— Не вздумай мне говорить, что ты не знала! — голос Веры Васильевны звучал так, будто с балкона на неё сбросили кастрюлю — и она не разбилась, а полетела обратно.
— Я не знала, — спокойно ответила Марина. — Успокойтесь, пожалуйста, у меня давление и в ухе стреляет.
— А у меня в сердце стреляет! От того, что ты мою квартиру на себя переписала! — свекровь хлопнула ладонью по столу, отчего чашка с недопитым «три в одном» закачалась, как пьяный пенсионер на даче.
Марина устало потерла виски. Она была в этой кухне два года — и ни разу не чувствовала себя здесь своей. Ни одна занавеска не её, ни одна ложка. Даже запах стирального порошка — мамиин, «Лотос», от которого её воротило ещё со свадьбы.
А теперь, после похорон Артёма, всё всплыло, как дохлая рыба.
— Документы Артём сам оформил, — спокойно повторила она. — Он сказал: пусть будет так. Чтобы никто потом не делил.
— Никто?! — завизжала Вера Васильевна. — А я кто — таракан?! Это мой дом! Я тут с девяносто первого! Я Артёма рожала на этом диване! А ты, прошу прощения, просто взялась с завода и влезла в семью!
Марина встала. Очень медленно. Не потому что боялась, — просто знала: если скажет хоть слово, скажет не то. А после сорока пяти словом можно убить крепче, чем ножом.
— Я пойду. Вернусь, когда вы остынете. Возьмите успокоительное.
— Не надо мне ваших таблеток! — рявкнула Вера Васильевна. — Забери их себе. И дверь закрой. За собой и за совестью!
Марина вышла. На лестничной площадке пахло кошачьим лотком и чем-то жареным. В соседней квартире пела радиоточка, и кто-то ругался в наушниках. «Забери и дверь закрой» — это было про всё. Про брак. Про семью. Про жизнь.
Она прислонилась к стене и закрыла глаза. Три недели прошло со дня похорон Артёма. Три. Недели. Ни одного дня тишины. Ни одного дня, чтобы просто посидеть, вспомнить, заплакать нормально.
Он умер внезапно — сердечный приступ, 48 лет. Утром ещё собирался в поликлинику, потому что «покалывало», а через два часа она держала его руку уже холодной.
Документы на квартиру Артём оформил ещё в январе — нотариально, с договором дарения на Марину. Тайно от матери. Не потому, что хотел ей отомстить. Просто хотел уберечь.
— Ты не представляешь, что она устроит, если я помру, — сказал он тогда, наливая чай в треснутую кружку с логотипом «Балтика 3». — Она и так считает, что квартира её. А если я не оставлю завещание — она тебя сожрёт. В прямом смысле. С кетчупом.
Он тогда пошутил. А через два месяца его не стало. И начался ад.
— Ты вообще понимаешь, что это аморально? — спросила Лена, подруга Марины, бухгалтер из ЖЭКа. — Ну то есть, я тебя поддерживаю, конечно, но со стороны — это выглядит, как будто ты у вдовы мать выгоняешь.
— Я и есть вдова, Лена.
— Ну да… — та замялась. — Но квартира. Ну, как бы… пожилой человек…
— Пожилой человек каждую неделю напоминает, что я бесплодная, никуда не гожусь и сыну жизнь испортила. И теперь хочет, чтобы я выметалась — с квартиры, которая по документам моя. Мне надо быть доброй, потому что ей восемьдесят?
— Сорок восемь.
— Вот именно.
Лена замолчала. У неё самой мать такая же, просто пока ещё жива и тихая. Но тоже с фразами: «Развёлся бы давно, а не жил с этой наглой особой».
Марина не спала вторую ночь. У Веры Васильевны началась артиллерийская осада: шумные разговоры по телефону, жалобы соседям, крики: «Она меня убивает!» — и даже визит участкового, который, к счастью, был знаком с Артёмом.
— Сочувствую, — сказал он тихо, отводя взгляд. — Но мы обязаны проверять жалобы. Я сам видел, как она клянчила у него нотариуса, когда он в больнице лежал…
— У меня есть документы.
— Я знаю. Просто держитесь. Такие, как она, не сдаются. Они умирают в бою. И не дай Бог, если ты окажешься с той стороны баррикады.
На следующий день она решила съехать. Не насовсем. Просто уйти. Пока всё не выжгло дотла. Взяла только паспорт, ноутбук, пару футболок. Ушла к подруге. На пороге обернулась — Вера Васильевна стояла у окна, в халате, и крестила её с остервенением.
Как будто дьявола изгоняла.
— Ты уверена, что не хочешь бороться? — спросила Лена вечером.
— А за что бороться? За стены? За место, где меня каждый день ненавидят? Пусть живёт. Сама. В той квартире. С той злобой. Я не обязана оставаться, чтобы доказать, что у меня есть право. Моё право — уйти.
— И что дальше?
— Сниму квартиру. Потом — продам ту. Возможно, через суд. Возможно, нет. Но я хотя бы буду жить. А не выживать.
Лена вздохнула.
— Знаешь, ты сильная. Я бы не смогла. Я бы осталась. Терпела. До последнего. Как мама. Как бабушка.
— А я не их кровь. Я — я. И мне, наконец, этого достаточно.
***
— Они всё всерьёз?! — Марина хлопнула бумагами по столу и выдохнула так, будто пробежала марафон. — Иск? На меня? Из-за… из-за чего?!
— Из-за моральных страданий, — Лена, теперь уже её юридический советник и по совместительству лучшая подруга, поправила очки. — И за «незаконное обогащение». По версии Веры Васильевны — квартира была куплена в 1992 году её мужем, а значит, она принадлежит ей, хоть и записана на сына.
— Но это ж… бред.
— Добро пожаловать в наш суд. Где логика заканчивается там, где начинаются родственники. Она требует признать договор дарения недействительным — якобы Артём был недееспособен. И это серьёзно.
Марина взяла чашку с кофе, понюхала его, но пить не стала. Тошнило. Причём не от кофе. От всего.
— Он же был в здравом уме… до последнего. У него даже ЭКГ хорошее было, только давление прыгало.
— Есть справки?
— Есть. И врачи, и поликлиника подтвердят.
— Тогда это в твою пользу. Но готовься. Будет грязь.
Грязь началась уже через неделю. Сначала Вера Васильевна написала пространный пост в местный паблик «ЖК Буревестник. Новости и соседи»:
«Дорогие соседи. Я пожилая женщина. Мой сын умер. Осталась одна. А его жена меня выгоняет. Пожалуйста, не оставайтесь равнодушными. Я не прошу ни денег, ни помощи — только справедливости. Она всё оформила на себя за его спиной. А теперь хочет продать мою квартиру. Спасибо тем, кто ещё помнит, что такое совесть».
С поста начался настоящий шквал комментариев.
«Кошмар, бедная бабушка! Эти молодые только деньги видят!»
«Куда катится мир. Своих стариков выкидывают, как мусор»
«А органы опеки где?!»
Марина читала это на экране, как через стекло аквариума. Она — акула, которую кто-то оклеветал, что она ест младенцев. Люди злились, не зная, на что. И это была идеальная мишень — «невестка, забравшая квартиру».
— Ну ты и попала, — грустно протянул участковый, тот самый, с похорон. — Вся подъездная братия на стороне Веры Васильевны. Она теперь на лавочке сидит с иконкой и журналами. Рассказывает, что ты её из дома выгнала. А она, между прочим, дома живёт.
— Да пусть живёт! Я не против! Но ведь… я же ушла сама!
— Неважно. Людям картинка нужна. А картинка у неё красивая. Пенсионерка с отнятым жильём. А ты — молодая. Значит, автоматом виновата.
— Молодая?! — фыркнула Марина. — Мне сорок шесть, между прочим!
— Ну, по сравнению с ней — Мэрилин Монро.
Самое неожиданное пришло на электронную почту через две недели.
Письмо. Без темы. От незнакомого адреса. Внутри — три строчки:
«Вы меня не знаете. Я — бывшая жена Артёма. Мы были вместе до 2004 года. Я хочу с вами поговорить. У меня есть информация, касающаяся вашей квартиры».
— Это что за Санта-Барбара?! — Лена выронила вилку. — Он был женат до тебя?!
— Был. Он говорил. Без детей, без скандалов, просто разошлись. Я даже встречала её — однажды. В аптеке. Она сказала «здрасте» и ушла. Худенькая, короткая стрижка, глаза как у сычика.
— Что ей нужно?
— Думаю, выяснить, сколько она может урвать.
— Думаешь?
— Нет. Я уже ничему не думаю. Просто жду.
В кафе на «Курской» она сидела с ровной спиной. Черный джемпер, сдержанный макияж, без колец. В руках — тонкая папка.
— Спасибо, что пришли, — она говорила так, будто работает на радио. — Простите, что пишу в такой момент. Просто… я не знала, жив он или нет. Мы давно не общались. Только недавно узнала — от общих знакомых.
Марина молчала. Руки дрожали.
— Я не претендую. Не бойтесь. Мне не нужно ни квартиры, ни денег. Но вы должны знать: квартира, о которой идёт речь… когда-то принадлежала моим родителям. Мы с Артёмом выкупили её у них — в 2000-м. Но потом, после развода, он всё переписал на себя.
Марина медленно выдохнула:
— То есть, Вера Васильевна… всё это время жила в вашей квартире?
— Ну… да. По сути — да.
— И она знает?
— Конечно. Она тогда сказала: «Ты мне не невестка — ты недоразумение. Убирайся из моей жизни». И мы разошлись. Без скандалов, без судов. Но… теперь я подумала: вдруг это поможет вам. Доказать, что она лжёт. Я могу дать показания.
— Ну что ж, сюжет закручивается, как в сериале, — Лена разложила папку по полочкам. — Бывшая жена, старая свекровь, дарственная, моральный вред. У нас полный комплект.
— Мне плохо от всего этого, Лена. Я не хотела войны. Хотела просто жить спокойно, в своей квартире. С Артёмом. А теперь я — вдова, которой приходится защищаться от родственников покойного, будто я у них кота убила.
— Ты у них хуже, Марин. Ты у них забрала миф. Миф о том, что всё — их. Сын, жизнь, квартира. А ты тут как бы пришлая. Захватила, понимаешь. Захватила сына, потом квартиру, потом свободу.
Марина смотрела в окно. Там шёл дождь. Тонкий, как иглы. Как будто небо вышивает на земле мокрое слово: борись.
***
Судебный зал был тёплым, душным и пах пылью от регистратуры. Как будто никто не открывал окна с 1987 года. За длинным столом сидела судья — женщина с уставшим лицом и таким взглядом, будто ей уже заранее жаль всех.
Рядом с Мариной — Лена с кипой бумаг. За противоположным столом — Вера Васильевна, в чёрном пальто, как на похоронах, и с адвокатом, который больше походил на бухгалтера.
— Суд приступает к рассмотрению дела… — началось.
Все трое — Марина, Лена, бывшая жена Артёма, которую та позвала в качестве свидетеля, — слушали, как разыгрывается этот фарс.
— …на основании показаний свидетеля Галины Борисовны выяснено, что квартира была выкуплена Артёмом Валерьевичем Кузьминым ещё в 2000 году, на совместные с супругой средства…
— Она лжёт! — сорвалась Вера Васильевна. — Это всё подстроено! Мой сын не мог… он был не в себе в последние месяцы!
— Вера Васильевна, прошу вас, — строго произнесла судья. — Если вы не прекратите прерывать, я удалю вас из зала.
— Он был под колпаком! Сначала та, первая, — она ткнула пальцем в Галину, — а потом эта! — теперь палец упёрся в Марину. — Сначала одна отняла у нас квартиру, потом другая отняла сына! А теперь… меня хотят выбросить на улицу, как старую собаку!
Марина сидела, сжав руки. Ни один мускул не дрожал. Ни один.
— Я ухаживала за Артёмом, когда он уже дышал через трубочку! Я носила его в ванну! А вы где были?! Где?! — визжала Вера Васильевна. — Вы унаследовали его кровать, понимаете?! Кровать! Не только квартиру. А я?! А я?!
Судья вздохнула. Глубоко. Устало. Словно хотела закричать: «Мне тоже всё это надоело!»
— Суд удаляется на совещание.
Они сидели на лавке перед зданием суда. Снег падал медленно, как в новогодней открытке. На мобильный сыпались уведомления, но Марина не смотрела.
— Ты молодец, — тихо сказала Лена.
— Я ничего не чувствую. Ни радости. Ни облегчения. Ничего.
— Это называется выгорела. Нормально. Переживёшь.
— Я же её не выгоняла, Лена. Я просто хотела жить. С ним. Быть рядом. В квартире, которую он сам оформил. Она думает, что я всё отняла. Но ведь она — первая всё отняла у него.
Лена смотрела на подругу с жалостью. Такой Марина была редкой — не злой, не мстительной. Убитой.
— И что теперь? — спросила она.
— Она останется, — тихо ответила Марина.
— Что?
— Я не стану выселять её. Не сейчас. Не зимой. Пусть живёт. До весны. А там посмотрим. Суд признал квартиру моей — и этого достаточно. Я выиграла не квартиру, а свободу.
— Ты уверена?
— Да.
Весной Вера Васильевна съехала. Внезапно. Просто однажды Марина пришла домой, а в прихожей стояли пустые вешалки. В комнате — тишина. На кухне — записка:
«Я больше не могу. Не хочу воевать. Спасибо за всё. Не держи зла».
Марина села у окна. Без слёз. Просто долго смотрела, как ветер шевелит листву на дворе. А потом встала, достала пылесос, тряпку и начала уборку.
В июне она купила себе велосипед. Первый раз с двадцати четырёх лет. Каталась по парку. Один раз — упала. Колено в синяках, но душа — чистая.
В июле сняла комнату на море. В Ялте. Местная хозяйка — женщина лет 70 — по вечерам приносила вино и рассказывала, как трижды выходила замуж и трижды жила счастливо.
— Главное, девочка, — говорила она, подмигивая, — не бояться жить. Даже после сорока. А иногда — особенно после сорока.
А в сентябре в почтовом ящике её ждало письмо. Рукописное. Синим чернилом. Узнаваемый подчерк.
«Марина. Прости, что ушла тогда молча. Ты не обязана была меня терпеть. Но ты терпела. Спасибо за это. Я сдала комнату в Подмосковье, живу на эти деньги. Никому не мешаю. Если когда-нибудь ты захочешь поговорить — знай, я больше не враг. Просто старая женщина, потерявшая сына. И зрение. Но не совесть. Береги себя. Вера Васильевна».
Марина аккуратно сложила письмо. И, впервые за долгое время, заплакала.
Слёзы были чистые. Без злости. Без боли. Как дождь, который вымывает всё, что мешало видеть солнце.
