Всё началось с герани. Обычной такой, неказистой герани в пластмассовом горшке из «Ленты». Ольга Петровна принесла её в субботу утром, не предупредив, как обычно.
— Вот, это чтоб у тебя в доме наконец уют появился, — бодро сказала она, перешагнув порог. — А то, прости, как в палате после дезинфекции.
Елена стояла на кухне и мыла кружку. Повернулась, не улыбнулась.
— У меня уют в голове. Герань здесь не приживётся, спасибо.
— Ну конечно, конечно, — Ольга Петровна вздохнула и, не снимая сапог, направилась в комнату. — У нас в доме герань всегда стояла на подоконнике. Цветы уважающие люди держат, а не… эти кактусы, как у тебя.
Кактус — это потому что не просит ничего. И колется, если лезут слишком близко, — подумала Елена и вытерла кружку.
Алексей, муж Елены, в это время тихо сидел за ноутбуком в спальне, делая вид, что работает. Или действительно работал — он мастерски притворялся и тем, и другим.
— Лёша! — позвала Елена с кухни. — Можешь на минуту?
Он появился, слегка сгорбившись, как школьник, вызванный к доске.
— Мам, ну зачем ты опять тащишь в дом всё подряд? Мы же договаривались…
— Это ты с ней договаривался, а я — твоя мать. Имею право внести лепту, как говорится, — строго сказала Ольга Петровна, усаживаясь в кресло, которое она тоже когда-то «подарила». С обивкой цвета выцветшего утёнка.
— Мама, — попытался пошутить Алексей, — лепта — это монета, а не мебель и не герань.
— Не умничай, — отрезала мать. — Это у тебя жена монета — ходовая. А я хочу, чтобы вы жили по-человечески, а не как в номере дешёвой гостиницы.
Елена сдержалась. Снова. Уже третий год она сдерживалась. И почему-то каждый раз её терпение считалось «уважением», а не «усталостью».
Они жили в её квартире. Однокомнатной. Унаследованной от родителей. Квартира была не роскошной, но уютной — пока туда не вошла женщина с выражением лица, как у налогового инспектора.
Ольга Петровна переехала к ним временно. Так она говорила. «Пока делают ремонт в моей», «пока сосед сверху не сменит трубы», «пока внуки не появятся». Но дети не появлялись. А свекровь — оставалась.
Переходные тапочки, запах её крема от «Свободы», вечное недоумение, почему Елена не варит бульон — всё это стало частью их новой реальности.
— Я бы на твоём месте обои переклеила. И мебель переставила. Вот диван сто лет стоит в том углу, ни уюта, ни энергии, — говорила Ольга Петровна, оглядывая комнату с видом коменданта.
— А я бы на твоём месте носила свои тапки в своей квартире, — пробормотала Елена. Не вслух. Пока.
Вечером, когда Ольга Петровна ушла на прогулку с соседкой (сплетничать, кого же ещё выгоняют из квартир), Елена закрыла дверь на щеколду. И пошла к Алексею. Он снова сидел за ноутбуком. Ушёл в «работу».
— Нам нужно поговорить, — сказала она, сев рядом.
— Да?
— Она не может здесь больше жить.
— Лен, ты же знаешь, у неё нет сейчас другого варианта…
— Это не мой вопрос, Лёш. Это твой вопрос. Она переехала временно. А прошло почти полгода.
— Ну ты же понимаешь, мама… Она в возрасте, ей тяжело…
— Знаешь, что тяжело? Когда ты приходишь домой, а на твоей кровати чужое одеяло. Когда в шкафу твои вещи сдвинуты. Когда тебе говорят, что кофе пить вредно, а бельё надо стирать отдельно от мужского. Вот это тяжело.
— Она просто хочет, чтобы у нас всё было хорошо, — промямлил он.
— Она хочет, чтобы у нас всё было как у неё. И чтобы я исчезла.
Алексей вздохнул и сел рядом. Не смотрел в глаза.
— Лена, ты же знаешь, она просто такая… своенравная.
— Она не своенравная, она властная. Это разные вещи. Она не уважает меня, Лёш. Ни как хозяйку, ни как жену, ни как человека.
На следующий день она поставила ультиматум.
— Или она, или я. Ты выбираешь.
— Лена, ты не можешь так ставить вопрос…
— Я могу. Это моя квартира. Моё пространство. Моя жизнь. Я задыхаюсь. Я не могу больше делать вид, что это нормально.
Он молчал. Долго. Смотрел куда-то в сторону, туда, где раньше стояли фото их с отпуска, но теперь стояла икона, принесённая Ольгой Петровной, «чтобы дом был под защитой».
— Хорошо, — сказал он тихо. — Я поговорю с ней. Но не сегодня.
— Конечно, не сегодня. Сначала ты съешь её борщ, скажешь «спасибо, мамочка», и пойдёшь на балкон покурить, потому что дома стало невозможно дышать.
— Лен, я прошу…
— Ты всё время просишь потерпеть. А мне кто скажет спасибо, что я терпела?
Позже Елена сидела на кухне. На ней был халат, волосы собраны в пучок. Она смотрела в окно. Герань стояла на подоконнике. Молча. Безропотно. Как Алексей.
— Всё-таки это я чужая в своей квартире, — пробормотала она.
Или он. Или она. А может, и мы все друг другу чужие. Просто я это раньше поняла.
Дверь хлопнула. Вернулась Ольга Петровна. С сумкой продуктов, как всегда.
— Купила форель, по акции. Сделаем на ужин?
Елена встала. Подошла. И с улыбкой сказала:
— Делайте. Только у себя дома.
— Что ты имеешь в виду?
— Завтра мы поедем смотреть вам квартиру. Или ты — или я. Но вдвоём мы здесь не остаёмся.
— Алексей? — крикнула она вглубь квартиры. — Ты это слышал?!
Алексей вышел из спальни. Потёр шею. Медленно кивнул.
— Да, мам. Я слышал.
И тишина, звенящая, как удар по стеклу.
На кухне пахло жареной гречкой и горелыми нервами.
Ольга Петровна сидела на том самом старом стуле с отломанной спинкой, который Елена собиралась выкинуть ещё в прошлом году. Не выкинула. Из вежливости. А вежливость — это такая трусость в красивой упаковке. И теперь вот сидит свекровь на этом троне, как генерал на военном совете.
— Я так и знала, — сказала она, хрустнув суставами. — Женщина без детей — это беда. Они потом выдумывают себе драму и носятся с ней, как с иконами.
— Зато выдумывают не из других людей, — отозвалась Елена, поставив кружку на стол. — Вы сегодня что-то с утра особенно острая.
— А как иначе? Меня из дома выгоняют! — вскинулась Ольга Петровна и постучала по столу пальцами. — Как будто я не мать! Как будто не ради Лёшки всё делала!
— Ага, и ради него же теперь осматриваете себе однушку у вокзала?
Ольга Петровна смерила её взглядом, в котором смешались жалость, презрение и лёгкая оценка — как будто выбирала ей платье в секонд-хенде. Алексей стоял у окна, нервно нажимая на телефон. Он был третейским судьёй на матче между змеёй и тигрицей. Только тигрица устала, а змея вечно бодра.
— Я не ради однушки рожала, — сказала свекровь, встав и поправляя халат. — Я хотела семью. А не… эти ваши современные спектакли.
— Спектакль — это когда взрослый мужчина молчит, пока две женщины дерутся за его голос, — Елена подошла ближе. — Лёш, может, ты сам что-то скажешь? Или, как всегда, в туалет убежишь?
— Лена… — начал он, но слов не хватило.
— Что Лена? Что ты хочешь сказать? Что мама просто не вовремя? Что она уйдёт, но не сейчас? Что мне надо потерпеть ещё чуть-чуть? — голос её поднимался. — Или что мы всё решим по-человечески?
— Мы взрослые люди, — буркнул он.
— Нет. Взрослый человек — это когда у тебя есть яйца. А ты пока просто мальчик, зажатый между юбкой мамы и тапочками жены.
Тишина. Ольга Петровна уселась обратно. Поняла, что раунд проиграла, но ещё не финал.
— Я всё понимаю. Устала, нервы, климакс, — проговорила она ласковым голосом, с тем самым ядком. — Но зачем ломать брак?
— Климакс у брака, Ольга Петровна. Не у меня.
На следующий день Алексей уехал к другу — «подумать». Друг жил один, играл в танчики и не задавал вопросов.
Елена осталась одна с Ольгой Петровной. Противостояние перешло в холодную фазу: минимум слов, максимум ударов по кухонным шкафчикам.
Именно в такой тишине обычно падают последние иллюзии.
Елена проснулась ночью от звука шороха. На кухне кто-то копошился. Она встала. Без тапочек, босиком, как солдат на вылазке.
Ольга Петровна стояла у холодильника. В халате. Кусала пирожок с капустой.
— Я не могу спать, когда меня выгоняют, — пробурчала она.
— Никто вас не выгоняет. Вы не платите аренду, не участвуете в расходах, но командуете тут, как будто это ваш дом.
— А ты забыла, кто вас в отпуск тогда деньгами выручил?
— Нет. Не забыла. Как и то, что вы потом рассказывали об этом всем соседкам, почтальону и стоматологу.
— Я мать. Я имею право.
— На что? На то, чтобы делать мне из жизни капкан?
Ольга Петровна вдруг замолчала. Елена ожидала ответа, но вместо этого свекровь села за стол.
— Ты правда думаешь, что я тебя ненавижу?
Елена удивилась. Вот этого она не ждала.
— Я думаю, вы меня не уважаете. А это почти одно и то же.
— Я тебя не понимаю. Тебе не угодишь. Всё у тебя — «мои правила», «моя квартира», «моя жизнь». А где «наше»? Где семья?
— А вы не подумали, что когда человек всё время делает «наше» по своему лекалу, это и не «наше» совсем?
— Ты обижаешь Лёшу. Он не плохой.
— Я его люблю. Но я не могу быть его жилеткой и вашей подушкой одновременно.
Ольга Петровна уставилась в одну точку. Пирожок остывал в руке.
— Я не хочу, чтобы он был один.
— Он не будет один. Если научится говорить. И выбирать.
Через два дня они с Алексеем поехали смотреть квартиры. Точнее, он вёз её на своей машине, молча, сжав руль.
По дороге они поссорились трижды: по поводу района, цены и того, кто будет оплачивать газ. На третий раз Елена просто достала телефон и написала агенту, чтобы перенесли встречу.
— Я не могу делать это одна. Если ты хочешь, чтобы мама уехала — ты и решай. А я — устала.
— Я тоже устал, Лена.
— Только ты устал молча. А я вслух.
Они вернулись в тишине. Ольга Петровна была дома. Сидела в халате, сложив руки на животе.
— Ну? — спросила она.
— Мы посмотрим ещё один вариант завтра, — сказал Алексей.
— А прописка? — тут же.
Елена резко развернулась:
— Какая прописка? Вы о чём?
— Я говорю, пока вы не развелись, Лёша имеет право на долю. А значит, и на прописку. Иначе в суд подам.
Тишина. Даже холодильник замолчал.
Алексей сел. Лицо серое.
— Мам, ты с ума сошла?
— Нет. Просто надоела мне эта самоуверенность. Всё «моя квартира», «мои условия». Ты — мой сын! Ты не бомж, чтобы без прописки жить!
Елена прошла к двери.
— Я вызываю такси. Поезжайте к юристу. А потом — к чёрту.
— Лен, подожди…
— Нет, не подожду. Всё. Либо сейчас ты ей скажешь, что не будешь участвовать в этом цирке. Либо я завтра подаю на развод. И, поверь, она получит не прописку — а повестку.
Она хлопнула дверью. Ушла в ночь. Села в такси. Сердце колотилось так, будто бегала по лестнице.
А внутри только один вопрос: как ты мог, Лёша?
Как ты вообще мог подумать, что я позволю прописать чужого человека в то, что мне досталось от родителей?
В тот день квартира пахла не гречкой, а грозой. На окнах повисли тяжёлые тучи, как будто само небо готовилось вступить в суд над этой историей.
Елена стояла в прихожей, скрестив руки на груди. Алексей и Ольга Петровна сидели на диване, словно преступники, обвиняемые в измене… уюту и спокойствию.
— Ну что, — начала Елена, голос холоден и остёр, как лезвие, — сегодня у нас последний раунд. Мне надоело выживать в собственном доме. И вам — жить в подвешенном состоянии.
— Ты слишком резка, — вздохнул Алексей, слегка опустив глаза. — Может, всё можно решить без разрыва?
— Без разрыва? — переспросила Елена с ехидной улыбкой. — А ты как называешь тот круговорот лицемерия и молчаливого предательства, в котором мы живём? Мне кажется, это и есть предвестник разрыва.
— Лен, мама просто переживает, — начал Алексей. — Это её страх остаться одной.
— Страх остаться одной — это не повод топтать чужую жизнь, — резко ответила Елена, приближаясь к свекрови. — Ты всегда была как тень, которая не отстаёт и не даёт вздохнуть.
— Я старалась сохранить семью! — неожиданно вспыхнула Ольга Петровна, встав и сжав кулаки. — Ты просто не понимаешь, что значит быть матерью!
— А я, похоже, лучше понимаю, что значит быть женой, которая терпит? — Елена шагнула вперёд, глаза горели. — Мне надоело быть заложницей ваших претензий и ревности.
— Так это я виновата, что у тебя нет детей? — с болью спросила свекровь. — Ты так и не родила Лёше наследника!
— Я не рожала «наследника». Я хотела ребёнка. Но для этого нужна семья. А у нас с вами — спектакль, где роли распределены заранее.
— Ты лукавишь, — сказала Ольга Петровна, опуская глаза.
— Ложь — это когда ты обсуждаешь продажу моей квартиры без меня, — с болью ответила Елена. — А теперь — либо вы уходите, либо я ухожу.
Алексей встал между ними, наконец решив встать на сторону правды.
— Мама, хватит. Ты сломала уже слишком много. Леня права. Мы давно живём не вместе, а в одном пространстве, которое давно перестало быть домом.
— Я не могу оставить тебя одну, — сказала Ольга Петровна, голос дрожал. — Я боюсь.
— Боишься, — вздохнул Алексей, — но это не причина ломать жизнь другого человека.
В эту минуту Елена увидела, как слёзы выступают на глазах у свекрови — не гордость, не злость, а просто страх. Страх потерять то, что для неё всё.
— Значит, всё кончено? — спросила Елена, глядя на мужа.
— Кажется, да, — ответил Алексей, и впервые его голос был твёрдым.
— Тогда я принимаю решение, — сказала Елена, глубоко вздохнув. — Вы двое покидаете мою квартиру к концу недели. Иначе я сделаю это через суд.
Ольга Петровна молча кивнула, а Алексей в отчаянии посмотрел на жену.
— Ты первая любовь, — тихо сказал он. — Мы начинали вместе, и, может, это последний шанс для нас.
— Последний шанс — это уважение, — ответила Елена, — а не подчинение чужим правилам.
Она повернулась и вышла в коридор. В этот момент в дверь позвонил адвокат, с которым она договаривалась.
— Что скажете? — спросил он, взглянув на собравшихся.
Елена улыбнулась, впервые за долгое время — с облегчением и уверенностью.
— Я защищу свой дом. И себя. Потому что никакая семья не стоит того, чтобы в ней чувствовать себя чужой.
Снаружи загремел первый гром. Гроза началась. Но для Елены она была не катастрофой, а очищением. Очисткой жизни, в которой наконец наступит порядок — свой, настоящий и неприкосновенный.
Пусть у каждого будет свой дом, своя правда и свой шанс на счастье — без чужих диктатов и сомнительных наследств.
