у себя дома, Лена? — спросила я, не повышая голос. Хотя хотела. Очень.
— Ну мы же у тебя временно! — Лена смеялась, будто это шутка. — Просто наводим уют!
Уют. Уют, блин.
В прихожей — гора обуви, половина которой уже не моя. На зеркале — смайлики, нарисованные детским маркером. В зале — сушится бельё, в том числе странные лосины с пандами. Максим занял мою рабочую комнату, потому что «ему нужно учиться в тишине», Катя спит на раскладушке в гостиной, Лена — в спальне. А я?
А я на раскладном кресле, с торчащей пружиной и комком злости в животе.
— Ты, конечно, молодец, что помогаешь, — сказала мне Светка на работе, отпивая кофе из грязной кружки. — Но, Жанн, ты ж не министерство чрезвычайных ситуаций. Это твоя квартира.
— А я что? Я ничего. Я уже чувствую себя лишней у себя дома.
— А ты с ней говорила?
— С ней? С Леной? Свет, она уверена, что она мне делает одолжение. Что дети тут «ожили», что я одна всё равно скучаю. Ага. Я так скучала по разлитому компоту на ковре и обсуждениям, кто громче чавкает за ужином.
— Выгони. Серьёзно. Скажи, мол, срочно нужна квартира, родственник из деревни едет. Придумай что-нибудь.
Я выдохнула.
— Не могу. Жалко. Дети ни при чём. И всё-таки родня.
— Ну-ну. Потом сама себе и пеняй, когда будешь жить в прихожей.
К концу второй недели ситуация стала критической. Лена не работала. Мол, ищет — но безрезультатно. Дети устроились в местную школу, Лена уже сдружилась с соседкой на площадке — «Марина, такая славная, у неё два кота и балкон утеплённый!» — и явно не собиралась никуда двигаться.
Я заметила, как по вечерам она включает мой телевизор в зале, открывает моё вино и делает себе маску из моего же крема. Максим начал звать меня «Жанка», Катя однажды спросила, могу ли я её «по-бырому» подстричь, потому что в салон лень.
И тут случилось то, что я не забуду никогда.
Я пришла с работы — уставшая, злая, без сил. Захожу, иду к себе — а на кровати лежит Лена. В пижаме. С ноутбуком. Ест сыр прямо из упаковки.
— Чё так поздно? — говорит. — Я тут сериал включила, нормальный, про врачей. Порвёт твой этот с приставами. Присоединяйся.
Я замерла.
Кровь ударила в уши.
Мир остановился.
— Ты чё, в мою кровать залезла? — голос был спокойным. Подозрительно спокойным.
Лена, не поняв, засмеялась:
— А чё такого? Мы же свои. У меня спина болит — у тебя матрас лучше.
Я стояла, как столб. Потом медленно положила сумку на пол. Подошла. И сказала:
— Собирайся. У тебя три дня. Я оплачу первый месяц и залог на съём, помогу с риелтором. Но ты и дети — съезжаете. Это не обсуждается.
Лена смотрела, как будто я предложила ей убить кота.
— Жанна, ты с ума сошла?! Мы же семья! Куда я с детьми?!
— Не знаю. Но не ко мне.
— А если с нами что-то случится? Ты потом себе простишь?
— Простить можно многое. Но не потерю себя.
Лена заплакала. Катя подбежала из кухни, в глазах страх. Максим включил наушники и ушёл в ванную, хлопнув дверью. А я просто вышла на балкон. Закурила. Первый раз за последние два года.
И подумала: а может, так оно и должно было случиться.
***
— Ты понимаешь, что ты нас выкидываешь на улицу? — голос Лены дрожал, но не от страха, а от злости. — С детьми, Жанна! Свою сестру! Я бы на твоём месте…
— Вот именно, Лена. Ты бы на моём месте всё устроила. Всегда ты всё устраиваешь. В моей квартире, на моей кровати, в моей жизни! — я говорила тихо, но руки тряслись, и сердце колотилось, как будто я с лестницы упала. — Только я, прости, не в тебе живу. И это моя квартира. МОЯ!
Утро после «того вечера» было похоже на рассвет после пожара. Вроде бы светло, но всё в пепле. Лена не вышла из комнаты. Дети ели молча. Максим даже тарелку за собой убрал, что для него — как подвиг. Катя косилась на меня, будто я ей куклу любимую сожгла.
Я пыталась вести себя, как обычно: заварила кофе, включила радио, проверила почту. Только внутри всё колотилось. Трясёт — хоть трясогузкой себя называй.
— И что ты теперь будешь делать? — Светка жевала что-то с хрустом, даже не глядя. — Выгнала — теперь отмывай квартиру от чужой энергетики?
— Да погоди ты, не выгнала ещё. Я ей три дня дала. Она молчит. Как будто я этого не говорила. Вчера целый день сырники жарила. Кому — непонятно. Я, по-твоему, сырники ем?
— Значит, будет играть в «обиженную страдалицу». Классика. Или в жертву. Ты подожди — она ещё соседям расскажет, что ты мать с детьми на улицу выгнала.
— Уже рассказывала. Вчера к Марине из пятой квартиры заходила. Случайно слышала. Марина потом ко мне вышла с глазами, как будто я собаку на поводке по лестнице спустила.
— Не вздумай сдаться. Иначе будешь жить на кухне до пенсии.
На второй день «три дня» Лена начала новую тактику. Она перестала со мной разговаривать.
Вообще.
Полнейшее молчание. Как будто я испарилась. Только детям приказывала:
— Не мешай Жанне. У неё душа черствая, ей покой важнее, чем родные.
Максим бухал дверями. Катя громко всхлипывала по вечерам. А я… я почти сломалась. Ночью не спала. Только лежала, слушала, как скрипит ламинат, и думала: может, правда я монстр?
Но на третий день всё стало ясно.
Я пришла домой пораньше. Вижу — Лена сидит в зале с каким-то мужиком. Лет сорок, в спортивках, с цепочкой на шее. Улыбается.
— А вот и хозяйка, — Лена сказала это с интонацией, как будто я — квартирантка.
— Кто это? — я сняла туфли и уставилась прямо на мужика.
— Это Виталик. Он поможет нам с переездом. Ну, вещи перевезти. И вообще… мы с ним сейчас немного вместе. Ну, пока. Посмотрим.
Я кивнула. Даже улыбнулась. Но внутри… внутри будто кто-то резко дёрнул за провод.
— Лена, напомни, сколько тебе лет?
— А тебе какая разница? — она напряглась.
— Мне — никакой. Просто интересно, на каком этапе взросления ты начнёшь не тащить мужиков в чужую квартиру, где дети спят за перегородкой.
Виталик, к слову, сразу засобирался. Мямлил, что он «просто помочь», и исчез. Лена вспыхнула.
— Ах, вот оно как?! Я, значит, здесь как паразит, а ты — белая и пушистая! А ты с кем встречаешься, скажи на милость?! А? Или у тебя только карьера, да кроссовки по акции?!
— Знаешь, Лен. Я не тащу любовников в дом, где дети. И я не живу за чужой счёт. Это всё, что тебе нужно знать.
И вот тогда она впервые взорвалась.
— Да пошла ты! — заорала она, кидая полотенце об пол. — Думаешь, ты лучше?! Да ты просто одна, вот и всё! И будешь одна. Всю жизнь одна. Потому что никому ты не нужна с этим своим порядком, графиками и стиркой по расписанию! Родню гонишь — завтра и друзей потеряешь. Всех! Одна останешься. Одна в своей чистенькой, никому не нужной квартире!
Я подошла к ней. Близко.
— Лучше одна — чем с кем попало.
И ушла в спальню. Захлопнула дверь.
На следующий день чемоданы стояли у входа. Лена молча собирала вещи. Катя плакала. Максим угрюмо сидел с телефоном. Я позвонила риелтору, всё уладила. Нашла им двухкомнатную в соседнем районе. С ремонтом, с мебелью. Хозяйка — нормальная тётка. Сказала, что с детьми ей не в тягость. Я заплатила. Даже покрутила ключи в руке.
Когда Лена брала их, она не смотрела на меня.
— Всё-таки выгнала, да? — тихо. Сухо.
— Я себя спасаю, Лена. Не тебя.
Она фыркнула.
— Ну и спасай. Только не удивляйся, если потом никто к тебе на помощь не придёт.
Я вздохнула.
— Помощь — это когда тебя просят. А ты вломилась и растоптала. Это не помощь. Это вторжение.
Максим прошёл мимо меня, бросив:
— Злая ты, тётя Жанна.
А Катя только шмыгнула носом:
— Можно я тебе напишу потом?
Я кивнула. Хотела сказать: «Конечно», но ком стоял в горле.
Когда дверь за ними закрылась, я рухнула на пол. Не плакала. Просто сидела, как выброшенный на берег человек. Смотрела на пустой коридор. На зеркало без детских рисунков. На тишину, которая раньше казалась мне блаженством, а сейчас — казнью.
Светка приехала через час. С винами, сырами, хрустящим багетом и выражением лица, как у полевого хирурга.
— Ну что, вырезали? Жива?
— Еле-еле.
— Молодец. Не сдавайся. Это был единственный правильный шаг.
Я отпила вино. Впервые за долгое время — с удовольствием.
— Она всё равно меня будет ненавидеть. Всю жизнь.
— А ты себя больше не будешь. Это важнее.
Кульминация наступила утром следующего дня.
Мне пришло сообщение от Лены.
Спасибо за всё. Но я тебя вычёркиваю. Ты предала.
А я прочитала — и вдруг впервые за всё это время… почувствовала облегчение.
Да, она вычеркнула. Но не смогла больше командовать моей жизнью.
Всё. Назад дороги нет.
***
На третий день после их отъезда я впервые проснулась не от криков, не от будильников, не от детского визга. Просто… от тишины. Стекло балконной двери посеребрили капли дождя. За окном кто-то курил, кашлял, но мне было всё равно. Это был не мой кашель, не моя жизнь, не моя проблема.
Я лежала и смотрела в потолок. Пусто. Чисто. Просторно. Почти как в отеле — только без ощущения, что ты здесь временно. Казалось бы, вот оно, счастье.
А на душе — глухо, будто кто-то заколотил изнутри дверь и сидит в темноте.
— Да ладно, не грызи себя, — Светка сидела на подоконнике, махала ногой и доедала очередной кусок багета (куда она это всё вмещает, загадка). — Ты же знала, что так будет.
— Не знала, — честно призналась я. — Я думала, что… ну, хоть скажет спасибо. Или поймёт.
— Это ты про Лену? — Светка фыркнула. — Да она обиделась не потому, что ты выгнала. А потому, что не дала окончательно тебя подмять. Ты представляешь, как она там о тебе рассказывает?
— Ну, да. Наверное, теперь я у них ведьма столичная. Бездетная, злая, холодная. А она — мученица.
— Не мученица, а гастролёрша. Главное, чтобы обратно не приехала.
— Не приедет.
И тут я соврала. Потому что накануне вечером на WhatsApp пришло сообщение.
От Кати.
Тётя Жанна, маме плохо. Она плачет. Нам тоже. Можно мы иногда к тебе приходить?
Я смотрела на это сообщение всю ночь. Не отвечала. Боялась. Потому что знала: стоит сказать «да» — и они снова втянутся. Не дети, нет. Лена. Она как вода в щели. Сначала капля, потом пол-стены.
В субботу я поехала на рынок — обычный, тот самый, где все бабки знают друг друга по карточкам «Пятёрочки». Купила огурцов, укропа, рыбу. Шла домой с сеткой-авоськой, как нормальная тётка.
И вдруг — голос сзади.
— Ну что, довольна собой?
Я обернулась. Лена.
Стояла под зонтом, волосы мокрые, взгляд — колючий. Одетая кое-как: старая куртка, не её. Босоножки не по сезону. Без макияжа. Впервые за долгие годы она выглядела старше меня.
— Что тебе нужно? — я остановилась. В руке — пакет с рыбой. Отличный аргумент, если что.
— Просто хотела сказать, что ты выиграла. У тебя теперь снова тишина, порядок, благополучие. А у нас — нищета и общежитие. Поздравляю.
— Лена… — я попыталась, честно, без злости. — Я же не выгнала тебя на улицу. Я нашла вам жильё. Заплатила. Дала время.
— Всё ты сделала, да? А спросить — как нам живётся? Нет? Просто — расчёт и до свидания?
— Лена, ты взрослый человек. С детьми. Не подросток. А ведёшь себя, как брошенная любовница. Ты не меня потеряла. Ты потеряла халяву. И контроль.
Она смотрела на меня с ненавистью. Настоящей. Такой, что воздух звенел.
— Знаешь, ты была для меня как младшая сестра. Я тебя по больницам таскала, когда тебе пять было! А ты теперь — вот так. Целую семью вычеркнула.
— Нет, Лена. Это ты вычеркнула. Ты вломилась в мою жизнь, установила свои правила, обвинила меня, что я тебе должна. Но я — не должна. Я не твой спонсор, не дом престарелых, не социальная служба. Я — человек, у которого тоже есть границы. Ты их перешла. А теперь ещё удивляешься, что я закрыла дверь.
Лена покраснела. От злости, от унижения. Может, от стыда — но в это я уже не верила.
— Да пошла ты. — и пошла.
На этот раз — насовсем.
А Катя писала. Несколько раз. Я отвечала коротко. Без эмоций. Не потому что злилась, а потому что… училась быть взрослой.
— А может, ты её к себе? Ну, Катю? — Светка как-то спросила. — Пусть у тебя бывает. Всё-таки ребёнок.
— Нет. Я не могу отделить её от Лены. А Лена… как кислота. Разъедает всё.
Прошёл месяц. Потом два. Я снова стала ходить в спортзал, по выходным ездила к отцу в Балашиху. Начала встречаться с мужчиной — да, представляешь. Спокойный, инженер, с сыном в колледже. Мы не строили планов. Просто ходили в кино. Без драмы.
Однажды он спросил:
— А ты всегда такая строгая?
— Не всегда, — ответила я. — Раньше думала, что любовь — это всем всё прощать. А теперь знаю: любовь — это иногда сказать «нет», даже если потом будет больно.
Весной пришло письмо. Рукописное.
Тётя Жанна. Я больше не злюсь. Я понимаю. Мама всё ещё обижается, но я её люблю. И тебя люблю. Спасибо за всё.
Катя
Я села на кухне и прочитала письмо трижды. Потом положила его в ящик, где хранила гарантии на технику и чеки на коммуналку. Важное.
Знаете, что я поняла?
Мы, женщины, часто думаем, что доброта — это терпеть. Что любовь — это жертвовать. Что семья — это прощать любой захват территории.
Но нет.
Иногда быть хорошей — значит остановить вторжение.
Иногда быть родной — значит сказать «Стоп».
Иногда спасти другого — значит спасти себя первой.
И да, я теперь злая. Неприступная. Одинокая — как они думают.
А мне — хорошо.
