В купе поезда Москва–Самара было душно. Марина расстегнула блузку и откинулась на сиденье. За окном проносились унылые пейзажи Подмосковья. На столике лежал конверт с уведомлением о смерти человека, которого она вычеркнула из жизни тридцать лет назад.
«Иванов Сергей Петрович, 1950 года рождения, скончался…» Можно ли скорбеть по тому, кого давно считаешь мёртвым?
Сообщение настигло её в момент согласования контракта с Венской филармонией — первого международного проекта её камерного оркестра. Она могла бы отправить адвоката, но что-то — долг или неизжитая обида — толкнуло её в этот поезд.
Кондукторша остановилась у купе: — Чай, кофе? — Нет, спасибо. — А что-нибудь покрепче? — понизила голос женщина. — Коньячок есть хороший, армянский. — Нет, — отрезала Марина, уловив запах перегара. Тот самый запах её детства.
Соседка с ребёнком смотрела с любопытством. — Вы музыкант? — кивнула она на футляр с виолончелью. — Да. — Здорово! А мой муж говорит, что на музыке в России не заработаешь. — Ваш муж прав. — Марина улыбнулась. — Поэтому я ещё и бизнесвумен.
Женщина хотела спросить что-то ещё, но Марина открыла ноутбук, завершая разговор. Она не любила говорить с незнакомцами о себе, об отце — тем более.
Квартира отца оказалась в хрущёвке на окраине Самары. Район был типично постсоветским: облупленные пятиэтажки, пыльные тополя, дворы-парковки. Подъезд пах кошками и варёной капустой.
На скамейке сидели три старушки, провожая Марину внимательными взглядами. Она знала этот взгляд — в нём читались годы наблюдений, запасы сплетен, готовность вынести приговор любому нарушителю дворового этикета.
— Вы к кому? — окликнула одна, опираясь на трость. — К Иванову, квартира 47. Вернее, в квартиру Иванова. Я его дочь.
Старушки переглянулись. — А-а-а, Серёжина дочка, — протянула та с тростью. — Он тебя всё ждал. — Не думаю, — ответила Марина. — Как же, говорил: «У меня дочка в Москве, музыкантша». Гордился.
Марина молча пошла к подъезду. У двери её догнала другая старушка. — Ключи-то есть? — спросила она. — Есть. Риелтор передал.
Женщина протянула руку: — Я Надежда Павловна, соседка. Я его нашла… когда это случилось.
Марина пожала сухую руку. — Спасибо, что сообщили властям. — Да что там, по-человечески… — старушка помялась. — Знаешь, он изменился в последние годы. Пить бросил почти. Тихий стал. — Все мы меняемся, — отрезала Марина.
Квартира встретила её запахом нежилого помещения и тусклым светом из пыльных окон. Два года назад муж подарил ей квартиру площадью 120 квадратов в высотке на Пресненской набережной. Здесь же весь мир её детства умещался на сорока пяти метрах.
Она распахнула окна, впуская октябрьскую прохладу и звуки двора: детские крики, автомобильные гудки, карканье ворон. Звуки обычной жизни, не замечающие ни смерти отца, ни возвращения дочери.
Марина обошла квартиру. Кухня с немытой посудой. Гостиная с продавленным диваном, потёртым ковром и старым телевизором — ящиком, пережившим эпоху плоских экранов. Спальня с односпальной кроватью, застеленной выцветшим бельём.
Везде — следы одинокой жизни. И всё же что-то изменилось. На кухонном столе — кефир вместо водки. В ванной — чистые полотенца. На тумбочке — книга, Пастернак с множеством закладок.
На подоконнике в кухне стояла фотография в деревянной рамке. Марина взяла её. На снимке она сама — на сцене Московской консерватории, с виолончелью.
Фотографию вырезали из журнала. Марина вспомнила — пять лет назад, статья в «Музыкальной жизни» о её дебюте в роли дирижёра.
Что-то царапнуло по ногам. У её ног сидел большой рыжий кот.
— Ты кто такой? — нахмурилась она.
Кот мяукнул — требовательно и хрипло, как курильщик.
— Отец завёл кота? — удивилась Марина, вспомнив, как в детстве выпрашивала котёнка. «Ещё одного нахлебника не хватало», — отмахивался отец, уходя за новой бутылкой.
Кот потёрся о её ноги и направился к двери. Там он сел и снова посмотрел на неё.
— Хочешь выйти? Извини, но теперь ты, похоже, мой кот.
«Ты даже имени его не знаешь», — кольнула мысль.
На кухне Марина открыла холодильник — кефир, сыр, яйца, колбаса. На нижней полке — кошачий корм премиум-класса. И ни капли алкоголя.
Она позвонила мужу: — Да, Марин, как добралась? — В голосе Андрея звучала деловая озабоченность. — Нормально. Здесь… неожиданно. У отца был кот. — Кот? И что с ним делать? — Не знаю. Странно, что отец вообще завёл животное. — Усыпи, — сказал Андрей. — Ты не обязана решать проблемы алкоголика-отца. Мы летим в Вену через неделю, забыла? — Я не забываю, — голос Марины стал холоднее. — Тогда не теряй время. Найми риелтора, пусть продаёт квартиру. И возвращайся.
Муж был прав. Её бизнес требовал присутствия. Оркестр — тем более. Венский контракт, который она выбивала полгода… От этих мыслей заныло в висках.
— Марина? — Да, займусь этим завтра. Сегодня просто осмотрюсь. — Хорошо. Не позволяй прошлому тянуть тебя назад. Ты столько строила свою жизнь.
Кот всё ещё сидел у двери. Марина присела рядом: — У тебя есть имя?
На ошейнике болтался жетон: «Рыжик».
— Оригинально, — хмыкнула Марина. — Что ж, Рыжик, теперь нам нужно решить, что с тобой делать.
Кот моргнул и отвернулся, показывая, что человеческие проблемы его не интересуют.
К вечеру пошёл дождь. Марина заварила чай, устроилась в кресле и начала разбирать документы.
Бумаги на квартиру. Пенсионное удостоверение. Трудовая книжка: слесарь, механик, наладчик оборудования на ликёроводочном заводе — горькая ирония. Медицинские справки — цирроз, ишемия, два инфаркта.
В ящике стола она нашла папку с газетными вырезками. Все — о ней. Заметки в местных газетах, статьи в журналах, интервью. Отец собирал всё, что касалось её карьеры.
Под вырезками лежали фотографии. Марина в выпускном платье — откуда она у него? На обороте печать фотоателье и дата: 1990 год. Значит, мать отправляла ему снимки в первые годы после их ухода. Почему она никогда не говорила об этом?
Перед ней разворачивалась параллельная жизнь — жизнь, в которой отец следил за её успехами издалека, не решаясь приблизиться. Почему? Гордость? Стыд? Страх отказа?
На кухне что-то упало. Рыжик сидел на столе среди осколков вазы, вылизывая лапу.
— Ты что творишь? — рассердилась Марина.
Кот спрыгнул и подошёл к холодильнику, мяукнув. Часы показывали десять вечера — она забыла его покормить.
Насыпая корм, Марина разглядывала животное. Крупный, лет семи-восьми, со шрамом на ухе и искривлённым хвостом. Дворовый боец, проживший нелёгкую жизнь.
— Как он тебя приручил? — спросила она. — Или это ты его приручил?
На холодильнике висела визитка ветклиники с записью: «Приём 15.09 — прививки, обработка от блох. Следующий — 15.12».
Отец заботился о коте. Это не вязалось с образом в её памяти.
Позвонила мать. — Марина? Как ты? Нашла что-нибудь? — Кота. Отец завёл кота. — Кота? — удивилась мать. — Серёжа никогда животных не любил. — Знаю. Помнишь, как я просила котёнка? — Помню. Ты даже имя ему придумала. — Рыжик, — одновременно произнесли они.
Марина замерла, глядя на кота в дверном проёме. — Мам, у этого кота… его зовут Рыжик. — Совпадение, — неуверенно сказала мать. — Распространённое имя для рыжего кота. — Да, наверное.
После разговора Марина долго стояла у окна. Двор погружался в темноту, фонари отражались в лужах. Рыжик сел рядом, тоже наблюдая за дождём.
— Знаешь, — сказала она коту, — когда мне было пять, я придумала кота. Тоже рыжего. Звала его Рыжик. Это было до того, как…
До того, как отец потерял работу. До того, как начал пить. До того, как поднял руку на мать. До того, как их жизнь превратилась в кошмар, из которого они с матерью сбежали холодным октябрьским утром, почти таким же, как сегодня.
— Тебе повезло, что он изменился, — прошептала она, поглаживая кота. — А нам — нет.
В спальне, разбирая шкаф, Марина нашла конверт с надписью: «Для Марины». Почерк был дрожащим, не таким, как она помнила.
Вскрыв конверт, она начала читать:
«Мариночка,
Я знаю, что ты прочтёшь это, только когда меня не станет. Я много раз пытался написать тебе при жизни, но рвал письма. Что я мог сказать? Как оправдать то, что сделал с тобой и твоей мамой?
Не буду просить прощения — знаю, что не заслужил. Хочу только, чтобы ты знала: я понимал. Каждый день этих тридцати лет я понимал, что натворил, кого потерял, что разрушил. Первые годы я винил всех: твою мать, начальство, правительство, перестройку. Потом — только себя.
Шесть лет назад, после второго инфаркта, врач сказал, что мне осталось немного, если не брошу пить. Я держался два месяца, потом сорвался. Никто не верил, что я смогу бросить — я сам не верил.
А потом появился он — этот кот. Просто пришёл вечером, когда я сидел на лавочке. Худой, с раной на ухе. Я дал ему колбасы. Он пришёл и на следующий день. А потом я заметил: он уходил, когда я был пьян. Просто разворачивался и уходил, словно презирал меня. Возвращался, только когда я трезвел.
Глупо, наверное, но меня это задело. Я начал держаться — сперва день, потом два, неделю. Кот стал приходить чаще. А я стал ждать его, готовить еду, заботиться о ком-то, кроме себя. Три года назад я взял его домой навсегда. Назвал Рыжиком — помнишь, ты всегда хотела рыжего кота с таким именем?
Ты скажешь — сентиментальная чушь. Возможно. Но этот кот изменил мою жизнь. Я бросил пить. Стал выходить из дома не только за бутылкой. Начал читать — помнишь, как мы читали стихи, когда ты была маленькой? Я помню каждую строчку.
Я знаю, что ты стала известной виолончелисткой. Создала оркестр. Я следил за твоими успехами, собирал вырезки. Дважды приезжал на твои концерты в Самаре, сидел в последнем ряду. Ты не могла меня видеть, а я боялся подойти. Что бы я сказал? «Прости меня»? Слишком простые слова для слишком страшных поступков.
Я не знаю, что ты сделаешь с квартирой. Наверное, продашь — и будешь права. Но у меня есть просьба: позаботься о Рыжике. Он хороший кот, только немного своенравный, как ты в детстве. Если не сможешь взять его, найди ему хороший дом. Он это заслужил — он сделал то, чего не смог я: помог мне измениться, пусть и слишком поздно.
Всегда твой, Папа»
Марина опустилась на пол. Внутри что-то надломилось — не с треском, а с тихим звоном, как тонкий лёд ранней весной.
Она не плакала. Слёзы по отцу она выплакала тридцать лет назад, когда поняла, что он не придёт за ними, не бросит пить, не изменится. Теперь она ощущала странную пустоту — словно что-то исчезло, освободив место для чего-то нового.
Рыжик запрыгнул ей на колени.
— Значит, ты его спас, — сказала она коту. — А он хотел, чтобы я спасла тебя.
Утром на пороге стояла Надежда Павловна с кастрюлей.
— Завтракать надо, — сказала старушка. — Я борщ принесла. — Спасибо, но не стоило… — Стоило, — отрезала соседка, проходя на кухню. — Отец твой мне много помогал последние годы. То кран починит, то с пенсией в банке разберётся. Непьющий был уже. — Давно он пить бросил? — Лет пять как совсем не пил. А до того пробовал, срывался. А потом котяру подобрал — и всё, как отрезало.
Надежда Павловна посмотрела на Рыжика: — Умный зверь. Сергей говорил — чует, кто пьяный, обходит. У нас тут Васька из сорок второй, пьяница, так Рыжик от него бежит, даже если тот с колбасой идёт.
Марина пыталась совместить образ запойного отца из памяти с этим новым — трезвого человека, помогающего соседям и заботящегося о коте.
— Он про тебя много рассказывал, — продолжала соседка. — Всё газеты показывал, где про тебя пишут. Гордился. — Но не пытался связаться. — Может, боялся, что прогонишь, — заметила Надежда Павловна. — Мужики гордые. Особенно когда виноваты.
После ухода соседки Марина позвонила мужу: — Андрей, я останусь здесь на неделю. Нужно разобраться с бумагами, квартирой… — А Вена? — в голосе мужа звучало недоверие. — Справишься без меня. — Она помедлила. — И ещё. Я привезу кота.
Андрей молчал. — Ты не простишь его, — наконец сказал он. — Что бы ни случилось, что бы ты ни нашла — ты не сможешь его простить. И не нужно. Он этого не заслужил. — Дело не в прощении, — медленно произнесла Марина. — Дело в понимании. — В понимании чего? — Того, что люди меняются. Что иногда это происходит слишком поздно. Что тридцать лет назад я была права, когда вычеркнула его. И что сейчас я имею право… — она запнулась. — Что? Пересмотреть решение? — в голосе Андрея звучала ирония. — Он мёртв, Марина. — Знаю. Но его кот — нет.
Марина взялась за дело. Нашла риелтора, договорилась о прививках для Рыжика, составила опись вещей отца.
Среди документов она нашла сберкнижку — на счету было триста тысяч рублей. Не много, но для пенсионера — целое состояние. Он копил. Но на что?
В шкафу обнаружилась коробка с конвертом и наличными — почти сто тысяч рублей. И записка: «На билет в Москву. Когда решусь».
Он так и не решился.
Марина позвонила матери: — Мам, ты знала, что отец собирался приехать в Москву? — Что? Нет, конечно. — Но ты общалась с ним? — Иногда, — призналась мать. — Он звонил раз в году, на твой день рождения. Спрашивал, как ты. Я рассказывала, что могла. — Почему ты мне не говорила? — А что бы это изменило? Ты же сказала тогда, в девяносто пятом: «Я больше не хочу о нём слышать». Я уважала твоё решение. — Он правда изменился? — Не знаю, Марина. Надеюсь. Мы все меняемся.
Марина долго сидела на кухне, поглаживая Рыжика. Октябрьское солнце бросало блики на стены. Отец смотрел с фотографии — снимок был сделан лет десять назад, и он уже выглядел стариком.
Вечером Марина достала виолончель. Впервые за годы она играла просто для себя. Мелодия Сен-Санса наполнила квартиру, делая её больше и светлее.
Рыжик сидел напротив, наблюдая за движениями её рук.
— Думаю, он тоже слушал музыку, — сказала Марина. — Не мою, конечно. Но было время, когда он любил музыку.
Она вспомнила вдруг, как отец, молодой и красивый, кружил её по комнате под Штрауса, как ставил пластинки вечерами, как пел колыбельные. До того, как водка заменила музыку.
Ближе к полуночи раздался звонок. На пороге стоял мужчина лет сорока, небритый, с воспалёнными глазами. — Ты Маринка? — спросил он. — Серёгина дочка? — Да. — Я Васька из сорок второй. Хотел сказать… хороший он был мужик, твой отец. Помогал мне, когда совсем край был.
Рыжик зашипел и скрылся в комнате. — Вот, кот меня не любит, — усмехнулся Василий. — А Серёга говорил — брось пить, Вась, и кот к тебе потянется. — Он сам бросил? — Наглухо. Я так не смог. Пробовал, но… — он махнул рукой. — Слабак я. А Серёга — нет. Сильный был.
Марина смотрела на этого человека — почти ровесника, но выглядевшего на все шестьдесят — и видела в нём отца. Не того, каким он стал к концу, а того, каким мог бы остаться, не найди он сил измениться.
— Хотите чаю? — предложила она. — Чаю? — удивился Василий. — Не, я выпить зашёл. За помин души. — Я не держу алкоголь, — твёрдо сказала Марина. — Только чай.
Василий помялся: — Ну, давай чаю. За Серёгу можно и чаем.
Они пили чай, говоря об отце. Василий рассказывал, как Сергей помогал соседям, чинил проводку, возил в больницу парализованного старика, подкармливал дворовых кошек.
— И всё из-за этого, — кивнул он на Рыжика. — Как кот может человека изменить? — Не знаю. Но, может, дело не в коте, а в самом человеке? В том, что он хотел измениться, просто не знал, с чего начать?
После ухода гостя Марина долго не могла заснуть. Она пыталась совместить два образа отца — того, что сидел в памяти, и того, о котором говорили соседи.
— Кто из них настоящий? — спросила она у Рыжика. — Тот или этот?
Кот приоткрыл глаз, словно говоря: «А разве не может быть, что оба?»
К утру Марина решила: закончит дела за три дня, заберёт Рыжика, книги отца и фотографии. Квартиру продаст, а деньги переведёт в фонд помощи детям из семей алкоголиков.
Собираясь на встречу с риелтором, она заметила, что Рыжик нервничает — ходит из угла в угол, мяукает требовательнее обычного. — Что такое? Боишься переезда?
Кот подошёл к двери и поскрёб её лапой. — Хочешь выйти? Только не убегай далеко, сегодня едем в Москву.
Рыжик выскользнул в подъезд и помчался вниз по лестнице. Марина бросилась за ним. Кот вырвался на улицу и побежал через двор.
— Рыжик! Стой! — кричала она, проклиная себя за отсутствие поводка.
Кот нырнул в арку соседнего дома. Марина искала его между гаражами, под машинами.
— Вашего ищете? — окликнул её дворник. — Рыжего такого? На кладбище побежал.
— На кладбище?
— Ага. Вон оно, сразу за домами, старое городское.
Марина побежала туда. Старое кладбище начиналось за последним домом района. Ворота были приоткрыты.
Кладбище оказалось огромным, с покосившимися крестами и полуразрушенными памятниками.
— Рыжик! — звала Марина, понимая бесполезность криков.
Она медленно шла по аллее и вдруг увидела яркое рыжее пятно на фоне серого гранита.
Кот сидел на могильной плите и умывался.
— Ах ты, паршивец! — выдохнула Марина.
Кот посмотрел на неё почти высокомерно: «Я занят важным делом».
Подойдя ближе, она увидела надгробие. «Иванов Сергей Петрович, 1950–2025». Свежая могила, без памятника, только табличка и холмик.
Она опустилась на колени: — Так вот куда ты торопился.
Кот посмотрел на неё, на могилу, и боднул её руку головой.
— Ты скучаешь по нему. Я понимаю.
Она провела рукой по земле: — Знаешь, я не могу сказать, что прощаю тебя. Это было бы неправдой. Но я понимаю, что ты пытался измениться. Что ты жалел. Что ты… любил меня, по-своему.
Рыжик положил лапу на её руку, и этот простой жест поддержки от существа, знавшего отца лишь в лучшей версии, что-то сломал внутри.
Марина заплакала — впервые за тридцать лет. Не по тому страшному человеку из памяти, а по отцу, которого потеряла дважды: когда он начал пить и когда умер, не успев встретиться с ней обновлённым.
Через неделю Марина вышла на сцену Венского Musikverein. Перед началом концерта она подняла глаза к галёрке — туда, где когда-то в Самаре сидел отец, не решаясь подойти.
За кулисами её ждал Андрей с букетом. Этим вечером он смотрел на неё по-новому — будто увидел то, чего не замечал раньше.
А в их московской квартире, на подоконнике с видом на Москву-реку, дремал рыжий кот, которому было всё равно, простила ли Марина своего отца. Он просто знал, что нашёл новый дом. И что в этом доме снова звучит музыка.
