Ирина сидела на кухне, глядя в телефон. Я поставил чайник и сел напротив. Третий раз за неделю. Мы оба знали, кто звонил.
— Не хочешь рассказать? — спросил я.
Она подняла глаза.
— Знаешь, что она сказала? Что «раз уж ты решила потратить деньги на новую куртку для Настеньки, могла бы выбрать что-то приличное». Это обычная детская куртка из «Детского мира»!
Я потёр виски. Эти микроагрессии моей матери были хуже открытых конфликтов — их нельзя было ни отразить, ни опровергнуть.
Мужчина и женщина на кухне в напряжённой тишине после звонка. Она сидит, касаясь телефона, он стоит рядом, обеспокоенный. Усталость и раздражение — в каждом взгляде.
— Я поговорю с ней, — пообещал я.
— Говорила уже, — Ирина дёрнула плечом. — Бесполезно. Я для неё навсегда останусь той кассиршей, которая испортила жизнь её вундеркинду. Твоя мать мне не родня, я понимаю. Но меня уже тошнит делать вид, что всё нормально.
В этом была вся Ирина — прямота без прикрас. Качество, за которое я влюбился в неё в том супермаркете возле института, и которое моя мать, Зинаида Петровна, не принимала. Два противоположных мира, между которыми я балансировал.
— Я съезжу к ней завтра, — сказал я. — Один.
Ирина кивнула.
— Только не позволяй ей снова переводить стрелки. Знаешь эту её манеру — «я просто беспокоюсь о внучке».
Дверь в квартиру матери открылась после первого звонка. После смерти отца эта квартира превратилась в странный музей, где время застыло где-то в середине нулевых.
— Серёженька! — она обняла меня. — Проходи, у меня пирог в духовке!
На кухне всё было по-прежнему: выцветшие занавески, коллекция фарфоровых слоников, фотографии на холодильнике — я в выпускном классе, я на получении диплома, моя свадьба… Только на свадебном фото Ирина была обрезана.
— Как работа? Тебе обещали повышение, — она хлопотала у плиты.
— Мам, мы не об этом, — я сел за стол. — Нам нужно поговорить.
— О чём?
— Об Ирине. И о том, как ты с ней обращаешься.
Она замерла, стоя ко мне спиной.
— Я не понимаю, о чём ты, — наконец произнесла она, повернувшись. — Я всегда к ней хорошо отношусь.
— Мам, почему ты звонишь ей, когда меня нет дома?
Она прищурилась.
— Я звоню своей невестке, чтобы узнать, как дела у внучки. Это запрещено?
— Нет. Запрещено говорить ей, что она плохая мать. Или что она не умеет выбирать одежду для ребёнка. Или что в её квартире недостаточно чисто.
— Я просто даю советы! — она всплеснула руками. — Я хочу как лучше!
— Для кого, мам? — я смотрел ей в глаза. — Для Насти? Для Ирины? Или для себя?
На её лице мелькнул гнев, но быстро сменился обидой.
— Ты выбираешь её сторону против родной матери? После всего, что я для тебя сделала?
— Я не выбираю сторону. Я пытаюсь сохранить семью. Обе мои семьи.
— Семью, — она фыркнула. — Ты называешь это семьёй? Эта… эта продавщица и её…
— Мам! — я повысил голос. — Её зовут Ирина! Она администратор клиники! У неё высшее образование! И даже если бы она до сих пор работала кассиром — какая разница?
— Большая! — она перешла на крик. — Ты мог иметь всё! У тебя были перспективы! А теперь посмотри на себя — живёшь в съёмной квартире, трясёшься над каждой копейкой, потому что она не умеет экономить!
Я встал.
— Мы живём в съёмной квартире, потому что ты отказалась помочь нам с первым взносом за ипотеку, хотя у тебя лежит нетронутая страховка отца. И потому что я выбрал работу, которая мне нравится, вместо той, что нравилась тебе.
Она побледнела.
— Я берегла эти деньги для тебя. Для настоящей семьи. Я думала, ты опомнишься…
Мы стояли в тесной кухне, разделённые не столько столом, сколько пропастью взаимного непонимания. Я вдруг увидел её — по-настоящему увидел — постаревшую женщину, которая цеплялась за свои представления о счастье.
— Мам, Ирина — моя настоящая семья. И Настя. И ты тоже. Но так не может продолжаться.
— Что не может продолжаться?
— Эта война. Твои попытки контролировать нашу жизнь. Твоя ревность.
— Ревность? Ты думаешь, я ревную?
— А как это ещё назвать? Ты звонишь Ирине, когда меня нет дома. Критикуешь всё, что она делает. Подрываешь её авторитет перед Настей.
— Я просто хочу быть частью твоей жизни! Ты совсем отдалился!
— Потому что ты не оставляешь мне выбора! Ты делаешь так, чтобы каждый наш визит превращался в пытку для Ирины! Каждый звонок — в допрос! Ты заставляешь меня выбирать между вами!
Она вдруг осела на стул.
— Я не хотела. Просто… после смерти папы… мне так одиноко.
Я сел рядом и взял её руку.
— Я знаю, мам. Но своим поведением ты только отдаляешь нас. Мы не приезжаем не потому, что не хотим видеть тебя. А потому, что каждая встреча — это стресс.
Она долго молчала, глядя в окно.
— Ты правда её любишь? Эту… Ирину?
— Да. Очень.
— И она тебя?
— Да.
Она вздохнула.
— Я постараюсь. Но не требуй от меня слишком многого. Не сразу.
Это было не обещание изменить своё отношение, а скорее перемирие. Но для начала этого было достаточно.
Когда я вернулся домой, Ирина ждала меня с Настей. Они лепили пельмени — субботняя традиция, которую мы завели ещё до рождения дочери.
— Ну как? — спросила Ирина, когда Настя убежала смотреть мультики. — Поговорили?
— Да. Она обещала попытаться.
— Попытаться, — Ирина покачала головой. — Знаешь, сколько раз я слышала это от своей мамы, когда она бросала курить?
Я пожал плечами.
— Что мы теряем? Дадим ей шанс.
Ирина долго смотрела на меня, а потом кивнула.
— Хорошо. Один шанс. Но я больше не буду молчать, если она начнёт.
Я обнял её.
— Не будешь. И я тоже.
Неделя прошла в затишье. Мать не звонила — ни мне, ни Ирине. Я почти решил сам позвонить ей, когда в воскресенье утром пришло сообщение:
«Я испекла Настин любимый пирог. Может, заедете сегодня?»
Я показал сообщение Ирине.
— Что думаешь?
— Не знаю. Она всегда использует Настю как приманку.
— А может, просто правда хочет нас видеть?
Ирина колебалась.
— Ладно. Но при первом же замечании в мой адрес мы уходим.
Мы приехали к обеду. Мать открыла дверь с нервной улыбкой. На ней было новое платье — не привычный домашний халат, а что-то приталенное, делавшее её моложе.
— Проходите, — она обняла Настю. — Я как раз стол накрыла.
На столе действительно был накрыт обед — не только пироги, но и салаты, и картошка с мясом.
— Какое красивое платье, Зинаида Петровна, — сказала Ирина. — Вам очень идёт.
Я замер, ожидая подвоха. Но мать только улыбнулась.
— Спасибо. Это… Я давно купила, всё случая не было надеть.
За столом говорили в основном о Насте — безопасная тема. Но что-то изменилось. Мать не пыталась перехватить инициативу, задавала вопросы Ирине, а не только мне. Это было натянуто, но она старалась.
После обеда Настя утащила бабушку в гостиную показывать рисунки. Мы с Ириной остались вдвоём на кухне.
— Ты заметил? — спросила Ирина. — Она пытается.
— Да. По-своему.
Мы убирали посуду, когда из гостиной донёсся смех Насти. Ирина остановилась.
— Знаешь, может, у нас всё-таки получится. Не сразу, но… как-нибудь.
— Что получится?
— Быть семьёй. Настоящей, а не для галочки.
Я обнял её.
— Получится. Это не гонка на скорость. Главное — двигаться в правильном направлении.
В гостиной мать и Настя рисовали, склонившись над альбомом. Настя объясняла бабушке, как правильно рисовать принцессу.
— А завтра я покажу тебе свою новую куртку! — вдруг сказала Настя. — Она самая красивая!
Я напрягся, ожидая комментария матери. Та открыла рот, но потом, встретившись со мной взглядом, просто улыбнулась.
— Конечно, зайчик. Уверена, она замечательная.
Два месяца спустя мы сидели в кафе с Ириной — редкий выходной без Насти, которую забрала к себе моя мать. После того воскресенья наши отношения медленно, со скрипом, но менялись. Мы ездили к ней раз в две недели. Она позволяла Насте оставаться с ней на ночь — впервые за все годы. Звонки Ирине стали реже, а их тон — нейтральнее.
— Ты знаешь, что она делает? — сказала Ирина. — Твоя мать.
— В каком смысле?
— Она учится. Сдерживаться. Я вижу, как иногда она хочет что-то сказать, но молчит. Или переформулирует. Для неё это нелегко.
Я удивлённо посмотрел на жену.
— Я думал, ты считаешь её безнадёжной.
Ирина пожала плечами.
— Она любит тебя. И Настю. Для неё мы… Пакет. Если она хочет вас, ей придётся принять и меня. Не то чтобы она внезапно меня полюбила. Но она пытается найти способ существовать в этой новой реальности.
— А ты? Ты готова принять её? Не только ради меня?
Ирина задумалась.
— Знаешь, когда я была маленькой, у меня была тётя Вера. Сестра отца. Она всегда критиковала мою мать — её внешность, то, как она готовит, как ведёт хозяйство. Мама молча терпела, никогда не отвечала. Но как-то я подслушала, как она плакала в ванной после визита тёти Веры. И я поклялась себе, что никогда не позволю никому так обращаться со мной.
Я накрыл её руку своей.
— Но?
— Но теперь я думаю, что, возможно, дело было не только в тёте Вере. Может, это был единственный способ, которым она умела проявлять заботу. Может, её самой никто никогда не научил по-другому. Как и твою мать.
Я смотрел на жену с удивлением. Эта способность видеть глубже поверхности, искать объяснения, а не оправдания, была тем, за что я любил её больше всего.
— Твоя мать мне не родня, — продолжила Ирина. — Она никогда не будет мне матерью или подругой. Но, может быть, однажды мы научимся быть… Союзниками. Ради Насти. Ради тебя. И, может быть, немного ради самих себя.
Я сжал её руку.
— Ты удивительная.
Она улыбнулась.
— Нет. Я просто устала от войны, в которой не может быть победителей.
В сентябре мы отмечали день рождения Насти. Впервые мы решили устроить его дома, пригласив обе бабушки. Родители Ирины приехали из своего пригорода. Моя мать пришла с тортом собственного приготовления и новой куклой для Насти.
Я наблюдал за ними с тревогой. Они были как представители разных миров — моя мать со своими претензиями на интеллигентность и скромные родители Ирины с их простыми манерами.
— Вы работали в школе, Анна Васильевна? — спросила моя мать мать Ирины. — А какой предмет вы преподавали?
— Литературу, — ответила та. — Тридцать лет в сельской школе.
— О, — моя мать подалась вперёд. — А вы любите Чехова? Я всегда считала его недооценённым…
К моему изумлению, две женщины погрузились в разговор о русской литературе. Оказалось, что у них было гораздо больше общего, чем можно было представить.
Ирина подошла и взяла меня за руку. Мы смотрели на эту неожиданную сцену — наши родители, беседующие за праздничным столом, и Настя, счастливо скачущая между ними, связывающая эти разные миры в одно целое.
— Знаешь, — сказала Ирина, — иногда мне кажется, что Настя — единственный по-настоящему мудрый человек среди нас. Она просто любит всех без условий и ожиданий.
— Может, нам стоит у неё поучиться, — ответил я.
Мы стояли в стороне, наблюдая за нашей странной, несовершенной, но настоящей семьёй. Я знал, что впереди ещё будут конфликты и обиды, недопонимание и притирки. Что моя мать иногда будет срываться, а Ирина — реагировать слишком остро. Что совместные праздники не всегда будут идиллией.
Но в тот момент, глядя на них всех, я понял, что семья — это не те, кто связан кровью. Это те, кто решил остаться рядом, несмотря на различия. Кто выбрал сложный путь принятия вместо простого пути отвержения.
Моя мать поймала мой взгляд через стол и слегка улыбнулась — неуверенно. Я улыбнулся в ответ. Это была не победа и не поражение. Это было продолжение пути, на котором мы все только учились идти вместе, спотыкаясь, но не бросая друг друга.
И, может быть, в этом и заключался главный смысл слов «твоя мать мне не родня» — не в отрицании связи, а в признании того, что настоящие отношения строятся не на кровном родстве, а на ежедневных маленьких решениях быть семьёй — вопреки всему.
