— С Барсиком все просто – он прожил долгую жизнь, испоганил мне массу вещей своей шерстью. Терпеть его до гробовой доски я не обязана! Барсику пора! На покой…
Он сидел на скамейке и хмуро наблюдал за прохожими. Бегут, спешат. Деловые…
Носом в телефон, под ноги не смотрят, вокруг себя ничего не замечают. И ведь что удивительно: в лужи не вляпываются, друг с дружкой не сталкиваются. Словно в каждого какой-то радар встроен.
А ему никуда не надо. Уволился! Свободен! Правда, радоваться этому почему-то не получалось. Поселилось внутри глухое раздражение и не уходит.
Много лет он отдал своей работе, а что в итоге? А в итоге понял, что никому его труд не сдался! Не изменить в этом бездушном, зашоренном мире ничего!
Долго не мог решиться, откладывал, надеялся, что вернется тот легкий восторг, который был раньше. Верил, что он снова сможет летать. Какое там…
Нет, его, конечно, уговаривали коллеги. Сам шеф на ковер вызвал, спрашивал:
— Ну чего ты, Михалыч? Ты же заслуженный работник. Опытный. Мы ведь тысячу лет с тобой. Чего бузишь-то?
— Да не могу я больше. Выдохся! Не нужен мой труд никому. К чертовой бабушке все!
— Не поминай всуе! — нахмурился тогда шеф, и, чтобы Михалыч еще чего эдакого не ляпнул, торопливо подмахнул заявление об уходе.
*****
И вот теперь он, безработный, сидел на лавочке, а в голове толпились воспоминания, словно старались убедить, что все он сделал правильно.
Первым вспомнился Юрец. Ох, сколько же с ним было возни. Михалыч чуть не облысел от нервов.
Начнем с того, что Юрец, по паспорту Юрий Антонович Мышкин, был форменной тряпкой! Казалось бы, тоже мне преступление. Ну какой вред от тряпки?
На самом деле – огромный. Чистенькие, пушистые тряпки, попадая из маминого безопасного шкафа в большой мир, моментально впитывают в себя всяческую грязь. А потом тащат ее дальше по жизни, пачкая все вокруг этой мерзостью.
Вот и Юрец был таким. Крутила им жена, как хотела. Ради того, чтобы ей угодить, тот шел на любые пакости и подлости. Подсиживал, подставлял, предавал, наушничал…
Упорно полз вверх по карьерной лестнице, словно большая гусеница. И понимал он, что вроде и нехорошо это. Да только поделать с собой ничего не мог.
Ведь если жену ослушаешься, сердиться будет. «Сладкого» лишить может.
Вот и пакостил Юрец, а потом терзался чувством вины. Даже к шефу Михалыча, помнится, обращался. Правда, в неуставной форме:
— Дрянь я, а не человек! Вчера вот друга подставил. Вы меня там, наверху, простите! — Юрец воздевал страдающие глаза к потолку. — Понимаю, что гнусности творю, а вот остановиться – ну никак не получается! Помогите мне, что ли…
Шеф, его, конечно, тогда не услышал. Услышал Михалыч, и почему-то стало ему жаль этого размазню. Да и подумалось, что раз человек сам свои грехи осознает, то хлопот с ним много не будет.
Короче, пришел на помощь. Наставлял, учил, шептал на ухо правильные решения. И что? Да ничего!
Юрец со всем соглашался. Но делал по-своему. Как привык, как требовала супруга.
Михалыч злился, нервничал, порывался бросить все. Но останавливала гордость. Он заслуженный работник, неужели не справится?
Последней каплей тогда для Михалыча стал кот Юрца. Да-да, обычный серый кот. Он жил рядом с Юрием Мышкиным много лет. Котенком был найден на улице. И Юрец с ним делился всеми своими печалями даже чаще, чем с шефом Михалыча.
Грозная жена Юрца кота до поры не замечала. Заметила она его, когда тому стукнуло восемнадцать лет:
— Юра, я покупаю сфинкса. Это модно, оригинально, чисто — никакой шерсти.
— У нас же есть Барсик, а вдруг он другого кота не примет.
— Я еще у него спрашивать буду! С Барсиком все просто – он прожил долгую жизнь, испоганил мне массу вещей своей шерстью. Терпеть его до гробовой доски я не обязана! Барсику пора!
— Куда пора? — опешил Юрец.
— На покой, — отрезала супруга. — На вечный покой!
Юрец побледнел, и Михалыч решил, что вот сейчас-то он совершит наконец поступок! Защитит своего друга. А там, глядишь, потихоньку из тряпки человеком сделается.
— Ну? Ты все понял? Завтра займись, — приказала жена.
И Юрец кивнул! Этого Михалыч ему простить не смог:
— Да пошел ты, Юрий Мышкин! И жену твою туда же! Гореть вам вечно! — ругался Михалыч, а сам запихивал ничего не понимающего Барсика в сумку.
Хоть это было и не положено, кота Михалыч тогда спас. Отнес к одинокой бабулечке, давней своей знакомой. Бабуля коту обрадовалась, вместе будут век доживать.
«Вот кончится это поколение, — подумал тогда Михалыч, — а с ним и сердечность уйдет. Останутся бродить по этой земле одни бездушные роботы».
Тогда он твердо решил подать заявление на увольнение. Но не подал…
*****
Потому что встретил Люду. Она казалась ему такой искренней в своем горе. Ну как же, жертва обстоятельств. Ребенка по молодости в роддоме оставила. Все из-за родителей-деспотов.
Потом родители умерли. Люда одна осталась, с тоски за стакан схватилась. Пила, трезвела. Плакала горькими слезами. Винилась пред шефом Михалыча:
— Прости меня, господи. Я же от боли душевной пью. Хоть и понимаю – плохо это. Но человек слаб…
Мне бы мою дочку только увидеть, понять, что все у нее в порядке. Если оно так, то, значит, я не совсем в пустую жизнь прожила…
Может, и завязать с этой отравой получится. Умоляю, помоги!
— Не верю я ей что-то, — сказал тогда шеф. — По-моему, безнадежный случай. Чего думаешь, Михалыч?
— Может быть, — пожал плечами Михалыч.
— А может, и нет? — шеф ухватился за эту фразу. — Ну, раз так – поручаю ее тебе!
Ну, куда было деваться? Михалыч взялся за работу…
Дочку Людмилину разыскал. Сердце ее отогрел, обиду на мать из души изъял. Потом с Людой во сне беседу провел. Подсказал, где дочурку искать.
В общем, встретились они. И что? Да ничего хорошего!
Люда, когда увидела, что дочь на нее не сердится, воспрянула. Нет, пить не перестала. Просто поняла, где она теперь на выпивку деньги брать будет – у дочурки, в младенчестве брошенной.
А что? Она, Люда, несчастная и одинокая, неустроенная в жизни. А у дочки все как раз хорошо сложилось. В семью приличную попала. Росла в любви и достатке.
Институт, вон, окончила. На должность хорошую устроилась. Живет, не тужит. Так отчего бы ей мамке не помочь? Пущай помогает!
Так решила Людмила.
Михалыч тогда за голову схватился: ну вот что у людей в мозгах? А в сердце? Неужто ничего святого не осталось? Похоже на то…
А раз так, то не хочет Михалыч с ними больше никаких дел иметь. Теперь уж окончательно!
И вот тогда он и написал заявление об уходе. Пусть сами трепыхаются, как хотят. Ни одному человеку он больше на помощь не придет! Не достойны они этого!
*****
Вспоминать было тяжко. Михалыч тряхнул головой, надеясь избавиться от тяжелых дум. Поерзал на скамейке: холодно, спина затекла, да еще и дождь начался. Холодные осенние капли застучали по темечку.
«М-да, есть, конечно, минусы в моем увольнении, — подумал Михалыч. — Когда я в небесной канцелярии служил, такие мелочи, как непогода, меня не беспокоили».
И вдруг над его головой раскрылся красный купол.
«Неужто шеф подсуетился?» — удивился Михалыч.
Но это был вовсе не шеф. Рядом со скамейкой стояла девушка. Совершенно обычная, не из бывших коллег Михалыча. Синяя курточка, из-под капюшона смотрят два задорных зеленых глаза, веснушки, рыжая прядка выбилась под дождь.
Одной рукой она обнимала что-то, спрятанное под курткой, другой – держала над Михалычем красный зонтик.
— Спасибо, — поблагодарил он.
— Пожалуйста. Чего же это вы, дедушка, зонтик-то не прихватили? Держите мой. Он, правда, старенький, но лучше, чем никакого.
«Дедушка… Знала бы она, кто я такой. Хотя, неважно это уже…»
Михалыч взял зонт:
— Не подумал, — пробормотал он.
— Давайте я вам его оставлю. А то мне бежать надо. Этого малявку хочу поскорее отогреть да покормить…
Девушка распахнула куртку, и Михалыч увидел котенка. Самого обыкновенного: серого, мокрого, малюсенького.
— Нашла вот… Осень, холодно, а он один. Забирайте зонтик, у меня куртка не промокает. Мы пойдем.
— Стой, как зовут-то тебя, спасительница?
— Маша.
— А ты знаешь, Маша, что ты чудо чудесное?
— Да обычная я, дедушка.
Она сказала это буднично и заторопилась сквозь дождь, оставив Михалыча в задумчивости под красным зонтом…
*****
— Да неужто передумал? — шеф искренне обрадовался. — Честно скажу, не надеялся. Ты ведь и крылья сдал.
— Передумал, — кивнул Михалыч.
— А почему, позволь узнать? Ты же говорил, что нет надежды для рода человеческого.
— Пока есть, как выяснилось.
— Ну и как же это выяснилось? — не отставал шеф. — Встретил кого? Ну, не томи!
И Михалыч рассказал все, а в завершение добавил:
— Вы понимаете, шеф, пока на белом свете есть такие люди: способные отдать промокшему незнакомому старику свой зонт, умеющие пожалеть слабого и несчастного, я должен им помогать. Не время уходить.
Надо пособить доброте. Авось мир станет лучше.
