Екатерина поднялась в шесть, как по будильнику, хотя сама будильник давно не ставила. Тело, как ни странно, просыпалось раньше головы, в которой гудело вчерашнее недоразумение, вылившееся в молчаливый ужин и короткое «доброе утро» от Дмитрия.
— Да не дуйся ты, — пробурчала она себе под нос, глядя на своё отражение в зеркале ванной, — сопли жевать — не каша варить…
Она вымыла лицо, одела треники и майку, выскользнула на кухню, стараясь не шуметь. Полина ещё спала, в комнате с розовыми обоями и заваленной игрушками полкой. Но Ольга Петровна уже была на ногах. Конечно. Как всегда. Она встает в пять. Или не ложится — чёрт её знает.
— О, барыня проснулась, — сухо бросила Ольга Петровна, не поднимая глаз от своей кружки. — Я уж думала, сегодня на работу не пойдёшь. Хотя какая там у тебя работа — офис этот ваш, тьфу.
Катя глубоко вдохнула и прошла мимо. В её голове крутилась только одна мысль: не начать утро с крика. Но свекровь словно чувствовала эти намерения и вставляла шпильку за шпилькой, как профессиональная портниха.
— А где вчера тапки мои оставила? Опять, небось, у двери? Я чуть шею не сломала. Всё тебе объясни, да покажи.
— Доброе утро, Ольга Петровна, — наконец ответила Катя, поставив турку на плиту. — Всё на месте. Я их у батареи поставила.
— У батареи, у батареи… Ну, да, я же у нас слепая. Спасибо, хоть не в ванную занесла, — с язвительной усмешкой ответила та и медленно потянула чай.
Катя закусила губу и отвернулась. Она больше не слушала. Пыталась не слушать. Но слова Ольги Петровны липли к ней, как мокрый снег к подошвам — вроде и пустяк, а потом идёшь, и ноги отмерзают.
Когда они только с Димой поженились, всё было иначе. Даже с Ольгой Петровной — вежливо, отстранённо, но терпимо. Но всё изменилось, когда умер отец Дмитрия и оставил ту самую двухкомнатную на Южной. Её переоформили на Диму — в семье считалось, что «всё лучшее — детям», и Катя была искренне тронута этим жестом. Правда, тронута — до тех пор, пока Ольга Петровна не приехала «на пару недель», а осталась жить.
Сначала в зале на раскладушке. Потом привезли из родительского дома её диван. Потом — шкаф. Потом она взялась за кухню, объяснив, что «эта вонючая техника» всё равно скоро загорится, и поменяла плиту на старую советскую «Днепр». Убедить её было невозможно. А Дима… Дима только разводил руками:
— Ну что я сделаю, Катюш… Это мама. Она привыкла по-своему. Потерпи.
— Я терплю, Дима. Уже второй год.
Она не сказала этого вслух. В тот момент она только посмотрела на него. И тот, как всегда, понял не всё. Или сделал вид, что не понял.
Полина проснулась. За стенкой послышался скрип кровати и ленивое «мааам…». Катя бросилась в комнату. Это был её единственный оазис в этом минном поле. Полина тёрла глаза и улыбалась, когда увидела мать.
— Доброе утро, звёздочка, — шепнула Катя, целуя дочку в лоб.
Но момент тепла длился недолго.
— Бабушка сказала, ты мне конфеты не разрешаешь, потому что сама хочешь их съесть, — сказала Полина беззлобно, просто констатировав. — Это правда?
Катя сжала губы.
— Нет, Поля. Это неправда.
— А ещё она говорит, что ты злая. А папа тебя жалеет.
— Правда, да? — Полина внимательно смотрела на мать. Катя чувствовала, как подкатывает тошнота. Не физическая. Душевная.
Она встала.
— Пошли умываться.
На кухне снова стояла Ольга Петровна.
— Ты бы с ней помягче. Она девочка. А ты всё командуешь. Ни ласки, ни нежности. Что ты за мать такая? — сказала она, как только Катя провела Полину мимо.
— И вам доброе утро, — прошептала Катя сквозь зубы.
Уходя на работу, она бросила взгляд на прихожую. У двери, как всегда, стояла аккуратная пара бабушкиных тапок. Тапки были на месте. А вот Катя — нет. Внутри неё всё рушилось. Не громко. Без истерик. Как старый шкаф, который медленно оседает, скрипит, но всё ещё стоит.
Вечером Дима пришёл позже обычного. Без звонка. Без предупреждения. Просто вошёл — и молча пошёл в комнату.
— Ты где был? — спросила Катя, не повышая голоса. Она гладила пижаму Полины. Машинка стирала на кухне, шумела, как прибой.
— У мамы в больнице, — ответил он. — Она давление мерила. Давление у неё — сто девяносто.
Катя подняла брови.
— А дома она чем мерила? Вчера же орала, что сто шестьдесят?
— Ну, она испугалась. Она… — Дима замялся. — Она просто волнуется. Она говорит, ты её игнорируешь, не разговариваешь, относишься как к чужой.
— А она кто, по-твоему?
Он не ответил.
— Ты хоть понимаешь, что она делает с Полиной? — тихо продолжила Катя. — Она настраивает её против меня. Полина спрашивает, ем ли я её конфеты за спиной.
— Может, ты и правда…
— Что? — резко перебила Катя. — Ты серьёзно сейчас?
Он отвёл взгляд. Катя чувствовала, как что-то в ней окончательно надломилось.
— Ты хочешь, чтобы я ушла?
— Нет, конечно, — он подошёл к ней, но она отступила.
— Ты просто хочешь, чтобы я молчала. Чтобы вела себя тихо и не мешала вашей идиллии — ты, мама и Полина. А я так не могу, Дима. У меня есть голос. И я его больше не прячу.
Он стоял молча. А Катя вдруг подумала: «А может, надо? Может, именно сейчас и надо?»
Она не спала всю ночь. Утром пошла в нотариальную. Давно пора. Тогда квартира, перешедшая Диме по наследству, по умолчанию будет делиться с Полиной. Если вдруг что. Не потому что она не доверяет мужу. Просто… Она себе доверяет больше.
***
Когда Катя шла домой после работы, ноги сами завели её не на Южную, а в ближайший супермаркет. Она бродила меж полок как во сне — взяла курицу, потом поставила обратно. Потом снова взяла. Как будто то, что она положит в пакет, могло хоть что-то изменить.
На кассе перед ней стоял дед с батоном и пачкой «Президент». Платил мелочью. Кассирша закатывала глаза так demonstratively, что хотелось крикнуть: «А ну оставь деда в покое!» Но Катя промолчала. Она больше вообще старалась не кричать. Всё внутри было как под стеклом. Тишина, эхом отдающаяся в ушах.
Когда она вошла в квартиру, всё было как обычно. Телевизор орал, пахло подгоревшей гречкой, Полина сидела в кресле, уткнувшись в планшет. Ольга Петровна, как генерал на позиции, устроилась на кухне, раскладывая по контейнерам какое-то бурое месиво, названное ею «котлеты с печенью».
— Ты чего так поздно? — не поднимая головы, бросила она. — Полине уроки надо делать, я ей не учителька.
— У неё первый класс. Там три задания и два стишка. — Катя сдержала тон, как циркач на канате. — Спасибо, что посидели.
— А кто, если не я? Тебя ж дома днём не бывает. Устроилась, называется, карьеристка. Мать, — с нажимом добавила Ольга Петровна.
Катя проигнорировала. Разулась. Прошла в комнату к дочери.
— Поля, пойдём умоемся.
— Я с бабушкой мультик смотрю! — рявкнула девочка и даже не оторвалась от экрана.
— Позже досмотришь. Сейчас — умываться, потом — ужин.
— Бабушка сказала, ты мне теперь не мама! — внезапно выкрикнула Полина. — Мама — это та, кто любит и не орёт! А ты врёшь и злая!
Катя словно получила удар кулаком в грудь. Резко. Глухо. Больно.
— Это тебе бабушка сказала?
— Она говорит, ты временная. Что ты можешь уйти, а она — навсегда.
Катя выпрямилась. В комнате стало холодно. Даже дышать стало трудно. Она вышла, медленно, не сказав ни слова, и зашла на кухню.
— Ольга Петровна.
— Что?
— Полина говорит, вы ей сказали, что я временная. Это правда?
Свекровь бросила на неё быстрый взгляд, как у лисы перед прыжком.
— Ну, что ты цепляешься к каждому слову? Я же не на суде! Я просто сказала, что мама может уехать, а бабушка — нет. Это факт. Ты же вечно на нервах, срываешься, может, и правда когда-нибудь уйдёшь…
— Вы это серьёзно? — Катя почти не узнала свой голос. — Вы подрываете мой авторитет перед дочерью? Против меня настраиваете ребёнка?
— Ой, не драматизируй. Я просто хочу, чтобы девочка росла с правильными ценностями. А не под командованием деревенской самки, — прошипела Ольга Петровна. — Я двадцать лет в этой квартире провела. Это ты здесь — насекомое случайное.
— Эта квартира оформлена на Дмитрия, — резко сказала Катя. — И я его жена. Законная. А вы — гость. Не забывайте об этом.
В ту же секунду из прихожей вышел Дима.
— Чего орёте?! — крикнул он, устало дернув головой. — Соседи вон на лестничной площадке уже глазами хлопают!
— Спроси у своей матери, — сквозь зубы бросила Катя. — Что она внушает твоей дочери.
— Мама, ну ты опять?.. — Дима обернулся к Ольге Петровне, но она уже вытерла руки о полотенце и вышла в комнату, громко хлопнув дверью.
Он вздохнул и сел на табурет.
— Катя, ну, пожалуйста. Не начинай. Всё сложно. У неё давление, сердце, ты знаешь…
— У неё язва, и она всем ей управляет, — спокойно сказала Катя. — И если ты сейчас же не сделаешь выбор — то я сделаю его сама.
— Какой ещё выбор?
— Ты, я, Полина — семья. Или ты, мама и её страхи. Выбирай. Потому что так дальше жить невозможно. Я не дам из Полины вырастить озлобленного ребёнка. Я сама через это прошла. И ты знаешь как.
Он молчал. И молчание это было хуже любой ссоры.
Через два дня Катя пришла с работы пораньше. Решила. Думала, что будет бояться, но — нет. Страх сгорел вместе с доверием.
Она открыла дверь — в квартире было подозрительно тихо. Прошла в зал — там сидела Ольга Петровна с Полиной, раскладывая кукольную посуду на старом одеяле.
— Привет, — сказала Катя. — Поля, иди, пожалуйста, в свою комнату. Нам с бабушкой надо поговорить.
— А можно я послушаю? — нахмурилась Полина.
— Нет, зайка. Это разговор взрослых.
Когда дверь детской захлопнулась, Катя сказала просто:
— Вы должны съехать.
Ольга Петровна выпрямилась, как под током.
— Что ты сказала?
— Я сказала — вы должны съехать. До конца месяца. Этого.
— А Дима? Он в курсе?
— Я ему скажу вечером. Но решено. Я не могу больше. Вы разрушаете нашу семью. Я не хочу, чтобы моя дочь жила в атмосфере постоянного напряжения, лжи и злости.
— Это ты её разрушила. Ты. Своими криками, своей гордыней. Своим деревенским нутром! — закричала Ольга Петровна, вскочив. — Я всю жизнь жила ради сына! А ты хочешь меня выбросить, как старую тряпку?!
— Никто вас не выбрасывает. Но вы не имеете права ломать мою семью. И уж точно — врать моему ребёнку.
Ольга Петровна подошла вплотную.
— Я не уйду. Это не твоя квартира. Она Димина. И я здесь — как мать. А ты — просто невестка. И не думай, что он выберет тебя.
Катя взглянула ей прямо в глаза.
— Знаете, Ольга Петровна… Когда мать начинает разрушать жизнь сына — она перестаёт быть матерью. Она становится проблемой.
Ольга Петровна побледнела.
— Ты… ты мне угрожаешь?
— Нет. Я просто предупреждаю. Я не отдам свою дочь. Я не позволю вам вырезать из неё любовь ко мне. Выбирайте — или вы отступаете, или я подаю на раздел имущества. А там — и до суда недалеко.
Она развернулась и вышла, не оборачиваясь.
Дима вернулся ближе к десяти. Был напряжённый, хмурый. Катя ждала его на кухне, с включённой вытяжкой и чашкой зелёного чая, которую не пила.
— Она сказала, ты её выгоняешь, — с ходу сказал он.
— Да. И не отказываюсь от своих слов.
— Это неправильно, Катя.
— Неправильно — позволять матери лгать ребёнку. Неправильно — молчать, когда рушится семья. Неправильно — жить втроём, когда всё на грани. Я больше не могу. Или она — или я. Всё просто.
Он не ответил.
— У тебя неделя, Дима. Я не шантажирую. Я ставлю границы. Или мы — семья. Или вы — родня. Но я отдельно.
Он сел на табурет и закрыл лицо руками.
— Ты ставишь меня перед ужасным выбором.
— Нет. Я просто впервые за долгое время позволяю себе выбирать. За себя.
***
Ольга Петровна съезжала три дня. Громко, с пафосом, словно объявляла каждый этап своего исхода на весь дом. В коридоре стояли сумки, коробки, пакеты с кастрюлями, укутанными в старые полотенца. Катя старалась не вмешиваться. Она чувствовала себя как человек, который вышел из душного, накуренного зала на морозный воздух: обжигающе свежо, но всё ещё неуютно.
Полина поначалу хмурилась, говорила «а с кем я теперь мультики смотреть буду?», но Катя терпеливо объясняла, что бабушка никуда не исчезает, просто будет жить отдельно. Как взрослый человек. Как и все бабушки у её подруг в классе. Полина кивала, но в глазах пока ещё плавало: «А не обманут ли снова?»
На третий день, когда такси уже стояло во дворе, Ольга Петровна медленно, как будто специально, подошла к двери.
— Ты счастлива? — бросила она Кате через плечо. — Выгнала старую женщину.
Катя выдохнула.
— Нет. Я не счастлива. Я устала. И хочу жить спокойно. Вы — не жертва. Вы — взрослая женщина, которая не захотела быть мудрой. Я предлагала вам договориться. Не один раз.
Ольга Петровна развернулась, лицо её было сжато, как при зубной боли.
— Ты меня никогда не любила.
Катя кивнула. Медленно, но твёрдо.
— Да. И не обязана была. Вы — мать моего мужа. Но я всегда уважала вас. До тех пор, пока вы не начали разрушать нас изнутри.
Ольга Петровна хотела что-то сказать, но только разжала губы — и ничего не вышло. Она взяла сумку и ушла, хлопнув дверью так, что у Полины в комнате дрогнули висящие на стене рисунки.
Катя сидела на кухне с бокалом вина, когда зашёл Дима. Он был мрачен, как поздний вечер в ноябре.
— Уехала, — тихо сказал он.
Катя кивнула.
— Да.
Он молчал. Потом сел напротив.
— Ты знаешь, я не думал, что так будет тяжело. Будто вырвали что-то изнутри. Даже не она — а всё это. То, как было раньше.
— Я знаю, — сказала Катя. — Мне тоже больно. Но иногда, чтобы спасти дом, надо вынести гнилое дерево. Даже если оно когда-то давало тень.
Он долго смотрел на неё. Потом встал, подошёл, сел рядом, обнял за плечи.
— Прости. Что не вмешался раньше. Что закрывал глаза. Я просто не хотел видеть, как рушится моя семья. А она уже рушилась, да?
— Да, — ответила Катя. — Но не окончательно. Мы всё ещё можем. Если захотим.
Он кивнул. Медленно, будто пробуя это движение заново.
Через неделю Полина пришла из школы с рисунком: мама, папа, дом, собака. Кати в уголке не было. Зато у бабушки был нимб. Катя долго смотрела на листок. Потом просто взяла дочку на руки.
— Послушай, Поля. Я знаю, бабушка тебя любит. И ты её любишь. Это очень хорошо. Но если кто-то говорит тебе, что мама плохая — это неправда. Мама может ошибаться, сердиться, плакать, но она всегда будет тебя любить. Сильно-пресильно. Больше, чем себя.
— Я знаю, — пробормотала девочка и уткнулась носом ей в шею. — Я теперь всё знаю. Я умная.
Катя засмеялась. Первый раз по-настоящему за много недель. Смех был лёгкий, почти звенящий.
— Да, ты умная. Очень. А ещё — моя. Навсегда.
Весной они съездили в Ярославль — втроём, на электричке. Жили в съёмной квартире с жуткими коврами и милыми кружками с медвежатами. Гуляли, ели пироги, фотографировались у монастыря. Дима носил Полю на плечах, Катя смеялась. И никому не нужно было делать вид, что всё хорошо. Потому что оно действительно было.
Катя стояла на берегу, вдыхала холодный воздух и думала: «Я справилась». Без орденов, без оваций, без благодарностей. Просто — выдержала. Осталась собой. И сберегла главное.
