— Ты опять врёшь, — сказала она, не поднимая глаз. Голос был тихий, почти равнодушный, но в нём слышалась такая усталость, что от неё у него внутри всё сжалось. — Я ведь уже слышала это. Раза три, если не больше. Каждый раз одно и то же.
Он замер у двери, будто наткнулся на невидимую преграду. В руках у него болтался пакет из магазина, из которого торчал батон и что-то зелёное, вроде пучка петрушки. Сцена выглядела бы даже смешной, если бы не было так горько. Он стоял, неловко переступая с ноги на ногу, и пытался сообразить, какую именно ложь она сейчас имеет в виду: старую, свежую, недосказанную? У него их накопилось много, как пустых бутылок под раковиной.
— Ты про что вообще? — спросил он, стараясь звучать уверенно, но голос всё равно дрогнул.
— Про машину, Егор, — Света наконец подняла взгляд. — Про твоих этих… друзей. Про долги, про всё это враньё, которое ты таскаешь в дом, как грязь на ботинках.
Он усмехнулся, но усмешка вышла кривой, как рана, затянутая не до конца.
— Опять двадцать пять. Да сколько можно? Я ж сказал: разрулю.
— Разрулишь, — повторила она, как эхо. — Конечно. Только разруливаешь ты всегда чужими руками. В основном моими.
Он опустил пакет на пол и пошёл к ней. В его движениях было что-то детское — как у провинившегося сына, который надеется, что мама всё-таки простит.
Света сидела в кресле у окна, и солнечный луч, пробившийся через пыльное стекло, падал ей на плечо, выделяя седую прядь в волосах. Когда-то Егор любил эту прядь — говорил, что она делает её «взрослой и надёжной». Теперь она казалась ему насмешкой.
— Ну, хватит, Свет. Не начинай снова. Я же не из вредности. Просто… обстоятельства, понимаешь?
— Обстоятельства, — спокойно повторила она. — Это то, что ты называешь своими ошибками, да?
Он не ответил. Она ждала, но тишина в комнате только уплотнилась. За стеной кто-то стукнул дверью, наверху заплакал ребёнок, потом опять стихло.
Всё в их доме всегда замирало, когда они начинали вот так говорить. Даже старый холодильник переставал гудеть, будто слушал.
Света отложила книгу на подлокотник кресла, раскрытой вниз, как закладку. Она делала это неторопливо, с какой-то показной вежливостью, словно давала ему возможность передумать, остановиться, не говорить лишнего. Но он не понял намёка — никогда не понимал.
— Свет, я же не могу просто взять и сказать им: ребята, денег нет, ждите, — начал он торопливо. — Они же не поймут! Там такие люди, ты сама знаешь.
— Знаю. Потому и не сплю уже неделю, — ответила она и встала. — С тех пор как твой блестящий чёрный гроб под окнами появился.
Он нахмурился, не сразу уловив, что она имеет в виду.
— Гроб? Ты про машину?
— А что ещё, по-твоему? — Она подошла ближе, и теперь между ними оставалось меньше метра. — Ты думаешь, я не понимаю, откуда она? Я всё понимаю. Даже то, что тебе на неё денег никто не давал. Ты просто перехитрил сам себя, вот и всё.
Он опустил глаза. На ковре, действительно, был какой-то странный узор — будто в нём пытались зашифровать чужую судьбу. Ему вдруг захотелось провалиться в этот узор, спрятаться от её взгляда.
— Свет, ну ты же знаешь… я не могу сейчас им не отдать. Там срок. Мне позвонят.
— Пусть звонят. Тебе. Не мне, Егор. — Она сказала это твёрдо, без лишней эмоции. — Я в твоих долгах участвовать не буду.
— Ты что, издеваешься? Мы же семья! — Он почти выкрикнул это, срываясь на хрип. — Это общая машина! Тебе самой на ней ездить!
Она усмехнулась — не зло, а устало.
— Семья — это когда общие решения и общие последствия. А у нас только последствия. Решения ты давно принимаешь сам.
Он почувствовал, как злость медленно поднимается изнутри, будто ртуть по старому термометру. Сначала тёплая, потом горячая, потом обжигающая.
— Ты просто хочешь меня унизить. Всегда хотела! Тебе только повод дай!
— Нет, — тихо сказала Света. — Я просто хочу перестать платить за твои авантюры. Всё.
Она пошла к столу, достала оттуда конверт и бросила перед ним.
— Вот. Это квитанции. Посмотри, сколько я за нас платила последние месяцы. За свет, за воду, за интернет, за твой телефон, между прочим. А теперь — ноль. — Она вытащила ноутбук, открыла его. — Всё перевела. До копейки.
Он смотрел, не веря. Её пальцы бегали по клавиатуре — ловко, привычно. На экране вспыхнул ноль. Настоящий.
— Я инвестировала в тишину, — произнесла она с лёгкой улыбкой. — Больше у меня нет денег. Можешь расслабиться.
Он смотрел, как она закрывает крышку ноутбука, и внутри у него что-то проваливалось. Эта женщина, которую он когда-то считал мягкой, теперь была каменной.
Его слова теряли силу рядом с ней. Она просто выключала их, как звук телевизора.
— Ты с ума сошла, — сказал он глухо. — Ты думаешь, я поверю? Ты просто спрятала наличку. Я найду.
Она не ответила. Только чуть приподняла бровь. И в этом молчании было не презрение даже, а скука.
Это вывело его из себя окончательно. Он пошёл к комоду, дёрнул ящик — бумаги, чеки, какие-то старые визитки посыпались на пол. Он искал. Не деньги — доказательство, что прав. Что она, как и все, лжёт.
Он перебрал ящики в гостиной, потом в спальне. Света не мешала. Только села обратно в кресло и наблюдала, как он рвёт их жизнь на мелкие бумажки.
Он крушил всё подряд. Вытаскивал вещи, швырял на пол. Проверял карманы её пальто, тряс свитера, даже пролез на антресоль. Воздух наполнился пылью и глухими звуками падения — словно их дом стал декорацией к какому-то безумному спектаклю.
Когда он добрался до её белья, Света встала. Не сказала ни слова — просто встала и пошла на кухню, налила воды в стакан, выпила. Потом вернулась и снова села. Её спокойствие было неестественным, как у хирурга на операции без наркоза.
Он продолжал искать. Громыхал банками, переворачивал кастрюли, высыпал крупу. Всё впустую. Каждый раз, не находя ничего, он становился чуть ниже ростом, чуть тусклее взглядом.
Квартира теперь походила на поле боя — вещи валялись повсюду, как трупы маленьких сражений.
Наконец он выдохся. Стоял посреди комнаты, тяжело дыша, а из его волос капала потная влага на пол.
— Довольна? — выдохнул он. — Смотри, что ты сделала! Смотри! Это ты всё!
Света поднялась, посмотрела ему прямо в глаза.
— Нет, Егор. Это ты. Я просто позволила тебе наконец увидеть, кто ты есть. Без прикрас.
Он сжал кулаки.
— Ты… ты просто холодная стерва! Без души!
— Может быть, — спокойно ответила она. — Зато без долгов.
Пауза повисла, долгая, липкая. Потом она произнесла:
— Я позвонила Вадику.
Он замер.
— Что?
— Твоему Вадику. Да. Мы поговорили. Очень конструктивно. Я сказала ему, что машины у тебя больше нет — она их. В счёт долга. Он был благодарен, между прочим. Сказал, что не ожидал от «такой женщины» такой порядочности. Извинился даже.
Егор смотрел на неё, как на незнакомку. Слова не шли. Всё, что он мог — дышать. Тяжело, громко, с каким-то звериным сипом.
Она подошла ближе, протянула руку.
— Ключи. И документы. Они в синей папке, да?
Он машинально вытащил из кармана брелок. Сжал в ладони до боли, потом швырнул на стол. Ключи ударились и замерли.
— В прихожей, — сказал он.
Света взяла папку, проверила бумаги. Потом спокойно заявила:
— Они приедут через час. Лучше тебе уйти.
Он стоял у окна, глядя в серый двор. За стеклом моросил дождь — мелкий, колючий, почти невидимый. И в нём отражался он сам — сгорбленный, чужой, ненужный.
Света застегнула сумку, взяла пальто и вышла в коридор. На секунду задержалась, посмотрела на беспорядок — и тихо, почти ласково произнесла:
— Ты всё разрушил сам, Егор. А я просто выключила свет.
Дверь за ней закрылась мягко, но этот звук был громче любого хлопка.
В квартире остался только он — и тишина, которая уже не принадлежала им обоим.
Когда дверь за Светой захлопнулась, тишина опустилась такая густая, что в ней можно было утонуть. Егор стоял посреди разгромленной квартиры, будто человек, который очнулся после пожара: дым ещё в воздухе, пепел ещё оседает, а он — цел, но уже не живой. Он не знал, с чего начать. Можно было собрать вещи. Можно было лечь на пол и просто не двигаться. Можно было закурить — если бы сигареты не утонули в разорённом ящике комода.
Он прошёлся по комнате, ступая по разбросанным вещам. Одна его рубашка — белая, та, в которой он был на их свадьбе, — теперь лежала под ножкой кресла, смятая, в пыли. Егор наклонился, машинально поднял её, повертел в руках. На воротнике был крошечный след от губной помады — давний, выстиранный, но всё ещё видимый. Светин.
Он вдруг почувствовал, как внутри поднимается не злость — нет, уже не она, — а пустота, липкая, бездонная, как внутри старого мешка, из которого высыпали всё до последней крупинки.
На кухне капала вода из крана — редкие, упрямые капли, звенящие в тишине, как маленькие уколы совести. Егор машинально закрутил кран и уставился в окно. Двор был серый, промокший, с двумя старушками у подъезда, которые, казалось, обсуждали именно его. Они, наверное, уже знали. Старушки всегда знают.
Он сел за стол. Достал из кармана телефон — чёрный, треснутый в углу экран. Посмотрел на список звонков. Последние три — от Вадика. Не стал перезванивать. Да и что теперь говорить? Всё решено. Света всё уже «по-человечески уладила».
Смешно. Она, которая никогда не умела «по-человечески». Всегда — по-правильному, по-своему.
Он закрыл глаза и вспомнил, как всё начиналось. Пятнадцать лет назад. Света была худенькая, в синем пальто, которое тогда казалось ему чем-то невероятно красивым. Они встретились у перехода — она несла пакет с апельсинами, один выпал, покатился к его ногам. Он поднял и сказал: «У вас солнце упало». И она тогда рассмеялась. Вот с того смеха всё и пошло.
Теперь он не мог вспомнить, когда она смеялась в последний раз.
Наверное, тогда, когда они переезжали в эту квартиру. Он тащил коробку с её книгами и уронил половину прямо в подъезде, книги рассыпались, и она сказала:
— Смотри, Егор, ты выронил мою жизнь.
Он тогда тоже засмеялся. А теперь жизнь валялась повсюду — не в виде книг, а в виде носков, бумаг, осколков.
Зазвонил телефон. Егор вздрогнул. На экране — «Мама».
Он вздохнул, поднёс к уху.
— Ну что, поговорили? — спросила мать, не здороваясь. Голос у неё был уверенный, цепкий. — Я же тебе говорила, что она тебя доведёт.
— Мам, не начинай.
— Не начинай, не начинай… А кто тебе теперь поможет? У неё всё под каблуком. Я всегда говорила, что она стерва. С виду тихая, а внутри — змеиный яд.
Он слушал и чувствовал, как в нём снова просыпается то старое, привычное раздражение. Мать всегда была как комментатор чужой жизни. Она всё знала, всё понимала и всех жалела — кроме тех, кто ей не нравился. Света была из этой категории.
— Мам, всё, хватит. Я сам разберусь.
— Сам? Да ты же без неё и носки не найдёшь! — отрезала мать. — Едь ко мне. Я тебе постелю. Начнёшь с чистого листа.
— Не хочу, — буркнул он.
— Тогда спи на мусоре, — фыркнула она и отключилась.
Егор долго сидел, глядя на тёмный экран. Потом вдруг встал, будто его кто-то подтолкнул изнутри, и начал собирать вещи. Бездумно, на автопилоте. Джинсы, футболки, зарядку, бритву.
Остановился у комода — там лежала Светина фотография. Маленькая, на паспорт, старая. Он хотел бросить её, но почему-то положил в карман. Сам не понял зачем.
Через двадцать минут он стоял в коридоре с сумкой. Квартира была тихая, как морг. Он обернулся напоследок — и увидел на полу под столом Светину заколку. Маленькую, золотистую, с отломанным зубчиком. Поднял, покрутил в пальцах. Хотел оставить на месте, но снова — не смог. Положил в карман к фотографии.
Он вышел. На лестничной площадке пахло жареным луком и кошками. Внизу хлопнула дверь — видимо, соседи. Он медленно спустился, и каждая ступень казалась шагом в другую жизнь. Не лучшую, просто — другую.
Света вернулась поздно вечером.
На улице уже темнело, и в окнах дома напротив отражались редкие фонари. Она вошла в квартиру — и остановилась. Хаос остался. Всё так, как он и оставил.
Она стояла посреди этого безобразия и вдруг почувствовала… не боль и не гнев, а тишину. Настоящую. Ту, о которой мечтала. Без его шагов, без вечных «Свет, где носки?», без этих коротких вспышек агрессии, за которыми ничего не следовало.
Она сняла пальто, поставила сумку и села в то самое кресло. Огляделась.
На ковре валялся один его кроссовок. Под ним — обрывок газеты с надписью «успех». Света усмехнулась.
На кухне тихо капала вода. Она пошла туда, закрутила кран.
Потом, долго, почти машинально, начала убирать. Не потому что хотелось, а потому что надо. Медленно, аккуратно, будто приводила в порядок не квартиру, а собственные внутренности. Каждая сложенная вещь была как восстановленный кусочек себя.
К полуночи комната стала почти чистой. Почти. Только запах остался — его. Табак, бензин и мужская неудача.
Телефон лежал на подоконнике. В нём мигала непрочитанная СМС. От Вадика.
«Забрали машину. Всё норм. Держись».
Она прочитала, улыбнулась чуть-чуть. Потом стёрла сообщение.
Села снова в кресло, открыла ноутбук. Экран засветился холодным светом. Она открыла вкладку с банковским счётом — ноль.
Потом, не думая, открыла вторую вкладку — ту, где был её второй счёт, тот, о котором Егор никогда не знал. Там стояла приличная сумма. Она вздохнула. Закрыла ноутбук.
— Знал бы ты, — тихо сказала она в пустоту. — Может, и не рвал бы подушки.
Наутро она пошла в магазин. Возле подъезда стояли те самые старушки. Они посмотрели на неё с интересом. Одна даже спросила:
— А где ваш Егор?
Света улыбнулась:
— В командировке. Надолго.
И пошла дальше.
В магазине она купила хлеб, молоко и что-то сладкое. Просто потому что давно не позволяла себе сладкого — с Егором всегда «экономия».
Возвращаясь, она увидела у подъезда чужого парня лет двадцати пяти. Стоял, курил, глаза уставшие, руки дрожат.
— Вы Светлана? — спросил он.
— Да.
— Мне Вадик сказал отдать. — Он протянул ей конверт.
— Что это?
— Деньги. За машину. Он сказал, она в хорошем состоянии. И что вы «честная баба».
Парень смущённо улыбнулся и ушёл.
Света открыла конверт — там было ровно столько, чтобы заплатить за квартиру и ещё немного осталось.
Она медленно подняла голову, посмотрела на небо. Было синее, прозрачное, как будто кто-то вымыл его до блеска.
А вечером в дверь позвонили.
Она открыла — на пороге стоял Егор.
Не бритый, помятый, с тем самым пакетом, в котором когда-то был батон и петрушка.
— Свет, — сказал он, глядя в пол. — Можно войти?
Она долго молчала. Потом чуть отступила, пропуская его. Он вошёл, снял куртку, осмотрел комнату. Чисто.
— Убралась, — произнёс он глухо. — Молодец.
— Ты зачем пришёл, Егор?
— Не знаю, — честно сказал он. — Просто… больше идти некуда.
Она кивнула.
— Понимаю. Только жить здесь ты не будешь.
Он усмехнулся, безрадостно.
— Да я и не собирался. Хотел только одну вещь забрать.
Он подошёл к столу, открыл ящик, достал старый блокнот. Там, между страниц, лежала та самая Светина фотография — паспортная. Он держал её в кармане, но вернул обратно.
— Пусть будет у тебя, — сказал он и положил на место.
— Хорошо.
Они стояли молча. Потом он вдруг спросил:
— А ты теперь что? Одна?
— Да.
— И не страшно?
Света посмотрела на него, чуть прищурившись.
— Страшно, конечно. Но я, наконец, знаю, чего боюсь. Не тебя, не долгов, а снова прожить жизнь, где я — бухгалтер твоих ошибок.
Он опустил голову.
— Понятно. Ну… тогда прощай, Свет.
— Прощай, Егор.
Он пошёл к двери. Остановился.
— Свет, а если бы я… ну, попробовал всё сначала?
— Поздно, — тихо сказала она. — Всё, что можно было спасти, я уже спасла. Себя.
Он кивнул. Вышел.
На лестнице кто-то хлопнул дверью. Света снова осталась одна.
Через неделю она сдала машину в переоформление, продала кое-что из мебели. Купила себе маленький билет — не билет даже, а шанс. На поезд. До города, где жила её сестра.
Когда поезд тронулся, она смотрела в окно, как удаляются серые дома, и думала, что всё это — не конец. Это просто пауза между двумя жизнями.
А в её старой квартире, через месяц, поселилась молодая пара.
Иногда по вечерам там тоже спорили — громко, с хлопаньем дверей, с упрёками.
Но Света уже не слышала этого. Она сидела у себя на кухне, в новой жизни, пила чай и писала письмо.
Первое — себе.
«Не бойся, — писала она. — Ты уже умеешь уходить вовремя».
И впервые за много лет она улыбнулась — по-настоящему.
