— Так, Николай, последний раз спрашиваю. Где. Деньги?
Люба стояла у шкафа, вытянувшись, как линейка, глядя на мужа сверху вниз. Хотя он был выше, как-то казалось, что именно она в этой квартире главная. И вовсе не из-за каблуков.
— Какие деньги-то? — Николай почесал в затылке. — Я не брал ничего.
— Ага. Тогда, значит, гномы влезли через балкон, вскрыли сейф из икеевской коробки и взяли ровно сорок семь тысяч — и всё. Даже записку не оставили. Ничего. Культурные.
— Может, ты их потратила?
— Конечно, Коля. Я, как маньяк, каждое утро глажу наш отпуск в Турцию глазами, а потом в порыве страсти выбегаю и трачу их на… носки. Или, может быть, на йогурты! Потому что мне нужно пятьдесят тысяч йогуртов, срочно!
— Ты сейчас издеваешься?
— Нет, я расправляю плечи. Чувствуешь запах? Это запах жены, которую обокрал родной муж.
Николай тихо выдохнул и опустился на табуретку. Долго молчал. Потом сказал тихо, как будто извиняясь:
— Мамке отдал. У неё там… проблемы.
Люба медленно повернулась к нему. Помолчала. Потом переспросила, уже холодно:
— Ещё раз.
— Я сказал — маме. У неё долги, Люба. Там серьёзно.
— Серьёзно? А то, что ты взял наши отпускные без слова — это не серьёзно?
— Я не хотел тебе говорить… Ты бы не поняла.
— Ах, ну конечно. Женщины ведь глупенькие, любят только маникюр и булки, а мужики спасают мамочек от долга, как герои. А ты спросить не пробовал?
— Она просила не говорить. Сказала, это между нами.
— Ага. Как венерические болезни. Всё «между вами».
— Ну не утрируй!
— А ты не врёшь. И не выноси мозг. Твоя мать — это чертова ходячая лотерея! В прошлый раз она продавала БАДы, потом ставила свечи через интернет, теперь что? Зарегистрировалась в секте? Или снова вписалась в какую-то шарашку?
— Она попала на тренинг…
— Конечно. И потом сдала тебе контрольную: «Если сын любит — отдаст последнее». Коля, ты взрослый мужик, ты вообще в курсе, как работает жизнь? Или у тебя в голове всё ещё сидит Анна Петровна в халате с котиками, да?
— Не говори так о ней!
— А ты не прячься за юбку. Ты теперь муж или её шестёрка?
Николай встал резко, стукнул кулаком по столу.
— Не ори!
— А ты не ври! Ты зачем на себя кредит оформил?
— Что?
— Думаешь, не проверю? Уже проверила. Сто тысяч. В Тинькове. А у нас, между прочим, ипотека. Вспоминаешь, милый?
Он опустился обратно на табуретку. Помолчал. Потом, будто с облегчением, сказал:
— Я думал, закрою быстро. Она обещала…
— Что она обещала? Что вернёт? Деньги? Или квартиру?
— Не начинай…
— Уже начала. И я тебя поздравляю, Николай. Теперь мы — не просто без Турции. Мы — с кредитом, с долгом и с твоей святой мамашей, которая каждый год проверяет твою любовь, как будто ты не муж, а лотерейный билет.
Она повернулась к окну. Под глазами налились тени.
— Ты понимаешь, как это… обидно?
Он не ответил. Только развёл руками.
— Ну скажи что-нибудь, — устало выдохнула она.
— Я не знаю, что сказать. Я правда хотел помочь…
— Только не мне, да?
Тишина в кухне была такая плотная, что, казалось, сквозь неё можно было протолкнуть палец.
Через пару минут Люба развернулась:
— Всё. Я поеду к Машке. Мне надо подумать.
— Ты чего?
— А ты думай тут. С мамой. Может, и дальше она тебя будет учить, как «настоящие мужчины» поступают. Только я в этом спектакле больше не участвую. Я не зритель, Коля. И не статист.
— Люб…
— Не надо. Не сейчас.
У Машки она выпила три бокала вина, поругалась с телевизором и в третий раз пересказала историю.
— Ты понимаешь, Маш, я же не из-за денег… Я просто чувствую себя преданной. Он сделал это за спиной. Опять. Уже не в первый раз.
— А она… та… как её? Опять в своём репертуаре?
— Ага. Только на этот раз с антуражем. Сценарий — как у психолога в Инстаграме: «Проверь сына, заставь выбрать между женщинами». И ведь он выбрал.
— Не женщину?
— Маму. С сюрпризом в виде процентов по кредиту.
Машка замолчала, потом вдруг рассмеялась:
— Ну ты не обижайся… Но ты же знала, кого берёшь. Она с вами и на свадьбе была, помнишь? В чёрном.
— Да. «Я в трауре по сыну, он теперь женат». Я тогда подумала, что это шутка…
— Люба, ты ему дашь ещё один шанс?
— Я не знаю.
— Ты его любишь?
Люба подняла глаза.
— Я себя люблю. И я больше не хочу быть у них на подтанцовке. Всё.
Вечером она получила СМС от Николая:
«Поговорим завтра. Прости. Это не всё, что я должен был тебе рассказать».
— О, началось, — пробормотала она. — Видимо, мама ещё и беременна. От соседа. А Николай — суррогатный отец.
Но в глубине души что-то заныло. Нечто невыносимо тяжёлое. Потому что она всё ещё любила. И это бесило больше всего.
Проснулась Люба от звука чайника. Кто-то там, на кухне, нещадно долбил по кнопке, как будто пытался сварить воду не кипятком, а волей. Машкина однокомнатная хрущёвка пахла ночным вином, парфюмом с мандарином и чем-то, что раньше называлось «иллюзии».
Она встала, прошла босиком по линолеуму и остановилась в дверях кухни.
— Ты опять всё перемыла? — удивилась Машка, жуя хлеб с плавленым сыром.
— Нервы, — буркнула Люба. — Я всегда так. У меня даже в детстве, когда отец уходил в запой, вся кухня блестела.
— Ну, зато теперь у тебя рефлекс Pavlova. Как только кто-то предаёт — ты натираешь посуду.
— Лучше, чем заедать всё сгущёнкой.
— Не уверена. Я за сгущёнку.
Люба устало села за стол и потёрла виски.
— Он сказал, что ещё что-то хочет рассказать.
— А ты?
— А я хочу вырвать ему язык и положить на сковородку.
— Я имею в виду — ты поедешь?
Люба пожала плечами.
— Я не знаю. Если честно, не хочу его видеть. Больше всего бесит, что он не дурак. Он нормальный мужик. Просто слепой, как крот в очках.
— Крот в очках — это сильно. Это уже диагноз.
Возвращалась она не как жена. Возвращалась как ревизор. Молчаливая, сосредоточенная, с мысленным списком, где первым пунктом шёл: «Поговорить. Без истерик. Хотя бы попробовать».
Николай ждал у подъезда. Вид у него был такой, как у студента, провалившего ГОСы. Или мужика, забывшего юбилей свадьбы.
— Люб, — только и сказал он, когда она подошла.
— У тебя есть десять минут. Потом я вызову такси. И да, я не в настроении для сюсюканий, Коля.
— Понял.
Они молча поднялись на третий этаж, вошли в квартиру. В прихожей было на редкость чисто. Видимо, он тоже решил по-нервному мыть полы. Это даже тронуло. Но ненадолго.
На столе — тот самый конверт. Пустой.
— Не выбросил?
— Напоминание, — тихо ответил он.
— И что ты хотел мне сказать?
— Садись.
Она села. Скрестив руки на груди, как налоговый инспектор с вычетами.
— Ты была права. Это был не долг.
— Ну надо же! Прозрение!
— Мамка не проиграла ничего. И не вляпалась в тренинг. Она придумала.
Люба выпрямилась.
— Что?!
— Она… как бы… проверяла меня.
— Погоди. Стоп. Ты хочешь сказать, что она специально вешала тебе лапшу на уши, чтобы посмотреть, поможешь ли ты?
— Да.
— Она что, в детский сад вернулась? А ты — кто в этой схеме? Клоун? Мальчик на побегушках?
— Она сказала: «Если ты мужчина, ты дашь, не спрашивая». Я… я дурак, Люб. Я купился. Хотел доказать.
— Кому? Ей? Она тебя с детства за нитки дёргает! «Сынок, не женись, я умру». «Сынок, эта женщина не для тебя». А теперь ещё и это.
— Я понимаю, что это ненормально.
— Ой, спасибо, эксперт. А ты как думал, Коля? Ты живёшь не в браке. Ты в эксперименте. Только вместо лаборатории — двухкомнатная квартира. А вместо крысы — ты.
— Я с ней поговорил. Жёстко. Всё сказал.
— И?
— Она… извинилась. И вернула часть денег. Четырнадцать тысяч.
Люба молча смотрела на него. Потом рассмеялась. Горько, как после просроченного шоколада.
— Четырнадцать… Ага. Мама решила скинуться нам на кофе в аэропорту?
— Остальное вернёт, когда продаст дачу.
— Так. Стоп. Что?
— Она решила уехать. К тёте в Кисловодск. Продать всё. И… оставить нас в покое.
Люба ошалела. Молча встала. Подошла к окну. Там, как назло, какой-то сосед выгуливал свою чихуахуа. Пёсик смотрел вверх, как будто знал, что сейчас где-то рухнет семейная конструкция.
— То есть ты хочешь сказать, что она… сдаётся?
— Да. Она сказала, что устала бороться за твоё место в нашей жизни. И если я выбрал тебя, то… пусть будет так.
— Хитро. Очень хитро. Это теперь она — жертва. А я — ведьма, которая выгнала несчастную мать сына.
— Люб…
— Не перебивай! Я тебе так скажу, Коль. Если она действительно уедет, если вы разорвёте эту вашу телепатическую пуповину, я подумаю, что с тобой делать.
— Я тебя люблю.
— Поздно. Это надо было говорить до кредита. До лжи. До того, как ты опять сделал выбор не в мою пользу.
— Но я…
— Нет. Пока ты не разрулишь сам, ничего не будет. Я не нянька. Я не судья. И я не буду жить втроём с привидением Анны Петровны на каждой сковородке.
Он встал, подошёл. Осторожно взял её за руку. Она не отдёрнула, но и не ответила.
— Я всё исправлю.
— Я посмотрю.
Позже, уже дома у Машки, она сидела на диване и смотрела сериал, в котором у женщины с четырьмя детьми и двумя мужьями было меньше проблем, чем у неё.
Машка поставила чай.
— Ну что, развод?
— Не знаю. Его мама… уезжает. Вроде как.
— Угу. «Вроде как» — это ключевое.
— А он… клянётся всё исправить. Но, знаешь, самое страшное — я уже не верю. У меня внутри, как будто выключатель щёлкнул.
— А ты хочешь верить?
Люба задумалась. Долго. Потом устало произнесла:
— Я хочу жить. Не в тревоге, не в ожидании, когда свекровь опять что-то устроит. Я хочу быть с мужем, а не с его прошлым. Вот чего я хочу.
— Ну, вот это уже звучит как женщина, у которой появился хребет. А не сплошная бухгалтерия.
— А я и есть бухгалтер с хребтом, Маш. Только пока мне кажется, что этот хребет хрустит.
— Подлечим. Главное, не ломай.
Анна Петровна сидела на краю дивана, скрестив ноги и держа в руках чашку с кофе, как священную реликвию. Впервые за три года Люба видела её в джинсах, а не в своём вечном халате с павлинами. Выглядело странно. Как будто пенсионерка решила пойти на кастинг в блогеры.
— Я всё решила, Люба, — сказала она тихо. — Уезжаю. Дача уже на авито. Квартиру отдам агенту. Сестра в Кисловодске ждёт.
Люба смотрела на неё внимательно. Не верила. Всё в Анне Петровне было каким-то… показным. Даже эти паузы между глотками кофе.
— И не надо меня провожать, — продолжила свекровь, театрально поджав губы. — Я не хочу быть обузой.
— Ага. Сама уйдёшь, сама потом вернёшься, когда батареи потекут.
— Это ты зря. Я изменилась.
— Да? А чего ж ты внука не завела в этот раз? Обычно каждый твой спектакль заканчивается или инфарктом, или «прощай навсегда, я ухожу в монастырь».
Анна Петровна подняла подбородок.
— Николай — мой единственный сын. Я хотела убедиться, что он не растеряет совесть. А вы с ним копите на Турцию. Как будто солнце ваши мозги поджарит — и сразу всё наладится.
— А вы — кто, простите, чтобы решать, что нам нужно? Врач? Наставник? Или просто хронический… контролёр?
— Я мать, Люба.
— А я его жена. Или ты это тоже проверяла? Как, интересно, я отреагирую, когда ты из семейного бюджета утащишь деньги?
— Я хотела, чтобы он задумался.
— Да он задумался. Особенно, когда я ушла. А потом в банк пошёл. С платёжкой. За твой экзамен по человечности.
Анна Петровна встала. Улыбнулась. Улыбка была фальшивой, как скидки на «чёрную пятницу».
— Я всё равно ухожу. Я не хочу быть причиной вашего развода.
— Поздновато вы решили подумать. Николай — не ваша собственность.
— А ты, выходит, тоже не его?
— Я — себе. И вот когда он это понял, он стал мне снова интересен.
В комнату вошёл Николай. Помятый, злой и растерянный одновременно.
— Мам, — сказал он, — я не буду тебя уговаривать остаться. Но скажу так: то, что ты сделала — низко. Любовь не проверяют кошельками. И не ставят под угрозу чужую жизнь, чтобы убедиться, что их любят. Я устал быть между вами. Я хочу быть с Любой. Без подковёрных игр.
Анна Петровна молчала. Потом неожиданно сказала:
— Ты стал взрослым. Я рада.
— Это случилось не благодаря тебе. А вопреки.
Она побледнела. Потом пожала плечами:
— Ну что ж. Тогда прощайте.
— Постойте, — вдруг сказала Люба. — Один вопрос. Зачем вы это делаете? Ради чего вся эта комедия?
— Я боялась остаться одна, — просто ответила Анна Петровна. — Он — мой единственный смысл. А ты его… забираешь.
— Я его не забираю. Я просто не собираюсь с ним делить мужчину на двоих. Это не борщ. И не жильё.
— Я не знала, что по-другому можно.
— Так вот. Можно. Но без вас.
Они стояли вдвоём в коридоре, после того как за Анной Петровной захлопнулась дверь. Ни слов, ни театра. Просто — хлоп, и всё.
— Всё? — спросил он.
— Не знаю. Ты скажи. Ты её сын.
— Я устал быть сыном. Я хочу быть мужем.
Она посмотрела на него внимательно. Как будто впервые за долгое время.
— Ну, раз хочешь — давай попробуем. Только больше ни одной тайны. Ни одной маминой манипуляции. Мы — это мы. И точка.
— Договорились.
— И кредит закрывай. С процентами. Сам. Потому что если ты ещё раз влезешь в долги за чьи-то курсы «Как стать счастливым за 99 рублей», я продам твою почку. Без скидки.
Он засмеялся.
— Хорошо. Только можно — без Турции?
— Почему?
— Я лучше тебя в Ярославль свожу. Там дешевле. И — без мамы.
Она кивнула. Потом вдруг шагнула к нему и обняла.
— Спасибо, что наконец-то выбрал. И спасибо, что выбрал правильно.
Он крепко обнял её в ответ.
— Я долго выбирал не потому, что не знал, кого люблю. А потому, что боялся потерять. Теперь больше не боюсь.
Через месяц они поехали в Ярославль. Сдали кредит. Перестали откладывать на «отпуск мечты» и стали просто жить. По чуть-чуть. Без эпоса. Но по-настоящему.
Анна Петровна звонила из Кисловодска. Иногда. Без драм. Без претензий. Писала, что начала вязать. «Своё нашла», говорила.
Люба слушала — и верила. Или хотя бы старалась верить. Но — издалека. Через динамик. И без переводов на карту.
