Катя разливала кофе по кружкам, и в этот момент зазвонил домофон.
Она не ждала никого, тем более — в субботу, тем более — в восемь утра.
— Алло? — хрипло.
— Это я, Антонина Петровна.
— Мам… Антон ушёл ещё летом. Мы не общаемся.
— Открывай, не позорься. С детьми стою.
Катя застыла. С какими, к чёрту, детьми?
***
— Идите сюда, мои сладкие! — скомандовала Антонина Петровна, проталкивая в квартиру трёх затравленных человечков.
Девочка лет двенадцати и два близнеца, чуть младше. Девочка держалась прямо, почти вызывающе, в глазах стояла сталь. Мальчик и девочка-близнецы — как слились в один серый ком страха.
Катя потёрла висок и снова посмотрела на свекровь. Та уже ставила на пол авоськи и коробки.
— А это что?
— Одежда, игрушки… Там медкарты, свидетельства.
— Стоп. Что происходит?
— Светка уехала с этим своим, — Антонина махнула рукой, — а я что, мать-героиня? Мне шестьдесят три. Артроз. Давление. Пусть теперь ты поняньчишься.
Катя вцепилась пальцами в столешницу.
— Я не давала согласия. Где Антон? Это его племянники, пусть он разбирается.
— Он в Сочи. С новой пассией. Массажисткой. Из «Красоты и тела». Понимаешь, да?
— Какого черта ты мне их притащила? — Катя уже почти кричала.
— Ты же педагог. У тебя материнский инстинкт должен быть, — ядовито. — У самой детей нет, хоть чужим пригодись.
Катя медленно развернулась и вышла на балкон. Закурила. Хотя уже три месяца не курила. Но тут — без вариантов.
***
В тот день они почти не разговаривали. Дети молчали. Только старшая — Кира — коротко отвечала, когда её спрашивали. Младшие близнецы, Миша и Даша, прятались друг за другом и глазами ловили любые движения взрослых.
Вечером Катя увидела, как Кира вытаскивает из пакета засаленный фотоальбом и прячет под подушку. Потом поправляет шнурки на грязных кроссовках брата. А ночью она услышала странные звуки — тихие всхлипывания. Из кухни.
Она подошла. Кира стояла у окна и ела прямо из банки сгущёнку ложкой.
— Прости, — сказала Катя.
— Ничего. Мы уже привыкли. — голос спокойный, даже взрослый.
— К чему — привыкли?
— К тому, что мы как мебель. Нас можно переставить, выбросить, сдать на хранение. Или забрать обратно, если случайно понадобились.
Катя села рядом.
— Ты не мебель.
— Для мамы — да. А Николай вообще говорил, что мы «прицеп». Не его дети, а издержки производства.
Катя смотрела на неё и думала: двенадцать лет. А говорит так, будто тридцать два за плечами и два развода.
— Почему ты не у бабушки и дедушки? — осторожно.
— Николай сказал, если мы туда пойдём, он бабке всю квартиру обделает. Прямо в коридоре. И деду в коляску нассыт. Извините.
Катя молчала.
— Он может, — добавила девочка.
— Я не сомневаюсь, — хрипло ответила Катя.
На следующий день она отвела их в поликлинику — якобы на осмотр перед школой. Врач, увидев ссадины на плечах Миши, присвистнула.
— Кто делал?
— Он на велосипеде упал, — ответила Кира слишком быстро.
Но Катя видела: врач не поверила. Она что-то записала, попросила подождать. Через пять минут в кабинет зашла дежурная по КДН.
— Екатерина Сергеевна, с вами можно поговорить?
Катя от волнения едва не уронила сумку.
— Конечно.
— Вы — опекун этих детей?
— Нет. Мне их привезла бабушка. То есть… их бабушка. Мать отца. Моя бывшая свекровь.
— У вас есть документы?
— Она оставила какие-то бумаги… Я не уверена.
— Простите, но если дети подвергались насилию — а у нас есть основания так считать, — мы обязаны вмешаться.
— Я понимаю.
Катя вышла оттуда с ватными ногами. Детей пока не трогали — дали время на «установление обстоятельств».
Она ехала домой и чувствовала, как с каждой остановкой в ней крепнет злость. На Антона. На Свету. На эту пожилую змеищу — Антонину Петровну. И особенно — на себя. За то, что опять втянулась. Опять добрая, опять спасительница.
Антонина Петровна появилась вечером, как ни в чём не бывало.
— Ну что, обжились?
Катя открыла дверь резко, чуть не снеся ей нос.
— Ты знала, что у Миши шрамы?
— Господи, да кто в детстве не падал!
— Это ожоги, мать твоего сына. Не ссадины. Ожоги. От утюга. Или от сковородки. Или, черт побери, от кипятка!
— Ты не доказала.
— Зато я показала. Педиатру. И КДН.
— Ты что, сдала семью?
— Семью?! Это не семья. Это — подвал с плохой вентиляцией. И эти дети — единственное, что оттуда ещё можно вытащить живым.
— Ты думаешь, ты одна умная, да? — свекровь повысила голос.
— Нет. Но хотя бы не жестокая.
— Ты знаешь, сколько стоит опека? Сколько нервов и бумаг?
— А ты знаешь, сколько стоит душа ребёнка?
Они смотрели друг на друга, как два генерала перед боем. В глазах — злость. В голосах — яд.
Антонина Петровна вдруг хищно улыбнулась:
— Ах да. Ещё ж квартира. Та самая. Дедушкина. На Полянке. Ты ведь не знала?
— Что — не знала? — Катя почувствовала, как холод пробежал по спине.
— Он перед смертью записал всё на Светку. Внукам. А теперь, раз их мать — в бегах, а опекаешь ты, знаешь, что это значит?
Катя не дышала.
— Это значит, что ты — временный хранитель. И если кто-то, допустим, решит продать или сдать эту недвижимость — ты должна дать разрешение. Как «законный представитель».
— Ты специально это провернула? — Катя села прямо на пол.
— Я — реалист. А ты — эмоциональная неудачница.
Катя встала.
— Слушай внимательно. Я не знаю, что у тебя в голове. Но если ты хоть раз приблизишься к детям с этими бумагами или попыткой сделать из них заложников — я уничтожу тебя.
— Какая ты злая стала, Катенька, — с притворной грустью вздохнула свекровь. — Сразу видно — одна давно. Без мужика. Без будущего.
Катя медленно закрыла дверь перед её носом.
***
В ту ночь она не спала. Рядом тихо сопели дети.
Катя сидела в темноте и думала: как странно поворачивает жизнь.
Ты планировал отпуск, а получил — троих измученных детей, психопатку-свекровь, юридический капкан и чёртову квартиру на Полянке, которую тебе придётся защищать, как Брестскую крепость.
И где-то в этом всём была правда. Грязная, запутанная, но настоящая.
Катя достала старую тетрадь и написала:
«Глава 1. Мебель.
В этой истории никто не стоит на месте. Даже старая мебель. Особенно, если она — в форме детей».
***
На третий день Катя впервые увидела их такими, какие они есть.
Не «дети проблемных родителей». Не «пережившие травму». А просто — дети.
Кира завязывала младшей косички, одновременно читая ей «Про Федота-стрельца». Миша мастерил что-то из зубочисток и пластилина — кажется, башню. А Даша сосредоточенно вырезала из старой газеты сердца. Большие и кривые.
Катя смотрела на них и вдруг почувствовала: дом перестал быть тихим. Это не было раздражающей какофонией. Это было — живое.
Она заваривала чай, когда раздался звонок. Настойчивый, одинокий, как выстрел.
Открыла. На пороге — двое: женщина лет сорока с папкой и мужчина с бейджем «Участковый Орлов С.В.».
— Екатерина Сергеевна?
— Да.
— Нам нужно поговорить. По поводу детей.
— Мы получили заявление, — без лишних слов начала женщина. — Вас обвиняют в удержании несовершеннолетних без законных оснований.
Катя застыла.
— Кто подал?
— Бабушка. Антонина Петровна Краюхина.
Участковый осматривал прихожую.
— А дети сейчас где?
— В комнате.
— Можно их увидеть?
Катя повела их по коридору, при этом чувствуя, как каждый шаг отзывается в теле ударом. Она не знала, кто и что увидит — и как это будет трактовано.
В комнате — игрушки, чай на столике, книжки. Миша на полу с башней. Кира с тетрадкой. Даша держит руку Кати на всякий случай.
— Дети, здравствуйте. — Женщина из опеки присела. — Мы просто хотим убедиться, что вы в порядке.
Кира подняла голову.
— Мы в порядке.
— Ты — старшая, да?
— Да.
— А Екатерина Сергеевна вам кто?
— Она — наш человек.
— Как вы это понимаете? — мягко.
— Она не бьёт. Не врёт. Не торгуется.
Женщина поднялась. Повернулась к Кате:
— Вам нужно будет завтра подойти с документами. И желательно — с юристом.
Участковый молча пожал плечами: «Извините, служба». На выходе он всё же сказал:
— Между нами. Эти дети не первый раз в таких историях. Только вот в прошлые разы никто не хотел за них драться. Ни один взрослый не остался.
Катя прикрыла дверь. Руки дрожали.
Вечером позвонил Антон.
Катя взяла трубку только с четвёртого раза.
— Кать, я тут узнал, мама приперлась?
— Не приперлась. Припёрла. Детей.
— Ну ты же сама педагог, ну разберись, — с ленцой.
— Ты серьёзно сейчас?
— Я просто не могу. У нас тут… напряжение.
— Где ты?
— В Сочи. С Машей.
— С массажисткой.
— Да. Ну, она хотя бы не с претензиями.
— А дети — с претензиями?
Молчание.
— Катя, я не просил тебя их оставлять.
— А я не просила, чтобы твоя мать делала из моей квартиры социальный склад.
— Всё временно.
— Знаешь, что временно? Удары. Ожоги. Отказ. А потом — всё. Никакого «потом». Психиатр. Таблетки. Или хуже.
— Ты драматизируешь.
— А ты — абстрагируешь. Спи спокойно, Антон.
Она повесила трубку и впервые за долгое время разрыдалась.
Ночью Кира пришла на кухню и села напротив.
— Можно вопрос?
— Конечно.
— Нас заберут?
Катя молчала.
— Я просто хочу знать. Чтобы успеть собрать. Если что.
— А если бы можно было — остаться? — спросила Катя.
— Зависит от условий. — чуть улыбнулась.
— Условия такие: одна неидеальная женщина. Маленькая квартира. Стресс. Много каши. Ещё больше правил.
— А любовь? — тихо.
— Она появится. Если захотеть остаться.
Кира встала и наложила себе гречку из кастрюли.
— Тогда — я подумаю. Завтра. Сегодня — у меня по математике двойка.
Катя смотрела ей вслед. Внутри — тревога и странная, новая надежда.
Наутро Катя пошла в юрфирму. Там был Илья, знакомый по университету.
— Кать, это дело — мина. Бабка — собственница половины деревни. У неё связи.
— У меня — дети.
— Понимаю. Но тебе нужно решать — опека или временная передача.
— Я хочу опеку.
— Это тяжело.
— А я — упрямая.
Он посмотрел на неё и кивнул.
— Ладно. У тебя есть шанс. Особенно, если Света не объявится.
— Она — в бегах. Или в бреду. Я не знаю.
— Тем лучше. Пиши заявление. Мы начнём.
В тот же день, возвращаясь домой, она увидела дверь с чёрными детскими ладонями. Весь белый пластик был в следах: грязных, жирных, отпечатанных с силой.
Катя не стала стирать. Она провела пальцем по одному следу и сказала:
— Вот и отметились. Прописались. До второго пришествия.
Из-за двери послышался крик:
— Катя! Мишка опять насвинячил!
— Это не я!
— Это он!
— А ты — ябеда!
— А ты — дура!
Она улыбнулась. И пошла варить макароны.
***
С утра в квартире было тревожно тихо.
Слишком аккуратно заправлены кровати.
Чашки стоят ровно.
Никаких обрывков бумаги, гороха на полу и недоеденного яблока под диваном.
Катя на секунду испугалась: ушли. Но в следующую секунду услышала, как в ванной кто-то полощет нос.
Кира. Дисциплинированно, будто в армии.
Миша тихо копался в ящике с конструкторами.
Даша рисовала на оборотной стороне платёжек.
Все — дома. Все — молчат.
Катя прошла на кухню и села.
Ей казалось: с каждым днём времени остаётся всё меньше. Всё уже идёт не по плану. Хотя никакого плана не было.
В суде было шумно. Катя сидела под номером 28. До неё вызывали мужика, который швырнул пульт в жену, и женщину, требующую алименты с парня, который, по её словам, «даже не помнит, как она зовут».
А потом — она.
Секретарь вызвал:
— Краюхина Екатерина Сергеевна, дело об установлении временной опеки над несовершеннолетними…
Зал — маленький. Судья — мужчина в очках. Опытный, усталый.
— Краюхина, вы педагог?
— Да.
— Родственница детям?
— Нет.
— Тогда почему вы считаете, что именно вы должны за них отвечать?
Катя выпрямилась:
— Потому что я единственная, кто сейчас этого не боится.
Судья посмотрел на неё.
— Смело. Но не всегда разумно.
— Я несу за них ответственность с тех пор, как они переступили мой порог. Мне не всё равно. Я не мать Тереза. Но я умею кормить, слушать и ждать.
Он отложил папку.
— Бабушка — живая. Мать — формально не лишена прав. Вы не родственник. Прецедент тонкий.
Катя ответила тихо:
— А дети — не формальность. Это — живые люди, которых некуда отдать, кроме как назад — туда, где им больно.
Судья сделал пометку.
— Вернётесь на следующее заседание. Приведите старшую — Кириллу.
— Киру.
— Кириллу Краюхину. Её слово может повлиять.
Катя кивнула.
Но внутри — всё уже зашаталось.
Вечером она пришла домой и застала Антона в коридоре.
Стоял в новой куртке, с пакетом из «Азбуки вкуса», с уставшим лицом.
— Ты чего здесь?
— Маменька позвонила. Сказала, ты решила устроить суд.
— Я устроила дом. То, что не смогли вы.
— Кать, я приехал, чтобы предложить компромисс.
— Звучит угрожающе.
— Давай мы заберём детей. Я и Маша. Мы обсудили. Ну, временно.
— Антон. Ты не вывезешь.
— А ты вывезешь? Ты — одна. У тебя работа, съемная квартира, ноль прав.
— А у тебя — симпатичная массажистка и родители-манипуляторы.
Он раздражённо усмехнулся.
— Мы с Машей хотим своих детей.
— Эти — уже здесь.
— Вот именно. Они — не твои.
Она смотрела на него долго. Потом тихо сказала:
— Но и не ваши. И пока у них нет ничего — я буду всем.
Он отступил.
— Не рви себе жизнь.
— Я её чиню. По кускам. Сначала свою. Потом — их.
Он ушёл, хлопнув дверью.
Ночью Катя проснулась от тишины.
Зашла проверить — Даши нет.
Кира спит. Миша тоже.
На кухонном столе — записка. Коряво:
«Катя, я сбежала. Не потому что плохо. А потому что я мешаю. Ты хорошая. Кира.»
Катя выронила листок.
Оделась за две минуты. Бросилась вниз, в темноту.
Киру нашли у круглосуточного на углу. Она сидела на бордюре, кутаясь в старую куртку.
— Ты чего? — выдохнула Катя, подбегая.
— Я испугалась, — просто ответила Кира. — Вдруг ты тоже исчезнешь.
— С чего бы?
— У тебя лицо стало как у мамы. Уставшее.
— Это не от вас. Это — от них.
— От кого?
— От тех, кто считает, что вы — багаж.
Катя обняла её, как могла. Кира сначала зажалась, а потом уткнулась лбом в её плечо.
— Я не уйду. Обещаю. Но ты тоже так больше не делай.
— Не буду.
— Тогда пошли домой. Там каша. Холодная. И всё равно — вкусная.
На следующий день они пошли в суд вдвоём. Кира была в чистой кофте, с двумя тугими косами и тем самым выражением лица, с каким люди идут на экзамен или в армию.
Судья посмотрел на неё внимательно.
— Ты хочешь остаться с Екатериной?
— Да.
— Почему?
— Потому что она не врёт. И не даёт обещаний, которых не сдержит. Она просто — делает.
— Тебе нравится у неё?
— У неё — спокойно. Даже когда всё плохо.
Он кивнул.
— Спасибо. Этого достаточно. Решение будет через неделю.
Катя вздохнула. В коридоре Кира спросила:
— А если скажут — нет?
Катя посмотрела ей в глаза:
— Тогда я найду другой путь. Через окно, через крышу, через чёрный ход. Но я не сдамся.
Кира усмехнулась.
— Тогда я с тобой.
***
В понедельник почтовый ящик застрял.
Катя дёрнула дверцу сильнее — и та открылась, будто сдаваясь. Среди реклам и счетов лежал плотный конверт. Ручкой выведено: «Краюхиной Е.С. лично».
Она знала этот почерк. Света.
Письмо пахло дорогим кремом и сигаретами.
Света писала из реабилитационного центра под Нижним. Писала чётко, как на диктовку.
«Катя.
Я знаю, что не имею права. Но всё же — прошу. Не накажи детей за мои ошибки.
У меня теперь — спонсор, куратор и режим. Три раза в неделю — группа. Я впервые за долгое время помню, какой день недели.Мне сказали: начни с извинений.
Прости, что свалилась к тебе, как лавина. Прости, что сделала из тебя няньку.
И спасибо.
Я не прошу вернуть их. Я прошу: дай мне шанс стать снова человеком.
Обнимаю. Света.»
Катя прочитала трижды. Потом пошла в ванную, закрылась и плакала — тихо, как умеют взрослые женщины.
Вечером Кира первой заметила, что с Дашей что-то не так.
— Она горячая.
Катя потрогала лоб. Да, как печь.
Термометр — 39,2.
Миша всхлипывал, не понимая, что происходит.
Катя быстро собралась, вызвала такси и поехала в детскую больницу.
Очередь, крики, запах хлорки. Всё знакомо.
Дашу положили сразу. Диагноз — воспаление лёгких.
— У неё иммунитет слабый, — сказал врач. — Видимо, запущено. Понадобятся антибиотики и ваше терпение.
Катя осталась с ней в палате.
Утром пришла санитарка с бумагами:
— Подпишите. Вы кто ей?
— Никто.
— Тогда — нельзя.
— Я — тот, кто не ушёл.
Санитарка посмотрела на неё и ушла.
Через полчаса вернулась с врачом.
— Привезите временное разрешение от органа опеки, — сухо сказал тот. — Или завтра ребёнка переведут. Без вас.
Катя молча кивнула. Вышла в коридор.
Позвонила в отдел. Голос на том конце был раздражён:
— Краюхина, вы всё ещё не законный представитель. А между тем — сегодня поступило заявление от биологического отца и бабушки.
— Какое заявление?
— Встречный иск. На определение опеки.
— Они… они подают?
— Да. Ссылаются на родственные связи, материальную базу и ваше эмоциональное выгорание.
Катя закрыла глаза. В голове шумело.
— Что теперь?
— Теперь всё решит суд. Советую найти юриста.
Вечером она пришла домой. Миша прилип к ней, как котёнок.
— А Даша?
— Спит. Её лечат. Завтра я поеду снова.
На кухне — Кира.
Смотрела в одну точку.
— Что? — спросила Катя.
— Я слышала. Про иск.
— Это правда.
— Они хотят нас забрать?
— Да.
— И Дашу?
Катя села рядом.
— Хотят. Но получится ли — не знаю.
Кира долго молчала. Потом вдруг сказала:
— Я знаю, где у них больное место.
— У кого?
— У отца и бабушки. Хочешь — покажу. Но ты должна пообещать: не испугаешься.
Катя взглянула ей в глаза.
— Я уже давно ничего не боюсь.
Кира кивнула.
— Тогда завтра, после школы. Я покажу тебе.
В больницу Катя пришла с утра. С бумажкой, подписанной у замруководителя отдела опеки.
Всё устроилось. Временно.
Даша спала. Врачи сказали: стабильна, но ещё неделя.
Когда Катя вышла из палаты, её ждал адвокат.
— Меня зовут Инна Леонидовна. Вам рекомендовали.
— Кто?
— Учитель музыки из вашей школы. Говорит, вы спасли сына.
Катя едва не расплакалась.
— Я не спасала. Я просто не отмахнулась.
Адвокат улыбнулась.
— Иногда этого — достаточно.
В тот же вечер Кира повела Катю на Таганку. Старый жилой фонд, обшарпанный подъезд. Поднялись на пятый этаж.
— Тут жила папина… подруга. Пока Маша не появилась. Мы сюда ездили. Тут было страшно.
— Зачем мы здесь?
Кира показала телефон.
— Там есть видео. Она тогда его сняла. С пьяным папой. Он бил дверь и кричал, что «все дети — не мои».
Катя охнула.
— Кира. Это доказательство. Но ты уверена, что хочешь этим воспользоваться?
— Он же не стеснялся при нас. Почему я должна его жалеть?
Катя смотрела на неё, как на взрослую.
Потому что Кира уже не была ребёнком. А её детство закончилось гораздо раньше, чем положено.
В ту ночь Катя спала на раскладушке у Даши в палате. Во сне ей снилось, как она идёт по лестнице, ведущей вниз. Но с каждым шагом под ногами становится светлее.
***
Суд перенесли на 9:00 утра.
Катя пришла к восьми. В тёмных брюках, чёрной водолазке и пальто, застёгнутом до горла. В сумке — документы, свидетельства, письма от учителей. И флешка с видео Киры. Последний аргумент.
Она шла в зал, как на похороны. Или на роды. С одинаковой болью и ожиданием чего-то окончательного.
Антон сидел уже там.
Серый пиджак, галстук в полоску. Рядом — мать, сжатая в комок. Увидела Катю — отвернулась.
Судья вошла ровно в девять.
Молодая, с собранными волосами и холодным голосом. Катя уже знала — лучше строгий, чем сочувствующий. С сочувствием часто приходит усталость.
— Начнём, — сказала судья. — Слушается дело по определению опеки над несовершеннолетними Краюхиными Кирой и Дарьей.
— Представители сторон?
— Истцы — Краюхин А. и Краюхина Н.
— Ответчик — Краюхина Е., не кровный родственник.
— Присутствуют свидетели, материалы из ООП, характеристика из школы, медицинские заключения.
Антон заговорил первым.
— Я — отец. Не лучший, но не враг детям. Мы с мамой можем обеспечить стабильность, порядок, ресурсы.
— Екатерина Сергеевна — человек посторонний. Её роль — временная. А дети — навсегда наши.
Судья кивнула.
— Екатерина Сергеевна?
Катя встала.
— Я — не родная. Но я — та, кто осталась. Кто был на линейке, в приёмной у врача, ночью с термометром, на родительском собрании. Я — та, кто не боялся услышать: «мне страшно» или «у меня месячные».
— Я не претендую на вечность. Но прошу оставить им привычную жизнь — пока их мать не встанет на ноги. Я держу место. А не отнимаю чужое.
Бабушка вскочила.
— У неё нет ни квартиры, ни мужа! Это не семья, а проходной двор!
Судья остановила её.
— Не перебивайте. Всё учтём.
Катя подала флешку.
Судья кивнула помощнику.
Видео короткое. Тридцать семь секунд. Антон кричит, пинает дверь. В кадре — Кира, с телефоном в дрожащей руке.
Антон молчит. Судья выключает экран.
— Есть ли от вас объяснение?
Он глотает слюну.
— Был трудный период. Я тогда…
— Это всё.
Вышли через три часа. Решение — через неделю.
На улице Катя закурила. Потом вспомнила, что бросила — и выбросила сигарету в урну.
Кира подошла первая.
— Всё?
— Пока — всё.
— А если они выиграют?
— Тогда… придумаем. Но сначала — доживём до этого.
Письмо от Маши пришло неожиданно.
На почте, обычной, жёлтой открыткой. Без даты, без штампа.
Текст — чёткий, острый, как ноготь:
Катя.
Прости, что исчезла. Я не герой.
Просто увидела тебя с ними — и поняла, что лишняя. Ты справляешься. А я — нет.
Пусть всё будет у тебя. Дом, вещи, дети, воспоминания. Даже мои.
Береги себя. И Кирку. У неё твои глаза.
Маша.
Катя положила открытку на холодильник. К магнитику из Суздаля. Тот, что держал когда-то список долгов.
Теперь — просто слова. Просто бумажка. Но весомее всех документов.
В день, когда пришло решение, шёл мелкий снег. Май.
Катя открыла конверт медленно. Руки дрожали.
Суд, рассмотрев все материалы, постановил:
До восстановления биологической матери в правах, временная опека остаётся за Краюхиной Е.С.
Катя села.
Сначала — на край дивана. Потом — прямо на пол.
Кира прибежала с кухни.
— Что?
— Мы остаёмся.
— На совсем?
Катя усмехнулась.
— В этом мире ничего не бывает «на совсем». Но — пока. И этого достаточно.
Вечером Света позвонила. Голос был спокойный.
— Я слышала. Спасибо, что не предала.
— Свет…
— Я не прошу вернуть их. Пока нет. Я учусь быть другой.
— У тебя есть шанс.
— Он есть — потому что ты его держишь.
Через два месяца Катя зашла в свою квартиру.
Пыльная, пахнущая временем. Полки пусты. Лишь в шкафу — старый плащ и фотография на шкафчике: она, Маша и две девочки в кафе.
Катя взяла снимок. Посмотрела.
— Всё, что осталось, — сказала она вслух. — И всё, что нужно.
Закрыла дверь и ушла.
Катя застыла. С какими, к чёрту, детьми?
***
— Идите сюда, мои сладкие! — скомандовала Антонина Петровна, проталкивая в квартиру трёх затравленных человечков.
Девочка лет двенадцати и два близнеца, чуть младше. Девочка держалась прямо, почти вызывающе, в глазах стояла сталь. Мальчик и девочка-близнецы — как слились в один серый ком страха.
Катя потёрла висок и снова посмотрела на свекровь. Та уже ставила на пол авоськи и коробки.
— А это что?
— Одежда, игрушки… Там медкарты, свидетельства.
— Стоп. Что происходит?
— Светка уехала с этим своим, — Антонина махнула рукой, — а я что, мать-героиня? Мне шестьдесят три. Артроз. Давление. Пусть теперь ты поняньчишься.
Катя вцепилась пальцами в столешницу.
— Я не давала согласия. Где Антон? Это его племянники, пусть он разбирается.
— Он в Сочи. С новой пассией. Массажисткой. Из «Красоты и тела». Понимаешь, да?
— Какого черта ты мне их притащила? — Катя уже почти кричала.
— Ты же педагог. У тебя материнский инстинкт должен быть, — ядовито. — У самой детей нет, хоть чужим пригодись.
Катя медленно развернулась и вышла на балкон. Закурила. Хотя уже три месяца не курила. Но тут — без вариантов.
***
В тот день они почти не разговаривали. Дети молчали. Только старшая — Кира — коротко отвечала, когда её спрашивали. Младшие близнецы, Миша и Даша, прятались друг за другом и глазами ловили любые движения взрослых.
Вечером Катя увидела, как Кира вытаскивает из пакета засаленный фотоальбом и прячет под подушку. Потом поправляет шнурки на грязных кроссовках брата. А ночью она услышала странные звуки — тихие всхлипывания. Из кухни.
Она подошла. Кира стояла у окна и ела прямо из банки сгущёнку ложкой.
— Прости, — сказала Катя.
— Ничего. Мы уже привыкли. — голос спокойный, даже взрослый.
— К чему — привыкли?
— К тому, что мы как мебель. Нас можно переставить, выбросить, сдать на хранение. Или забрать обратно, если случайно понадобились.
Катя села рядом.
— Ты не мебель.
— Для мамы — да. А Николай вообще говорил, что мы «прицеп». Не его дети, а издержки производства.
Катя смотрела на неё и думала: двенадцать лет. А говорит так, будто тридцать два за плечами и два развода.
— Почему ты не у бабушки и дедушки? — осторожно.
— Николай сказал, если мы туда пойдём, он бабке всю квартиру обделает. Прямо в коридоре. И деду в коляску нассыт. Извините.
Катя молчала.
— Он может, — добавила девочка.
— Я не сомневаюсь, — хрипло ответила Катя.
На следующий день она отвела их в поликлинику — якобы на осмотр перед школой. Врач, увидев ссадины на плечах Миши, присвистнула.
— Кто делал?
— Он на велосипеде упал, — ответила Кира слишком быстро.
Но Катя видела: врач не поверила. Она что-то записала, попросила подождать. Через пять минут в кабинет зашла дежурная по КДН.
— Екатерина Сергеевна, с вами можно поговорить?
Катя от волнения едва не уронила сумку.
— Конечно.
— Вы — опекун этих детей?
— Нет. Мне их привезла бабушка. То есть… их бабушка. Мать отца. Моя бывшая свекровь.
— У вас есть документы?
— Она оставила какие-то бумаги… Я не уверена.
— Простите, но если дети подвергались насилию — а у нас есть основания так считать, — мы обязаны вмешаться.
— Я понимаю.
Катя вышла оттуда с ватными ногами. Детей пока не трогали — дали время на «установление обстоятельств».
Она ехала домой и чувствовала, как с каждой остановкой в ней крепнет злость. На Антона. На Свету. На эту пожилую змеищу — Антонину Петровну. И особенно — на себя. За то, что опять втянулась. Опять добрая, опять спасительница.
Антонина Петровна появилась вечером, как ни в чём не бывало.
— Ну что, обжились?
Катя открыла дверь резко, чуть не снеся ей нос.
— Ты знала, что у Миши шрамы?
— Господи, да кто в детстве не падал!
— Это ожоги, мать твоего сына. Не ссадины. Ожоги. От утюга. Или от сковородки. Или, черт побери, от кипятка!
— Ты не доказала.
— Зато я показала. Педиатру. И КДН.
— Ты что, сдала семью?
— Семью?! Это не семья. Это — подвал с плохой вентиляцией. И эти дети — единственное, что оттуда ещё можно вытащить живым.
— Ты думаешь, ты одна умная, да? — свекровь повысила голос.
— Нет. Но хотя бы не жестокая.
— Ты знаешь, сколько стоит опека? Сколько нервов и бумаг?
— А ты знаешь, сколько стоит душа ребёнка?
Они смотрели друг на друга, как два генерала перед боем. В глазах — злость. В голосах — яд.
Антонина Петровна вдруг хищно улыбнулась:
— Ах да. Ещё ж квартира. Та самая. Дедушкина. На Полянке. Ты ведь не знала?
— Что — не знала? — Катя почувствовала, как холод пробежал по спине.
— Он перед смертью записал всё на Светку. Внукам. А теперь, раз их мать — в бегах, а опекаешь ты, знаешь, что это значит?
Катя не дышала.
— Это значит, что ты — временный хранитель. И если кто-то, допустим, решит продать или сдать эту недвижимость — ты должна дать разрешение. Как «законный представитель».
— Ты специально это провернула? — Катя села прямо на пол.
— Я — реалист. А ты — эмоциональная неудачница.
Катя встала.
— Слушай внимательно. Я не знаю, что у тебя в голове. Но если ты хоть раз приблизишься к детям с этими бумагами или попыткой сделать из них заложников — я уничтожу тебя.
— Какая ты злая стала, Катенька, — с притворной грустью вздохнула свекровь. — Сразу видно — одна давно. Без мужика. Без будущего.
Катя медленно закрыла дверь перед её носом.
***
В ту ночь она не спала. Рядом тихо сопели дети.
Катя сидела в темноте и думала: как странно поворачивает жизнь.
Ты планировал отпуск, а получил — троих измученных детей, психопатку-свекровь, юридический капкан и чёртову квартиру на Полянке, которую тебе придётся защищать, как Брестскую крепость.
И где-то в этом всём была правда. Грязная, запутанная, но настоящая.
Катя достала старую тетрадь и написала:
«Глава 1. Мебель.
В этой истории никто не стоит на месте. Даже старая мебель. Особенно, если она — в форме детей».
***
На третий день Катя впервые увидела их такими, какие они есть.
Не «дети проблемных родителей». Не «пережившие травму». А просто — дети.
Кира завязывала младшей косички, одновременно читая ей «Про Федота-стрельца». Миша мастерил что-то из зубочисток и пластилина — кажется, башню. А Даша сосредоточенно вырезала из старой газеты сердца. Большие и кривые.
Катя смотрела на них и вдруг почувствовала: дом перестал быть тихим. Это не было раздражающей какофонией. Это было — живое.
Она заваривала чай, когда раздался звонок. Настойчивый, одинокий, как выстрел.
Открыла. На пороге — двое: женщина лет сорока с папкой и мужчина с бейджем «Участковый Орлов С.В.».
— Екатерина Сергеевна?
— Да.
— Нам нужно поговорить. По поводу детей.
— Мы получили заявление, — без лишних слов начала женщина. — Вас обвиняют в удержании несовершеннолетних без законных оснований.
Катя застыла.
— Кто подал?
— Бабушка. Антонина Петровна Краюхина.
Участковый осматривал прихожую.
— А дети сейчас где?
— В комнате.
— Можно их увидеть?
Катя повела их по коридору, при этом чувствуя, как каждый шаг отзывается в теле ударом. Она не знала, кто и что увидит — и как это будет трактовано.
В комнате — игрушки, чай на столике, книжки. Миша на полу с башней. Кира с тетрадкой. Даша держит руку Кати на всякий случай.
— Дети, здравствуйте. — Женщина из опеки присела. — Мы просто хотим убедиться, что вы в порядке.
Кира подняла голову.
— Мы в порядке.
— Ты — старшая, да?
— Да.
— А Екатерина Сергеевна вам кто?
— Она — наш человек.
— Как вы это понимаете? — мягко.
— Она не бьёт. Не врёт. Не торгуется.
Женщина поднялась. Повернулась к Кате:
— Вам нужно будет завтра подойти с документами. И желательно — с юристом.
Участковый молча пожал плечами: «Извините, служба». На выходе он всё же сказал:
— Между нами. Эти дети не первый раз в таких историях. Только вот в прошлые разы никто не хотел за них драться. Ни один взрослый не остался.
Катя прикрыла дверь. Руки дрожали.
Вечером позвонил Антон.
Катя взяла трубку только с четвёртого раза.
— Кать, я тут узнал, мама приперлась?
— Не приперлась. Припёрла. Детей.
— Ну ты же сама педагог, ну разберись, — с ленцой.
— Ты серьёзно сейчас?
— Я просто не могу. У нас тут… напряжение.
— Где ты?
— В Сочи. С Машей.
— С массажисткой.
— Да. Ну, она хотя бы не с претензиями.
— А дети — с претензиями?
Молчание.
— Катя, я не просил тебя их оставлять.
— А я не просила, чтобы твоя мать делала из моей квартиры социальный склад.
— Всё временно.
— Знаешь, что временно? Удары. Ожоги. Отказ. А потом — всё. Никакого «потом». Психиатр. Таблетки. Или хуже.
— Ты драматизируешь.
— А ты — абстрагируешь. Спи спокойно, Антон.
Она повесила трубку и впервые за долгое время разрыдалась.
Ночью Кира пришла на кухню и села напротив.
— Можно вопрос?
— Конечно.
— Нас заберут?
Катя молчала.
— Я просто хочу знать. Чтобы успеть собрать. Если что.
— А если бы можно было — остаться? — спросила Катя.
— Зависит от условий. — чуть улыбнулась.
— Условия такие: одна неидеальная женщина. Маленькая квартира. Стресс. Много каши. Ещё больше правил.
— А любовь? — тихо.
— Она появится. Если захотеть остаться.
Кира встала и наложила себе гречку из кастрюли.
— Тогда — я подумаю. Завтра. Сегодня — у меня по математике двойка.
Катя смотрела ей вслед. Внутри — тревога и странная, новая надежда.
Наутро Катя пошла в юрфирму. Там был Илья, знакомый по университету.
— Кать, это дело — мина. Бабка — собственница половины деревни. У неё связи.
— У меня — дети.
— Понимаю. Но тебе нужно решать — опека или временная передача.
— Я хочу опеку.
— Это тяжело.
— А я — упрямая.
Он посмотрел на неё и кивнул.
— Ладно. У тебя есть шанс. Особенно, если Света не объявится.
— Она — в бегах. Или в бреду. Я не знаю.
— Тем лучше. Пиши заявление. Мы начнём.
В тот же день, возвращаясь домой, она увидела дверь с чёрными детскими ладонями. Весь белый пластик был в следах: грязных, жирных, отпечатанных с силой.
Катя не стала стирать. Она провела пальцем по одному следу и сказала:
— Вот и отметились. Прописались. До второго пришествия.
Из-за двери послышался крик:
— Катя! Мишка опять насвинячил!
— Это не я!
— Это он!
— А ты — ябеда!
— А ты — дура!
Она улыбнулась. И пошла варить макароны.
***
С утра в квартире было тревожно тихо.
Слишком аккуратно заправлены кровати.
Чашки стоят ровно.
Никаких обрывков бумаги, гороха на полу и недоеденного яблока под диваном.
Катя на секунду испугалась: ушли. Но в следующую секунду услышала, как в ванной кто-то полощет нос.
Кира. Дисциплинированно, будто в армии.
Миша тихо копался в ящике с конструкторами.
Даша рисовала на оборотной стороне платёжек.
Все — дома. Все — молчат.
Катя прошла на кухню и села.
Ей казалось: с каждым днём времени остаётся всё меньше. Всё уже идёт не по плану. Хотя никакого плана не было.
В суде было шумно. Катя сидела под номером 28. До неё вызывали мужика, который швырнул пульт в жену, и женщину, требующую алименты с парня, который, по её словам, «даже не помнит, как она зовут».
А потом — она.
Секретарь вызвал:
— Краюхина Екатерина Сергеевна, дело об установлении временной опеки над несовершеннолетними…
Зал — маленький. Судья — мужчина в очках. Опытный, усталый.
— Краюхина, вы педагог?
— Да.
— Родственница детям?
— Нет.
— Тогда почему вы считаете, что именно вы должны за них отвечать?
Катя выпрямилась:
— Потому что я единственная, кто сейчас этого не боится.
Судья посмотрел на неё.
— Смело. Но не всегда разумно.
— Я несу за них ответственность с тех пор, как они переступили мой порог. Мне не всё равно. Я не мать Тереза. Но я умею кормить, слушать и ждать.
Он отложил папку.
— Бабушка — живая. Мать — формально не лишена прав. Вы не родственник. Прецедент тонкий.
Катя ответила тихо:
— А дети — не формальность. Это — живые люди, которых некуда отдать, кроме как назад — туда, где им больно.
Судья сделал пометку.
— Вернётесь на следующее заседание. Приведите старшую — Кириллу.
— Киру.
— Кириллу Краюхину. Её слово может повлиять.
Катя кивнула.
Но внутри — всё уже зашаталось.
Вечером она пришла домой и застала Антона в коридоре.
Стоял в новой куртке, с пакетом из «Азбуки вкуса», с уставшим лицом.
— Ты чего здесь?
— Маменька позвонила. Сказала, ты решила устроить суд.
— Я устроила дом. То, что не смогли вы.
— Кать, я приехал, чтобы предложить компромисс.
— Звучит угрожающе.
— Давай мы заберём детей. Я и Маша. Мы обсудили. Ну, временно.
— Антон. Ты не вывезешь.
— А ты вывезешь? Ты — одна. У тебя работа, съемная квартира, ноль прав.
— А у тебя — симпатичная массажистка и родители-манипуляторы.
Он раздражённо усмехнулся.
— Мы с Машей хотим своих детей.
— Эти — уже здесь.
— Вот именно. Они — не твои.
Она смотрела на него долго. Потом тихо сказала:
— Но и не ваши. И пока у них нет ничего — я буду всем.
Он отступил.
— Не рви себе жизнь.
— Я её чиню. По кускам. Сначала свою. Потом — их.
Он ушёл, хлопнув дверью.
Ночью Катя проснулась от тишины.
Зашла проверить — Даши нет.
Кира спит. Миша тоже.
На кухонном столе — записка. Коряво:
«Катя, я сбежала. Не потому что плохо. А потому что я мешаю. Ты хорошая. Кира.»
Катя выронила листок.
Оделась за две минуты. Бросилась вниз, в темноту.
Киру нашли у круглосуточного на углу. Она сидела на бордюре, кутаясь в старую куртку.
— Ты чего? — выдохнула Катя, подбегая.
— Я испугалась, — просто ответила Кира. — Вдруг ты тоже исчезнешь.
— С чего бы?
— У тебя лицо стало как у мамы. Уставшее.
— Это не от вас. Это — от них.
— От кого?
— От тех, кто считает, что вы — багаж.
Катя обняла её, как могла. Кира сначала зажалась, а потом уткнулась лбом в её плечо.
— Я не уйду. Обещаю. Но ты тоже так больше не делай.
— Не буду.
— Тогда пошли домой. Там каша. Холодная. И всё равно — вкусная.
На следующий день они пошли в суд вдвоём. Кира была в чистой кофте, с двумя тугими косами и тем самым выражением лица, с каким люди идут на экзамен или в армию.
Судья посмотрел на неё внимательно.
— Ты хочешь остаться с Екатериной?
— Да.
— Почему?
— Потому что она не врёт. И не даёт обещаний, которых не сдержит. Она просто — делает.
— Тебе нравится у неё?
— У неё — спокойно. Даже когда всё плохо.
Он кивнул.
— Спасибо. Этого достаточно. Решение будет через неделю.
Катя вздохнула. В коридоре Кира спросила:
— А если скажут — нет?
Катя посмотрела ей в глаза:
— Тогда я найду другой путь. Через окно, через крышу, через чёрный ход. Но я не сдамся.
Кира усмехнулась.
— Тогда я с тобой.
***
В понедельник почтовый ящик застрял.
Катя дёрнула дверцу сильнее — и та открылась, будто сдаваясь. Среди реклам и счетов лежал плотный конверт. Ручкой выведено: «Краюхиной Е.С. лично».
Она знала этот почерк. Света.
Письмо пахло дорогим кремом и сигаретами.
Света писала из реабилитационного центра под Нижним. Писала чётко, как на диктовку.
«Катя.
Я знаю, что не имею права. Но всё же — прошу. Не накажи детей за мои ошибки.
У меня теперь — спонсор, куратор и режим. Три раза в неделю — группа. Я впервые за долгое время помню, какой день недели.Мне сказали: начни с извинений.
Прости, что свалилась к тебе, как лавина. Прости, что сделала из тебя няньку.
И спасибо.
Я не прошу вернуть их. Я прошу: дай мне шанс стать снова человеком.
Обнимаю. Света.»
Катя прочитала трижды. Потом пошла в ванную, закрылась и плакала — тихо, как умеют взрослые женщины.
Вечером Кира первой заметила, что с Дашей что-то не так.
— Она горячая.
Катя потрогала лоб. Да, как печь.
Термометр — 39,2.
Миша всхлипывал, не понимая, что происходит.
Катя быстро собралась, вызвала такси и поехала в детскую больницу.
Очередь, крики, запах хлорки. Всё знакомо.
Дашу положили сразу. Диагноз — воспаление лёгких.
— У неё иммунитет слабый, — сказал врач. — Видимо, запущено. Понадобятся антибиотики и ваше терпение.
Катя осталась с ней в палате.
Утром пришла санитарка с бумагами:
— Подпишите. Вы кто ей?
— Никто.
— Тогда — нельзя.
— Я — тот, кто не ушёл.
Санитарка посмотрела на неё и ушла.
Через полчаса вернулась с врачом.
— Привезите временное разрешение от органа опеки, — сухо сказал тот. — Или завтра ребёнка переведут. Без вас.
Катя молча кивнула. Вышла в коридор.
Позвонила в отдел. Голос на том конце был раздражён:
— Краюхина, вы всё ещё не законный представитель. А между тем — сегодня поступило заявление от биологического отца и бабушки.
— Какое заявление?
— Встречный иск. На определение опеки.
— Они… они подают?
— Да. Ссылаются на родственные связи, материальную базу и ваше эмоциональное выгорание.
Катя закрыла глаза. В голове шумело.
— Что теперь?
— Теперь всё решит суд. Советую найти юриста.
Вечером она пришла домой. Миша прилип к ней, как котёнок.
— А Даша?
— Спит. Её лечат. Завтра я поеду снова.
На кухне — Кира.
Смотрела в одну точку.
— Что? — спросила Катя.
— Я слышала. Про иск.
— Это правда.
— Они хотят нас забрать?
— Да.
— И Дашу?
Катя села рядом.
— Хотят. Но получится ли — не знаю.
Кира долго молчала. Потом вдруг сказала:
— Я знаю, где у них больное место.
— У кого?
— У отца и бабушки. Хочешь — покажу. Но ты должна пообещать: не испугаешься.
Катя взглянула ей в глаза.
— Я уже давно ничего не боюсь.
Кира кивнула.
— Тогда завтра, после школы. Я покажу тебе.
В больницу Катя пришла с утра. С бумажкой, подписанной у замруководителя отдела опеки.
Всё устроилось. Временно.
Даша спала. Врачи сказали: стабильна, но ещё неделя.
Когда Катя вышла из палаты, её ждал адвокат.
— Меня зовут Инна Леонидовна. Вам рекомендовали.
— Кто?
— Учитель музыки из вашей школы. Говорит, вы спасли сына.
Катя едва не расплакалась.
— Я не спасала. Я просто не отмахнулась.
Адвокат улыбнулась.
— Иногда этого — достаточно.
В тот же вечер Кира повела Катю на Таганку. Старый жилой фонд, обшарпанный подъезд. Поднялись на пятый этаж.
— Тут жила папина… подруга. Пока Маша не появилась. Мы сюда ездили. Тут было страшно.
— Зачем мы здесь?
Кира показала телефон.
— Там есть видео. Она тогда его сняла. С пьяным папой. Он бил дверь и кричал, что «все дети — не мои».
Катя охнула.
— Кира. Это доказательство. Но ты уверена, что хочешь этим воспользоваться?
— Он же не стеснялся при нас. Почему я должна его жалеть?
Катя смотрела на неё, как на взрослую.
Потому что Кира уже не была ребёнком. А её детство закончилось гораздо раньше, чем положено.
В ту ночь Катя спала на раскладушке у Даши в палате. Во сне ей снилось, как она идёт по лестнице, ведущей вниз. Но с каждым шагом под ногами становится светлее.
***
Суд перенесли на 9:00 утра.
Катя пришла к восьми. В тёмных брюках, чёрной водолазке и пальто, застёгнутом до горла. В сумке — документы, свидетельства, письма от учителей. И флешка с видео Киры. Последний аргумент.
Она шла в зал, как на похороны. Или на роды. С одинаковой болью и ожиданием чего-то окончательного.
Антон сидел уже там.
Серый пиджак, галстук в полоску. Рядом — мать, сжатая в комок. Увидела Катю — отвернулась.
Судья вошла ровно в девять.
Молодая, с собранными волосами и холодным голосом. Катя уже знала — лучше строгий, чем сочувствующий. С сочувствием часто приходит усталость.
— Начнём, — сказала судья. — Слушается дело по определению опеки над несовершеннолетними Краюхиными Кирой и Дарьей.
— Представители сторон?
— Истцы — Краюхин А. и Краюхина Н.
— Ответчик — Краюхина Е., не кровный родственник.
— Присутствуют свидетели, материалы из ООП, характеристика из школы, медицинские заключения.
Антон заговорил первым.
— Я — отец. Не лучший, но не враг детям. Мы с мамой можем обеспечить стабильность, порядок, ресурсы.
— Екатерина Сергеевна — человек посторонний. Её роль — временная. А дети — навсегда наши.
Судья кивнула.
— Екатерина Сергеевна?
Катя встала.
— Я — не родная. Но я — та, кто осталась. Кто был на линейке, в приёмной у врача, ночью с термометром, на родительском собрании. Я — та, кто не боялся услышать: «мне страшно» или «у меня месячные».
— Я не претендую на вечность. Но прошу оставить им привычную жизнь — пока их мать не встанет на ноги. Я держу место. А не отнимаю чужое.
Бабушка вскочила.
— У неё нет ни квартиры, ни мужа! Это не семья, а проходной двор!
Судья остановила её.
— Не перебивайте. Всё учтём.
Катя подала флешку.
Судья кивнула помощнику.
Видео короткое. Тридцать семь секунд. Антон кричит, пинает дверь. В кадре — Кира, с телефоном в дрожащей руке.
Антон молчит. Судья выключает экран.
— Есть ли от вас объяснение?
Он глотает слюну.
— Был трудный период. Я тогда…
— Это всё.
Вышли через три часа. Решение — через неделю.
На улице Катя закурила. Потом вспомнила, что бросила — и выбросила сигарету в урну.
Кира подошла первая.
— Всё?
— Пока — всё.
— А если они выиграют?
— Тогда… придумаем. Но сначала — доживём до этого.
Письмо от Маши пришло неожиданно.
На почте, обычной, жёлтой открыткой. Без даты, без штампа.
Текст — чёткий, острый, как ноготь:
Катя.
Прости, что исчезла. Я не герой.
Просто увидела тебя с ними — и поняла, что лишняя. Ты справляешься. А я — нет.
Пусть всё будет у тебя. Дом, вещи, дети, воспоминания. Даже мои.
Береги себя. И Кирку. У неё твои глаза.
Маша.
Катя положила открытку на холодильник. К магнитику из Суздаля. Тот, что держал когда-то список долгов.
Теперь — просто слова. Просто бумажка. Но весомее всех документов.
В день, когда пришло решение, шёл мелкий снег. Май.
Катя открыла конверт медленно. Руки дрожали.
Суд, рассмотрев все материалы, постановил:
До восстановления биологической матери в правах, временная опека остаётся за Краюхиной Е.С.
Катя села.
Сначала — на край дивана. Потом — прямо на пол.
Кира прибежала с кухни.
— Что?
— Мы остаёмся.
— На совсем?
Катя усмехнулась.
— В этом мире ничего не бывает «на совсем». Но — пока. И этого достаточно.
Вечером Света позвонила. Голос был спокойный.
— Я слышала. Спасибо, что не предала.
— Свет…
— Я не прошу вернуть их. Пока нет. Я учусь быть другой.
— У тебя есть шанс.
— Он есть — потому что ты его держишь.
Через два месяца Катя зашла в свою квартиру.
Пыльная, пахнущая временем. Полки пусты. Лишь в шкафу — старый плащ и фотография на шкафчике: она, Маша и две девочки в кафе.
Катя взяла снимок. Посмотрела.
— Всё, что осталось, — сказала она вслух. — И всё, что нужно.
Закрыла дверь и ушла.
