— Ты у нас богатая, Мария, — голос Валентины Петровны, уверенный, натёртый годами морального превосходства, раздался в трубке с той же интонацией, с какой директор школы сообщал ученику, что он — балбес. — А мы… мы же семья.
— Какая семья, Валентина Петровна? — Мария держала телефон двумя пальцами, как будто боялась испачкаться. — Сколько лет вы со мной не разговаривали? Два? Три? А теперь — «семья»?
— Ну что ты начинаешь? — сладко, как сгущёнка с комком соли, протянула свекровь. — У Алексея трудности, ты знаешь. Его с работы сократили. Кредит за машину, за лечение моё… Ну, ты же программист, у тебя зарплата как у министра.
— У министра обороны, видимо, — скривилась Мария. — Только вот министру никто не звонит каждую неделю с просьбой скинуться на твои таблетки и поездки в санаторий. А мне звонят.
— Вот опять ты… — в голосе Валентины Петровны прорезалась фальшивая обида. — Сердца у тебя нет, Машенька. Никакого. Холодная ты женщина. Неудивительно, что у вас всё в браке так…
— Что — «так»? — Мария подалась вперёд, хотя говорила по громкой связи — стояла на кухне, с чашкой остывшего кофе в руках, среди аккуратно разложенных квитанций, чеков и очередного письма из налоговой. — Что у нас «так»? Скажите уже напрямую, а то я не разберу между строк.
Молчание. Потом — тяжелый вдох, как у театральной актрисы перед монологом:
— Алексей хороший человек. Он просто запутался. Ему тяжело. Он вырос в нормальной семье, где мужчина — это мужчина, а не нахлебник у своей женщины…
Мария закатила глаза, выключила микроволновку, в которой уже третий раз разогревала плов, и аккуратно поставила чашку в раковину.
— Передайте своему сыну, что если он ещё раз попытается вытащить у меня деньги через вас, я вызову полицию. На этот раз — официально.
— Ты угрожаешь мне?! — завизжала Валентина Петровна. — Мне, пожилой женщине?!
— Я угрожаю всем, кто считает, что мой счёт в банке — это семейный ресурс. До свидания.
Она нажала «отбой» и медленно, почти театрально, выдохнула. Потом посмотрела на экран телефона, где горел мрачный значок пропущенных: два от Алексея, один — от матери. Как всегда, сначала артподготовка — потом нападение.
Она вспомнила, как всё начиналось. В 42 — первая ипотека, в 47 — наконец-то своя квартира, после которой не нужно было закрываться в ванной, чтобы поплакать от соседских пьяных воплей за стеной. А Алексей… Алексей был красив. Ленив, но красив. И он умел красиво страдать. Вначале — по безработице, потом — по упущенным возможностям, и в последние месяцы — по отсутствию личного пространства. В своей собственной квартире, на которую не вложил ни копейки.
Он переехал к ней год назад, «временно». За это время израсходовал два её стула, три баночки с антисептиком, и приличную сумму на ремонт ванной, где вдруг отвалился кран. А ещё — превратил её дом в проходной двор.
— Да я ж просто зову маму на обед, что тут такого, — говорил он, жуя прямо из кастрюли. — Ты же дома не бываешь. Работаешь сутками. Скучно тут одной.
А потом и сам стал скучным. Сидел в халате, играл в танки и периодически приходил просить «немного на бензин, на страховку, на мамину карту — она пенсию потеряла». И, как ни странно, всегда с выражением глубокого, почти религиозного недоумения, если Мария начинала задавать вопросы.
— Ты считаешь каждую копейку, как бухгалтер, — говорил он с упрёком. — А ведь мы — семья. Что такое твоя зарплата в сравнении с нашими чувствами?
Теперь она сидела на подоконнике, глядя, как за окном плывёт по небу редкое московское солнце. И вспоминала, как ещё два года назад обнимала Алексея, когда он приходил к ней мокрый, замёрзший, но с цветами. «Ты у меня одна такая. Ни у кого таких женщин нет», — шептал он ей в ухо. Тогда ей казалось, что нашла своего человека. А оказалось — нашёлся ещё один, кому нужна была не любовь, а прописка, питание и персональный банкомат с человеческим лицом.
В дверь позвонили.
— Кого там чёрт принёс?.. — пробормотала она, спрыгивая с подоконника.
На пороге стоял Алексей. В джинсах, которые она покупала ему в «Спортмастере», и в куртке, подаренной на прошлый день рождения. Волосы растрёпаны, лицо — виноватое.
— Маш, ну поговорим?
— Поговорим. Но быстро. У меня сегодня встреча с нотариусом, — сказала Мария и встала у дверного проёма, не давая ему пройти. — Буду переписывать квартиру. На себя. Исключительно.
— Ты что, шутишь? — он попытался засмеяться. Но как-то криво. — Мы же вместе. Какая перепись?
— Твоя мама уже позвонила. Уже рассказала про «семейный банк». Только вот… в нашем банке больше не обслуживают.
— Ты хочешь выставить меня?! — голос его стал выше, почти фальцет.
— Нет. Я просто отменяю свою подписку. На тебя и на твоих родственников. Бесплатный доступ к моей жизни — закрыт.
Он шагнул ближе. Она не отступила. В эту секунду между ними пахнуло всем, что накопилось: стыдом, упрёками, болью, деньгами, которые стали словами.
— Знаешь что, Маш, — процедил он. — Ты никогда не любила. Ты просто хотела… контролировать. И теперь хочешь остаться одна.
Мария молчала. Но в её глазах он впервые за всё время увидел не злость. Не обиду. А пустоту. Глухую и ровную, как счёт на оплату — без эмоций, без надежд.
— Закрой дверь, Алексей. С улицы тянет.
И она закрыла. Щёлкнул замок. А на холодильнике затикали часы. И Мария поняла — всё, время пошло.
***
Ну и что это было, а? — Алексей с силой хлопнул ладонью по столу, отчего бокал с компотом, заботливо поданный официанткой, жалобно задребезжал.
— Это было моё финальное «нет», — спокойно ответила Мария, не отрывая глаз от меню. — И, между прочим, я пришла только потому, что ты сказал — «надо поговорить». А не на семейную презентацию с подачей горячего и шоу Валентины Петровны в главной роли.
— Машенька, ты неправильно всё поняла, — вмешалась Валентина Петровна, с трудом скрывая победную улыбку. — Мы просто решили поужинать. Как семья. Ты же не против, правда?
Мария перевела взгляд с меню на тарелку перед Валентиной Петровной. В тарелке лежала румяная телятина под соусом из трюфелей и горсть салата, название которого не произносилось без гугл-переводчика. Примерно за полторы тысячи рублей. А у Алексея уже стояло пиво и закуска из морепродуктов, и он ковырялся в креветках, будто забыл, что полчаса назад назвал её «жадной как Жук из басни».
— И кто, простите, за это платит? — Мария говорила ровно. Слишком ровно.
— Маш, ну ты же понимаешь… — начал Алексей, поигрывая ножом, как будто им собирался вырезать не стейк, а совесть. — У тебя же карта есть. Мы не планировали особо, просто… встретились, зашли. А ты рядом работала. Мы ж не в «Метрополе», в конце концов…
— Ну, конечно, не в «Метрополе». Только почему-то я вижу здесь два блюда по две с половиной тысячи, бокал вина, три порции десерта и ещё эту… как её… — Мария ткнула пальцем в чек, который ей на удивление быстро подложил официант. — А, вот: «гратен из цветной капусты на сливках». Интересный выбор, Валентина Петровна. Сердечникам вроде бы не рекомендуют…
— Я плохо себя чувствую, Машенька, — отрезала свекровь с видом скорбящей мадонны. — Давление упало. Еле дошла. Алексей меня почти нёс. Ты же знаешь, я не могу есть просто так. Мне надо полноценное питание.
— Ага, только не за свой счёт, — с усмешкой бросила Мария. — Ясно.
И тут началось.
— Ты всегда была такой! — вскрикнула Валентина Петровна, хлопнув по столу с неожиданной для пенсионерки силой. — Всё про деньги, про квитанции, про проценты! Как будто муж — это инвестиция! Неудивительно, что у тебя ни детей, ни нормальной семьи!
— Мама, тихо! — зашипел Алексей, бросая взгляд на соседние столики. — Тут люди!
— А что?! Пусть слышат! — завопила свекровь. — Пусть слышат, как эта женщина, к которой мы всей душой, извините, за жратву не хочет заплатить! Она же зарабатывает в три раза больше тебя, сынок!
— В пять, — без эмоций уточнила Мария, вставая. — И да. Не хочу.
Она подошла к официанту и положила перед ним карту.
— Вот. За минеральную воду и салат с тунцом. Всё остальное — не моё.
— Простите, а как же остальной счёт?.. — официант смотрел на неё с лёгким ужасом, как будто она только что заказывала запеканку из коллег.
— Обратитесь к ним. Они тут «семья». У них, говорят, душа широкая.
Официант замер. За его спиной суетился администратор, ловя взгляд Алексея, но тот отвёл глаза.
— Ты серьёзно?! — Алексей вскочил, пиво расплескалось. — Ты оставишь нас вот так?
Мария развернулась. Медленно. Спокойно.
— Я не «оставляю». Я выхожу. Из вашей пьесы. Где я — лошадица, везущая всех. Где вы — страдальцы, а я — банкомат. И, кстати, если вы не рассчитаетесь — в полицию обращаться будут к вам. Не ко мне. Чек уже не на меня. Я предупредила. Удачи!
— Ты озверела, Мария! — крикнула Валентина Петровна в спину. — Тебе бы лечиться! Ты как отец свой — всех по миру пустишь и глазом не моргнёшь!
Мария остановилась у двери. Повернулась.
— Слушайте, Валентина Петровна… Мой отец хотя бы жил по совести. Он не делал вид, что ему должны. И у него хватало ума не унижать людей за ужином. Особенно — если эти люди его кормят.
На выходе в неё чуть не врезался курьер, и она, извиняясь, отступила к стеклу. В этом отражении — Мария увидела себя. Спокойная, прямая спина. Ровный взгляд. За ней — муж, хлопающий по сумке, в панике ищущий карту. И его мать, машущая руками, как дирижёр в провинциальной опере.
На улице было тепло. На душе — чисто. Как после хорошего душа. Или как после визита к нотариусу.
Когда она дошла до остановки, телефон завибрировал.
Алексей:
«Ты всё разрушила. Мне стыдно. Но не за себя. За тебя.»
Она улыбнулась. И написала в ответ:
«Страх и стыд — две разные вещи. И если ты только сейчас их почувствовал — поздравляю. Это начало.»
Автобус подошёл неожиданно быстро. В дверях пахло кондиционером и немного — свобо́дой. Она вошла. Села у окна. Достала наушники. Закрыла глаза.
А завтра… завтра начнёт складывать его вещи. Спокойно, как счета. Разложит, соберёт — и отправит.
И на этот раз — без возврата.
***
— Вот, смотри, — Мария ловко приподняла крышку чемодана и бросила туда вторую пару джинсов, те самые, с вытянутыми коленками и вонючими манжетами, — твои любимые. Слушай, я даже не знала, что у тебя столько тряпья. Оно плодится ночью, пока я сплю?
Алексей стоял в дверях, будто ждал, что его сейчас по-настоящему попросят остаться. А она — бросится на шею, разревётся, скажет, что была не права. Но вместо этого — чемодан. И лицо, как будто его там и не было никогда.
— Маш… ну подожди. Может, ты перегнула? Ну да, в ресторане мама… может, лишнего, но ты ведь сама сорвалась.
— Сорвалась? — переспросила Мария, продолжая методично укладывать его свитера, не забывая между делом вытряхивать из них засохшие крошки и, кажется, одну презервативную упаковку. Не вскрытую. Показательно.
— Твоя мама заказала тартар из говядины и шампанское на мои деньги, устроила сцену, а потом заявила, что я, видите ли, «всю жизнь одна и буду одна». Так это я сорвалась?
— Ну… она же мать…
— А я, прости, кто? — Мария резко выпрямилась. — Не мать, не жена, не человек? Или я просто постоянная рассрочка на проживание?
Он отвёл глаза. Она усмехнулась — всё по сценарию. Как всегда. Как было в прошлый раз, когда она сказала, что не даст на ремонт маминой ванной. Как в тот вечер, когда он заявил, что хочет «пожить для себя» — и купил себе Playstation на её премию. Ей тогда даже спасибо не сказал. Только пожевал ужин и ушёл в спальню.
— Ладно, — тихо сказал он, делая шаг внутрь, — давай я извинюсь. Давай… как-то… я не знаю. Без трагедий?
— Без трагедий, — кивнула Мария. — У меня для тебя всё без трагедий. Вот твои носки, кстати. Те, с медведями. И, угадай что? Я больше не буду их стирать.
Он открыл рот, как будто хотел сказать что-то пронзительно искреннее. Но вместо слов — опять жалость. Жалость к себе, не к ней. Даже сейчас он не понимал, почему она уходит.
— Слушай, — вдруг резко сказал он, — а ты счастлива будешь одна? Ты правда думаешь, что одиночество — это победа?
Она подошла к окну. Несколько секунд смотрела, как на улице разгружают ящики с овощами у палатки. Потом повернулась.
— Я думаю, что одиночество с честностью — лучше, чем компания с ложью. Я хочу жить без вот этой вечной «а ты не дашь ли ещё», «а мама сказала», «а может, как-нибудь потом». Я устала, Лёша. Я не твоя мама. Я не твой банкомат. И я точно не твоя обязанность.
Он уселся на табурет, растёкся по нему, как тесто. В глазах — не злость. Отчаяние. Но не по ней. По себе. Он впервые понял, что возвращаться будет некуда.
— Я не смогу один, — прошептал он, потирая виски. — У меня ничего нет. Ни работы нормальной, ни квартиры. Мама… мама уже старая…
— А я что? — Мария подошла ближе. — Я не старая? Я не устаю? Ты думаешь, меня кто-то кормил, когда я в двадцать пять ночами фрилансила, чтоб ипотеку закрыть? Я тогда тебя на работу устраивала, помнишь? Ты ушёл через три недели, потому что «коллектив тупой».
Он молчал.
— Лёш, — теперь голос у неё стал тише, — ты взрослый. Ты просто этого всё ещё не понял. Взрослый — это не когда есть борода и права. Это когда ты отвечаешь. За себя. За слова. За счёт, между прочим.
Она закрыла чемодан. Защёлкнула молнию. На сердце было — как в январе. Холодно, но солнечно. И свежо.
— Забери свои носки, Лёша. Я их тоже больше не хочу, — повторила она, ставя сумку у входной двери. — И дверь с собой закрой. Ключ можешь оставить. Или не оставлять. Мне уже всё равно.
Он встал. Побрёл к выходу, обернулся.
— А если я передумаю?
— Ты уже передумал. Просто поздно.
Мария проводила его взглядом. Слушала, как за ним хлопает дверь. Долго стояла. Ни слёз, ни крика. Только тишина.
А потом пошла в кухню. Взяла чайник. Заварила себе ромашковый. Села у окна. Снизу доносились звуки уличной жизни — кто-то ругался с продавцом, кто-то тащил собаку, кто-то смеялся в телефон.
Она открыла ноутбук. Открыла папку: «Финансовое». Аккуратно переименовала документ: «Совместный счёт_архив». И переместила его в папку «Закрытые дела».
А потом набрала номер нотариуса. Улыбнулась.
— Добрый день. Я хотела бы записаться на развод. И оформить передачу квартиры. Нет, не дарственную. Я оставляю её себе. Полностью.
На следующий день она пошла в «Леруа», купила новую шторку в ванную, ведро краски и табурет. Мужчина на кассе посмотрел на неё с лёгкой улыбкой.
— Ремонт затеяли? — спросил.
— Нет, жизнь, — ответила Мария, расплачиваясь. — Жизнь — это вам не кухня покрасить. Тут серьёзнее.
И она вышла. Впервые — не думая, кто ей сейчас позвонит с новой просьбой. Впервые — свободная.
