— Давай, Кать, собирай вещи. Я завтра заеду, заберу, — голос Димы в трубке был спокойный. Даже слишком.
Катя выдохнула, села на край дивана, прикусила щеку и ответила через паузу:
— Ты думаешь, я тут на курорте? Или, может, я в халате по квартире твоей мамаши гоняю, как барыня?
— А что, не гоняешь? — с легким смешком, но с той самой ноткой, от которой у неё в животе начинал крутиться тугой узел.
Она повесила трубку. Просто так. Не потому, что боялась, что наговорит. А потому что знала — он именно этого и ждёт.
Катя жила в квартире свекрови уже полгода. Временно. До «разруливания ситуации», как сказал Дима. Изначально это казалось компромиссом. А потом началась реальность: общая кухня, грохот телевизора по вечерам, стаканы на подносе, запах нафталина, и самое главное — постоянное, молчаливое присутствие Надежды Григорьевны. Свекровь, как ураган в слоумо: её вроде бы и нет рядом, но ты всё равно в эпицентре.
Утром она ставила тарелки на стол с таким выражением лица, будто делает одолжение нищей родственнице. Потом следовала классика жанра: замечания про «не так моешь пол», «слишком жидкий борщ», и апогей — разговоры о Димочке, которого она «выросила одна, на двух работах, без отца, с нервами и печёнкой».
Катя считала: выжить в этой квартире шесть месяцев — уже победа.
— Кать, ты посмотри, как у тебя волосы сыпятся. Это от стресса. Надо валерьянку пить, — сказала Надежда Григорьевна вчера, стоя в дверях комнаты с тарелкой холодца.
— Это не стресс, это вы, — ответила Катя. — У вас аура агрессивная, она волосы выпаливает.
— Ой, Господи, начинается. Вот за это тебя мой Димочка и бросил. У тебя всё — ёрничество да насмешки. А мужчинам надо тепло и борщ.
Катя не выдержала. Пошла на кухню, налив воды, глотала так, будто запивала собственную злость.
Мужчинам надо борщ… Ага. Особенно когда этот самый мужчина шляется по командировкам налево и направо, не звонит неделями, а потом заявляется с вещами и «ты пойми, это не любовь, но было сложно отказаться».
Катя не была святой. Она знала, что и сама не подарок. Слишком независимая, слишком острая, слишком… невестка.
Когда они с Димой разошлись, всё выглядело цивилизованно. Без скандалов, без крика. Но был один нюанс — квартира.
Трёшка в панельке на юго-западе, приватизированная ещё при динозаврах, с глянцевыми обоями времён Леонида Ильича, была записана на свекровь. Но по факту, они с Димой вложили в ремонт столько денег, что можно было бы купить подмосковный таунхаус.
— Мы будем жить тут, пока не продадим и не купим своё, — говорил Дима, закатывая рукава. Тогда они ещё любили друг друга. Или хотя бы хотели казаться такими.
А потом — развод. И осталась Катя в квартире Надежды Григорьевны. По сути — нигде. По документам — никто. А по факту — с чужой кружкой в руке и чужими тапками под ногами.
В дверь постучали. Не звонок — именно стук, как в общежитии. Катя дернулась.
— Ты что, опять закрылась? — голос свекрови был визглив, с оттенком лёгкой упрёки, как будто Катя съела её заначку. — Я тебе говорила, у нас двери не закрывают!
Катя встала, отперла. Надежда Григорьевна стояла с пакетом.
— Варенье принесла. Вишнёвое. Твоё любимое, — сказала она, как будто это был акт высшей доброты.
— Моё любимое — абрикосовое, — буркнула Катя.
— Не ври. Ты просто ещё в себе не разобралась. Вишня — с характером. Как ты.
Катя взяла банку. Поставила на подоконник, рядом с пустым горшком. Её кактус сдох три недели назад. Мелочь, но почему-то стало жалко.
— Ключи оставь, — вдруг сказала Надежда Григорьевна, разглядывая что-то за спиной Кати.
— Какие ключи?
— От квартиры. Я видела — ты уже чемодан собрала. Так и оставь на тумбочке, чтобы не забыть.
Катя вцепилась в дверную ручку.
— Я пока ещё не решила, куда пойду.
— Ну, твой Димочка сказал, что ты должна уже съехать. Значит, съезжай. Знаешь, сколько девушек за ним бегает? Все бы рады тут жить, хоть на коврике.
— Отличный способ выбирать себе невестку — по готовности спать у порога, — Катя развернулась и ушла в комнату. Тихо закрыла дверь.
Легла на кровать. Телефон загорелся: «Завтра днём буду. Лучше, если тебя уже не будет. Без скандала».
Она открыла заметки и начала писать список: ноутбук, зарядка, косметика, документы, кофточка с зелёным воротом (не забыть — свекровь её ненавидит), фотографии из ящика, паспорт, ПТС, банку варенья — к чёрту, оставить.
Катя чувствовала, как в груди копится тяжесть. Не от обиды. От чувства, что тебя выталкивают из жизни. Что ты был частью чего-то, а теперь — мешаешь.
И ведь не просто так. Не чужие, не соседки. Свои. Бывшие. Настоящие. Родные.
В квартире за стенкой раздался кашель, потом — звук стиральной машины. Катя слушала, как квартира дышит своей жизнью без неё.
Это мой последний вечер здесь, — подумала она и впервые за всё время пожалела, что не поговорила с Димой как следует. По-человечески. Без этой гнилой вежливости и «давай без скандалов».
Завтра она уйдёт. Но сегодня — она ещё могла на что-то повлиять.
Она встала, накинула куртку и вышла во двор. Пошла по тропинке, ведущей к ларьку с кофе. Там всегда тусовались молодые — с колясками, с собаками, с пакетами из «Пятёрочки». Ей было странно — как будто она вышла за пределы клетки. Квартиры.
И вдруг на скамейке она увидела — Диму.
Он сидел, курил, одетый как всегда не по погоде: в лёгкой ветровке, с капюшоном, который сползал с головы. Увидел её — поднял брови, чуть усмехнулся.
— Ну привет, — сказал он, вставая. — А я как раз думал, ты выйдешь.
Катя встала, как вкопанная.
— Ты же завтра собирался.
— Передумал. Захотел увидеть тебя сегодня.
— На сдачу квартиры посмотреть?
— Нет. На тебя.
— На тебя, — повторил Дима и потёр руки, как будто его действительно знобило.
Катя стояла, глядя на него, будто на незнакомца. Шесть лет вместе, три — в браке, полгода — в разводе. И сейчас, вот так, во дворе, возле облезлой лавки, он вдруг решил «увидеть».
— Что, захотел посмотреть, как я собираю свои трусы и выношу их из квартиры твоей мамочки? — голос дрожал, но не от холода. — Или пришёл убедиться, что я правда съеду и не устрою тебе сцену с бросанием ключей и криками «ты всё мне обещал»?
— Да ты и так уже почти устроила, — пожал плечами Дима. — Только без криков. Всё как ты любишь — с сарказмом и подколами. Это ж твоё.
Катя закатила глаза.
— Отлично. А ты, как всегда, в роли жертвы. Мама с нервами, жена с характером, а ты — между двух огней. Снимаешь лавры мученика.
Он сел обратно на скамейку. Не звал, не уговаривал. Просто выдохнул:
— Я не хочу, чтобы ты уходила вот так.
— А как ты хочешь? С фанфарами? С медалью «За выживание в берлоге свекрови»?
Он не ответил. Молчал.
Катя села рядом. Осторожно. Словно рядом был не человек, с которым она делила жизнь, а бомба с часовым механизмом.
— Я не понимаю, Дим, — сказала наконец. — Мы же вроде нормально разошлись. Без войны. Я уехала, дала тебе время, не делила пополам чайник. И вдруг — срочно съезжай, ключи на тумбочку, место нужно. Кому?
Дима помолчал, потом тихо:
— Я съезжаюсь с другой.
Катя стиснула зубы. Не от неожиданности. От предсказуемости. Она знала. Где-то внутри, под кожей, в костях — знала.
— С Юлей? — спросила, не глядя.
Он кивнул.
— Мы начали ещё до.
— До чего?
— До развода.
— Ага. Значит, ты не просто врал мне в лицо. Ты ещё и старался, да? Чтоб я не догадалась.
— Я не горжусь этим. Но тогда казалось, что ты ушла в себя. Мы уже не были вместе. Ты спала в другой комнате. Ты работала по ночам…
— Потому что ты не разговаривал со мной! — выпалила она. — Ты месяцами жил, как квартирант. Я могла умереть, и ты бы заметил только по запаху!
Он сглотнул. Веки подрагивали, руки сжаты в кулаки.
— Я не знаю, как всё стало таким. Я правда не знаю.
Катя почувствовала, как на глаза накатывает. Проклятые слёзы. Не сейчас. Не при нём.
— Я знаю, — сказала она. — Сначала — ты. Потом — мама. А потом — пустота. Ты убрал меня из своей жизни, как старую мебель, которую неудобно выкинуть, но стыдно держать.
Он отвернулся. Стукнула зажигалка, сигарета в руке задрожала.
— Мы просто устали.
— Мы? Или ты? — Катя встала. — Я тебя не виню. Но знаешь, что самое мерзкое? Что ты не нашёл в себе сил быть честным. Что прятал меня у своей мамы, как старую куртку на антресолях. А теперь вытряхиваешь — вон. Потому что Юля. Потому что новая жизнь.
Дима встал, быстро.
— Это не так.
— А как?
Он молчал. Потому что знал — ответов у него нет.
Катя ушла первой. Прямо через двор, не оглядываясь. Ноги несли сами. Она шла и чувствовала, как внутри поднимается злость — густая, горячая, тяжёлая, как вишнёвое варенье, которое стояло в банке у окна.
Когда она вернулась, Надежда Григорьевна сидела в кухне. В белом халате, с бигуди и газетой. Классический антураж.
— Где была? — спросила, даже не поднимая глаз.
— На улице. Дышала. Перед тем как окончательно задохнуться.
— Духота в квартире, да. Надо бы окна помыть.
Катя прошла мимо, но не в комнату. Осталась стоять в коридоре.
— Знаете, что смешно? — тихо сказала она. — Вы ведь знали, что у него кто-то есть. И всё равно пускали меня обратно, как потерянную овчарку. Почему?
Надежда Григорьевна сложила газету. Медленно.
— Потому что я надеялась, что ты образумишься.
— Я?
— Да. Что поймёшь наконец, что мужчину надо держать. Сохранять семью. А не разбрасываться.
— То есть если он спит с другой — это я виновата, что не держала?
— А ты как думаешь? Женщина в доме — это центр. Если центр разболтался — всё падает.
Катя молчала. Потом подошла, встала прямо напротив.
— Вы когда-нибудь любили своего мужа?
Свекровь вскинулась.
— Причём тут это?
— Просто ответьте.
— Не твоё дело.
— А вот и моё. Потому что вы лепите из меня себя. Но я — не вы. И жить с изменщиком ради вида с балкона — не буду.
— Да ты сама не знаешь, чего хочешь! — всплеснула руками свекровь. — Сегодня одно, завтра другое! То тебе свободу, то ключи назад, то борщ не такой, то подушки пахнут не тем!
Катя посмотрела на неё и вдруг увидела старую женщину. Не ведьму, не контрол-фрика, не тирана. Просто женщину, которая всю жизнь доказывала, что «мужика надо держать». А теперь — одна. С газетой, вареньем и бигуди.
— Я завтра уеду, — сказала Катя. — Обещаю. Но ключи я оставлю не на тумбочке. А лично вам. Чтобы вы знали: я не сбежала. Я ушла. Сама.
И развернулась.
В комнате был бардак. Чемодан открыт, одежда — в куче. Она стала укладывать вещи, бережно. Фотографии в конверт. Духи — в пузырёк. Кофту с зелёным воротом — сверху. И на последок — записка.
Надежде Григорьевне.
Варенье вкусное. Но ложка у каждого своя.
Катя.
Катя стояла у окна и смотрела, как весенний дождь разбивает старые лужи. Чемодан был закрыт. Всё сложено, выброшено, распутано. В голове — тишина. Такая, какая бывает только после урагана, когда уже не страшно. Потому что всё случилось.
За стенкой скрипела кровать Надежды Григорьевны. Шипел телевизор. Монотонный голос диктора рассказывал, как правильно хранить укроп.
Катя проверила сумку, достала ключи — старые, с зелёной резинкой, из которой давно выпал номер квартиры. Положила их в карман.
На кухне, как по расписанию, стояла банка с вареньем. Варенье и тишина — оружие свекрови. Молчаливый шантаж.
— Уходишь? — спросила Надежда Григорьевна, не оборачиваясь.
— Да.
— Ну и слава богу. У Юли, говорят, руки из плеч. В отличие от.
Катя усмехнулась.
— Да, я не очень умела подавать селёдку под шубой и молчать, когда меня унижают. Простите. Не ваш формат.
Надежда Григорьевна кивнула.
— Ты — не формат. Никому. Ни себе, ни людям. Бунтарка. А жить — это не бунт, а компромисс. Ты не научилась.
Катя подошла ближе.
— А вы научились? Жить ради сына, чтобы потом он сбежал к такой же, как вы, только моложе?
Глаза свекрови дёрнулись. Молча.
— Вы всё время говорили, что я должна «терпеть», «спасать», «сохранять». А я не собираюсь ничего сохранять, если оно гниёт.
Катя достала из кармана ключи и положила их прямо на стол — рядом с газетой и вареньем.
— Вот. Лично. Как обещала.
— Под дверь бы бросила — как все.
— А я не все. Я ухожу — гордо. Своими ногами. Без оскорблений, без фальши. Хотя могла бы сказать многое.
— Ну скажи, — резко бросила свекровь. — Раз уж собралась громко уходить. Скажи. Что ж там такое затаилось в тебе, что ты каждый раз глотаешь, а потом хлопаешь дверями?
Катя замерла. Молчание. Долгое. И потом:
— Я вас ненавидела. Каждый день. За то, что вы сделали из моего мужа — мямлю. За то, что лезли в каждую тарелку, в каждый разговор, в каждый платёж. За то, что вы сравнивали меня с покойной тётей Зиной, с соседкой Людой, с вами в двадцать пять. Я не могла дышать.
Глаза Надежды Григорьевны налились слезами. Но губы — крепкие. Стальные.
— Он — мой сын.
— А я была его женой. А не вашей подружкой по однокомнатной тюрьме. Вы не отдавали его — вы его держали, как собачку. Юля вам подойдёт. Она будет с вами пить чай. И кивать. До тех пор, пока не надоест.
Катя наклонилась.
— А потом она уйдёт. Только не тихо. Она вытащит всю вашу мебель, ваши обиды и ваши запасы варенья. И вы останетесь одна. Потому что сыновья, которых растят, как запасной ингалятор от одиночества, не остаются. Убегают.
Она выпрямилась.
— До свидания.
В коридоре стоял Дима. Опять.
В джинсах, куртке, с заспанным лицом.
— Я услышал… Ты всё сказала?
Катя подняла глаза.
— Ты знал, что она так ко мне относится.
— Я… — он замялся. — Я не хотел лезть.
— Вот именно. Не хотел. Ни во что. Ни в конфликт, ни в защиту. Всё время — «не хотел». А я устала жить с тем, кто просто ничего не хочет.
Он схватил её за руку.
— А если я хочу, чтобы ты осталась?
Катя посмотрела на него.
— Ты хочешь — чтобы я осталась. А я — чтобы меня любили. Видишь разницу?
Он отпустил.
— Прости.
— Прости себя. За то, что не смог. За то, что позволил другим решать, кто тебе нужен. И за то, что будешь делать вид, что всё это — не твоя вина.
Она взяла чемодан и пошла. Через коридор, по скрипучему паркету, мимо коврика с котёнком, где когда-то целовались босиком. Не обернулась.
На улице моросил дождь. Катя шагала по мокрому асфальту — в никуда. И в полную свободу. Без мужа. Без свекрови. Без чужих подушек, пахнущих нафталином.
Свобода — это когда тебе больше нечего объяснять.
