Я заметила её не сразу — сначала услышала тоненькое «кис-кис», которое, кажется, знают все дворовые стены. Потом — скрип табуретки о бетон. А уже потом — саму бабушку: в сером пальто, накинутом поверх халата, в шапочке, которая помнит лучшие зимы. Перед ней — эмалированная миска с узором гусей (такие продавали ещё в те времена, когда «вынос мусора» назывался «сходить на помойку»), термос с чайком и аккуратно порезанные на кубики сосиски. Рядом на газете, сложенной вчетверо, — кот Мотя. Толстолапый, полосатый, с белым галстуком на груди и таким серьёзным лицом, будто он вахтёр подъезда, а мы все — гости на час.
— Мотенька, — говорила бабушка, — ты только не торопись. Ты насиделся сегодня? Я опоздала, прости. Я Зинку встретила, она про сахар рассказывала… Нету, говорит, опять в магазине.
Мотя в ответ урчал. Не громко, но так, чтобы слышали не уши — кости. Он сидел на старом мужском пиджаке: коричневом, фотографии цвета сепии. Разложенный на табуретке пиджак был толстый, тёплый, он немного пах нафталином и чем-то ещё — как будто в нём жила чья-то жизнь, аккуратно сложенная в карман.
— Здравствуйте, — сказала я, проходя. — Можно подсесть?
— Садитесь, доченька, — бабушка придвинула табуретку. — Только берите вот сюда, а то Мотя у меня любит на край, чтобы солнечно.
Я села. На площадке затопал кто-то из соседей, хлопнула дверь. Двор был из тех, где всё на виду: качели с детства, клумбы с настурцией, скамейки для советов и новостей. На первой скамейке сидел Игорь из третьего подъезда, делал вид, что читает новости, и краешком глаза следил: не раскрошит ли бабушка колбасу на плитку. Бабушка не раскрошила. Она вообще всё делала аккуратно: бутербродик кошачий — строго в миску, чай — себе в крышечку «чтобы руки согреть», пиджак — ровно так, чтобы Моте не дуло.
— Он всегда здесь? — спросила я.
— Всегда, — кивнула бабушка. — Пиджак дедов. Он на нём спал, когда болел. А потом… ну, потом Мотя начал на нём лежать. Я сначала убрала, а он пришёл под дверь, мявкнул. Ладно, думаю, тебе нужнее. И вот. — Она улыбнулась, и на секунду в улыбке было что-то девчоночье.
— А вы чай с ним пьёте?
— А как же, — удивилась она, будто иначе и не бывает. — Я — чай, он — сосиску. Сейчас ещё кефирчик принесу. Не весь, конечно, — она подмигнула. — Себе тоже надо.
Сосед Игорь шумно перелистнул новости. Я заметила, как другие жильцы переглядываются: кто с нежностью, кто с раздражением. Откуда-то с верхних этажей донеслось: «Опять тут эти ваши коты! Сколько можно!» Голос принадлежал женщине со второго. Она всегда говорила «эти ваши» — про котов, собак, детей, новые лавочки и лавры соседки Маргариты, которая якобы «выбила» ремонт подъезда.
— Вы не обращайте внимания, — сказала я бабушке. — Бывает…
— Я не обижаюсь, — вздохнула бабушка. — Они просто не знают, что он меня держит. — Она погладила Мотю между ушами. — Дед Паша как умер, я думала, меня ветром унесёт. Руки пустые, дом пустой. А он пришёл. Три дня подряд приходил и садился на пиджак. Как будто говорил: «Я тут. Давай жить дальше». Вот и живём. По графику. Утром — чай, вечером — молоко. Я не много даю, не ругайте. Я вон, видите, всё в миску. Бумажку забираю. Чисто.
— Не ругаю, — сказала я. — Я вообще-то ветеринар. Вика. И — ваш сосед. А Мотя… — я посмотрела на галстук на его груди, на белую «манишку». — Великолепен.
— Ага, — бабушка улыбнулась. — Вон, раньше я думала, что мужские галстуки — для праздника. А он меня каждый день встречает нарядный.
Мы посидели ещё минут десять. Подошла девочка лет восьми, спросила: «Можно погладить?» Бабушка растерянно на меня посмотрела. Я кивнула: можно, но медленно. Девочка присела на корточки, протянула руку тыльной стороной, дала понюхать. Мотя посмотрел на неё, как взрослый на ребёнка, который искренне захотел быть вежливым — и позволил.
— Видали? — гордо сказала бабушка. — Он у меня понимает, когда по-доброму.
— Видали, — сказал Игорь, перестал перелистывать новости и подошёл ближе. — Тётя Нина, только вы следите, чтобы бумажки потом убирали. А то сейчас начнётся: «мыши, крысы»…
— Убираю, Игорёк, — кивнула она. — Я же не девчонка.
Слово «мыши» зацепилось в воздухе, как непрошенная нитка. Я видела эти дворы: где кормят «насыпью», где мисок больше, чем кошек, где запахи такие, что хочется переехать. И видела другие — где всё тихо и чисто, где у подъезда стоит маленький домик, в который не влезет мусор, зато влезет трое усатых и одна очень гордая кошачья мама, которая больше не рожает трижды за лето.
— Тётя Нина, — сказала я, — давайте так. Вы кормите, но… давайте попробуем по уму? Я помогу. Могу принести пару невысоких мисок, чтобы устойчивые. И коврик. И — только одно место. Не на ступеньках, а вон там, у кустов. Там и ветра меньше, и люди меньше спотыкаются. А я напишу записку для подъезда: «Кормление — по расписанию, всё убираем». И телефон оставлю свой, пусть ругаются мне, если что. И ещё — про стерилизацию. Я знаю волонтёров, они помогут с ловушкой. Чтобы у нас не было бесконечной детской комнаты под окнами. Сможем?
— Сможем, — сказала бабушка тихо. — Только я боюсь, они скажут: «зачем?» И денег у меня… — она смутилась. — Пенсия-то…
— Мы всем двором скинемся, — неожиданно сказал Игорь. — Я тысячу дам. Покоя тоже хочу.
— Вот и отлично, — подытожила я. — Начнём с малого: чисто, вовремя, в одном месте. И табличку повесим. Только без крика. И молока лучше не давать..
Бабушка смотрела на меня так, как смотрят на внезапного родственника: с осторожной радостью. Мотя в этот момент перевернулся на бок и показал белую полосу на животе, как флаг капитуляции — миру. «Ну ладно, — будто сказал он. — Делайте, как знаете. Лишь бы пиджак оставили».
На следующий день я пришла с пакетом: две металлические миски с резиновым дном, складная подстилка, маленький домик, который можно было собрать без матов и ключей, и аккуратная табличка: «Здесь кормят и убирают. По расписанию: 9:00 — 19:00. Просим не оставлять пищу на ступеньках. Если есть вопросы — Вика, 8-***». Я повесила табличку на стену у кустов, туда, где не косится газонокосилка, и обошла соседей: не ругаться, а предупредить. «Мы всё понимаем, — говорили одни. — Только чтобы чисто». «Опять вы со своими кошками, — качали головой другие. — Хорошо, хоть не под окнами».
Вечером пришли двое подростков, те самые, у которых зимой музыка из колонок, а летом — самокаты. Они остановились, потрогали домик, прочитали табличку.
— Пацаны, — сказала я, — если видите, что тарелки пустые — не надо ничего подсыпать. Мы с тётей Ниной сами. Самое важное — после кормления убрать. Договор?
— Договор, — сказал один, высокий, — нам тоже не кайф, когда всё воняет.
— И ещё, — добавила я. — Если кто-то начнёт кошек гонять — зовите меня. Я не ругаюсь, я разговариваю. — Они хмыкнули. — Честно.
Они ушли, а я помогла бабушке разместить пиджак в домике: аккуратно, как постель в поезде. Он лег ровно, мягко, и Мотя, обнюхав, зашёл внутрь и свернулся клубком, не забыв оставить хвост снаружи — контрольный.
На третий день мы сидели с бабушкой и пили чай из крышек термосов, как будто это самый правильный способ пить чай в мире. Она рассказывала про мужа: как он ругался на новые сериалы, как любил варенье из чёрной смородины, как стучал ложкой по батарее, когда в доме исчезало отопление, и вот сейчас бы, мол, тоже постучал. Я слушала и думала, что у каждого пиджака есть второе назначение — быть одеялом для тех, кто ещё жив.
— Вы, доченька, не обижайтесь, — сказала она вдруг. — Я сначала подумала: ну что она мне расскажет? Я всю жизнь с кошками. А потом поняла: я с ними — по сердцу, а вы — ещё и по уму. Так лучше.
— По сердцу — всегда важнее, — ответила я. — А ум — это просто про порядок. Чтоб сердцу было куда ложиться.
Соседка со второго этажа, та самая «эти ваши», в этот вечер прошла мимо, медленнее, чем обычно. Остановилась, посмотрела на домик, на табличку, на бабушку.
— Только чтобы чисто, — сказала она, не глядя. — И чтобы в подъезд не лезли.
— Чисто будет, — кивнула я. — В подъезд не лезут. Мы здесь, за кустами. Мисочки — металлические, греметь не будут.
— Ну… — она пожала плечами. — Посмотрим.
Посмотреть — иногда честнее, чем осудить.
Про стерилизацию мы договорились через неделю. Волонтёрская ловушка пришла через знакомых (город, если что, маленький, и в нём все «чьи-то знакомые»), мы поставили её ближе к вечеру. Бабушка переживала: «А вдруг ему там страшно?» Я объяснила по-человечески: лучше день волноваться, чем потом — бесконечно.
— Ему удобнее будет жить, — сказала я. — Бегать меньше захочется, драться меньше. А вам — спокойнее.
— Ладно, — вздохнула она. — Я буду рядом. Пусть слышит мой голос.
Пока мы ждали, Мотя прилёг у входа в домик, как сторож, и смотрел в тёмный двор своими серьёзными глазами. Подошёл Игорь, тихо поставил на скамейку банку с килькой в томате.
— Это вам, тётя Нина. И — тысяча, как обещал.
— Ой, Игорёк, — смутилась бабушка, — ну куда тебе…
— Куда-куда, — отмахнулся он. — Я спать хочу. А когда вы тут с мисками, мне спокойней. Порядок.
Соседка со второго стояла на балконе с пледом на плечах, слушала, как рычит подъездный лифт. Снизу её было не видно, но я знала — она там. Может, у неё тоже есть свой пиджак, только не кошачий.
Ловушка сработала ближе к одиннадцати. Шумно, неожиданно — металлический «клац», пара секунд паники, Мотя внутри, глаза как блюдца. Бабушка взяла себя в руки раньше, чем я. Села рядом и тихо-тихо начала шептать ему что-то своё, как младенцу, как молитву.
— Я с тобой, Мотя. Я рядом. Тише, тише. Это ненадолго. Мы вернёмся. Я с тобой.
Мы вернулись уже ночью: тихая квартира бабушки, чая две кружки, у меня дрожали пальцы, у неё — тоже. Иногда добрые дела похожи на операции без наркоза: всё чувствуешь. Я умею быть профессиональной и не прикипать — ну, так считается. А на деле то пиджак, то термос, то «я с тобой» — и держись, Вика, не раскисай. Но это была хорошая дрожь. Та, после которой дышится легче.
Утром Мотя уехал на процедуру. Вечером вернулся: злой, обиженный, с видом оскорблённого джентльмена, которого не предупредили о дресс-коде. Бабушка приняла его, как героя, победившего дракона. Домик стал больничной палатой: тёплый плед, миска с водой, табличка «тишина» — для нас, не для него.
— Всё будет хорошо, — сказала я и себе, и ей, и ему. — Ему теперь проще будет жить.
На третий день Мотя снова вышел из домика, встав на пиджак как на сцену. «Я вернулся», — сказал его вид. «Мы тоже», — сказали мы.
Двор тем временем менялся. Как будто у дома появился пульс. Подростки пару раз отгоняли «добрых людей», которые пытались подкармливать прямо у подъезда; рядом с домиком кто-то посадил астры; Игорь принёс маленькую совковую лопатку и пару перчаток — «на всякий случай». Соседка со второго стала останавливаться чаще: сперва притворялась, что поправляет плед, потом — что проверяет почтовый ящик. Однажды она присела на край скамейки, будто случайно, и спросила:
— И что, это правда помогает? Вот это ваше «по расписанию»?
— Помогает, — сказала я. — Кошки знают, куда приходить и когда. Меньше мусора, меньше криков. А ещё — мы видим, кто есть, кого пристроить, кому помочь.
— А крысы? — она спросила это тихо, как будто боялась признаться, что крысы — это не миф, а страх.
— Если кормить аккуратно, убирать сразу, не оставлять на ночь и не рассыпать — крысам неинтересно. Мы забираем миски через двадцать минут. Всё чисто. Попробуем месяц. Если станет хуже — найдём другое решение. Но, — я улыбнулась, — обычно становится лучше.
Она посмотрела на домик, на пиджак, на бабушку. Вздохнула.
— Мой муж умер три года назад, — сказала она внезапно. — Я плед его не убираю. Он пахнет, как раньше. Ну… чтобы было за что держаться. — И тут же смутилась, будто сказала лишнее. — Вы только никому.
— У нас тут много чего «только никому», — ответила бабушка. — И это наше «никому» — половина жизни.
Мы посидели втроём. Мотя пришёл, обтёрся об ноги, как будто сказал: «Ну ладно, миритесь». В таких дворах мир устанавливают коты и чай в крышках от термоса. И — маленькие правила, которые выдуманы не для того, чтобы наказать, а чтобы стало легче всем.
К ноябрю у нас было: один домик и один запасной, табличка, расписание, список «наших» — Мотя, Соня, Рыжик (который на самом деле Чёрный, но так сложилось), и Зефирка — котёнок, которого пристроили в соседний дом к пенсионерке Валентине Петровне, ныне счастливой обладательнице «мяукающего телевизора». Бабушка стала улыбаться чаще, а Игорь — ворчать тише, хотя пытался сохранять марку.
— Чего вы всё время улыбаетесь? — спрашивала я у бабушки.
— А у меня теперь обед — как праздник, — говорила она. — Я же не одна. Я иду во двор, и меня кто-то ждёт. Понимаете? Это как билет на вечерний сеанс — только каждый день.
Иногда к нам садились люди, у которых было «своё». Кто-то рассказывал про внука, который не звонит. Кто-то — про отпуск, который отменился, потому что «а кому собаку оставить?». Кто-то — про кошку в деревне, которая дожила до двадцати, потому что там была печка, а печка — это сердце. Я слушала, кивала, говорила, где могу, что-то полезное: как перенести кормление на вечер, чтобы ночью не было концертов; как поставить миску на подставку, чтобы не капало; как сушить домик после дождя; почему лучше металлические миски, а не пластик; почему зимой в воду можно добавлять тёплую, а летом — ставить вторую миску в тени. Это была та польза, которая растёт из сердца, а не из инструкции. Когда ты сначала видишь людей, а потом — их проблемы. И решаешь вместе.
Однажды мы принесли с бабушкой два бумажных стаканчика и устроили себе настоящий чай: с вареньем из смородины, «как у деда Паши». На пиджак лег маленький солнечный квадрат, и Мотя улёгся так, чтобы квадрат был ровно на животе. «Греюсь, — сказал он видом. — Не мешайте».
— Вы всё правильно сделали, — сказала я бабушке. — Пиджак был нужен не только вам. Он всем нам пригодился.
— Он меня держит, — повторила бабушка. — И Мотю держит. И вас. — Она улыбнулась. — Как будто Паша тут сидит и курит свою трубку. Только не ругается.
Мы засмеялись. Ветер шевельнул табличку. На ней от времени чуть поблёкли буквы, но смысл остался: «Здесь кормят и убирают».
И да, польза. Вы её просили — вот она, но в людях.
Если у вашего подъезда «кто-то кормит» — не войной берите, а разговором. Присаживайтесь на табуретку рядом и спросите: «Как вас зовут? Давайте вместе подумаем, как делать так, чтобы всем было спокойно». Сократите места и время кормления до одного удобного пункта, договоритесь про уборку, поставьте устойчивые миски, подстилку и домик, который можно мыть. Напишите маленькую табличку с расписанием и контактом того, кто отвечает (да, лучше один). Если есть силы — помогите организовать стерилизацию: это не про «жалко — не жалко», это про порядок и здоровье, когда кошки перестают бесконечно страдать и плодиться. Не кормите «сыпью», не оставляйте еду на ночь, не ругайтесь через домофон — говорите в лицо и по делу. Люди в дворе — тонкие, как осенняя кора. Крик — ломает, разговор — гнёт. Гнуть иногда полезно, ломать — никогда.
А если вы — эта самая «бабушка с табуреткой», не несите обиду на весь дом. Найдите в подъезде одного союзника. Почти всегда он есть. Иногда — это Игорь с новостями. Иногда — подросток с самокатом. Иногда — соседка со второго, у которой тоже остался плед. И иногда — ветеринар, которая живёт в вашем же подъезде и тоже носит свои пиджаки — только в душе.
Вечером мы ещё раз вышли во двор. Небо было густым, как варенье, и пахло снегом. Бабушка налила чай, Мотя улёгся на пиджак и прикрыл глаза. Я вдруг подумала: мы часто говорим «кошки нас не любят», «кошки живут сами по себе». А они просто не умеют говорить вслух «держись». Они показывают. Ложатся на чей-то пиджак — и держат. Кто-то — взглядом. Кто-то — тёплым боком. Кто-то — табличкой «здесь кормят и убирают». И этого иногда достаточно, чтобы в доме стало тихо.
— Ну что, — сказала бабушка, — чай остыл. А мы согрелись.
— Согрелись, — согласилась я.
Мы допили по глотку. В окнах зажглись жёлтые прямоугольники. И двор, который раньше был просто двором, стал похож на комнату. Нашу общую, с мебелью из скамеек, шторками из ветвей и с пиджаком, который никто больше не трогает. Потому что это — память. И потому что Мотя уже спит.
