Елена поставила чайник и на секунду прикрыла глаза. Пронзительный визг металла о металл, когда крышка не попала в паз, пробежал по нервам, как ногтями по стеклу. Она не выспалась, как обычно. Сын ночью кашлял, муж ворочался, пинался, как будто убегал от чего-то. Или от кого-то.
На кухне было прохладно. С утра отключили отопление — «до следующего сезона». А за окном июнь только по календарю. На деле — серое небо, хлюпающие машины и привычная липкая сырость, в которой пахло плесенью, бывшими надеждами и старой мебелью.
Андрей зашёл в кухню, потирая лицо.
— Ты так и не пришла вчера, — сказал он без упрёка, но с той тягучей обидой, которая копится неделями и потом вылезает, как грибок под кафелем.
— Я на диване уснула, — Елена налила себе кипятку в чашку и бросила туда чайный пакетик. — Устала. Работа.
Он пожал плечами, сел за стол, стукнул телефоном о деревянную столешницу.
— Мама опять звонила. Просила, чтоб ты зашла. У неё давление.
— У неё давление каждый раз, когда я не перевожу ей деньги, — Елена села напротив, откинулась на спинку стула. — Она вообще понимает, что мы не банк?
Андрей вздохнул, провёл рукой по щетине.
— Лена, она стареет. У неё здоровье не то. Она просто боится остаться без поддержки. Это нормально.
— Странно, что боится она, а работаю — я, — голос Елены был ровным, но в глазах мелькнуло что-то острое. — И поддержка у неё есть — пенсия, квартира, сын.
Он резко поднял глаза.
— Ты сейчас специально? Или ты забыла, как она нам с квартирой помогла?
— Ты про ту однушку, где жила твоя бабушка? — Елена склонила голову, словно вспоминая. — Так я-то помню, что она переоформила её на себя и теперь сдаёт, а мы платим ипотеку. И ещё и должны быть благодарны.
— Она тогда сказала, что потом всё перепишет на нас.
— Ну конечно. «Потом». Когда, Андрей? Когда я поседею? Или когда её сестра из Тамбова вдруг объявится с дарственной?
Он ничего не ответил. Только глотнул воды и отвернулся к окну. Там, за стеклом, тонкие ветки качались на ветру — будто старухи на похоронах качали головами.
Елена молчала. Она уже знала: это был только первый залп.
Днём она зашла в «Пятёрочку». Купила молоко, яблоки, мыло и зубную пасту. У кассы перед ней стояла женщина лет шестидесяти, с пухлым мешком вместо сумки и в поношенной куртке. Она выкладывала мелочь, долго пересчитывала, что-то убирала обратно на полку. У Елены сжалось внутри. Слишком знакомо. Слишком близко.
— Возьмите яблоки, — сказала она тихо и протянула купюру. — Я угощаю.
Женщина посмотрела с недоверием, потом с благодарностью, но ничего не сказала. Просто кивнула. Как будто сказать — значит признать унижение.
На выходе, возле автоматических дверей, её уже ждала Надежда Петровна. Свекровь.
— Я тебя всё утро звоню, — сказала она резко. — Ты глухая, что ли?
— Я на работе. И да, у меня беззвучный режим. Не на заводе работаю, между прочим, — Елена на автомате засунула покупки в сумку-холодильник.
— Всё у тебя работа. А у людей — жизнь. Здоровье. Старость.
— Надежда Петровна, у меня дети. У меня кредиты. У меня мозг, в конце концов, — Елена попыталась пройти мимо, но та встала поперёк.
— А у меня давление! Я не могу покупать себе лекарства за три тысячи. А вы вон шикуете — машины, айфоны, платные школы…
Елена засмеялась — резко, сухо, будто откашлялась.
— Машина — моя. Куплена на мои. Айфон — старый, шестой. Школа — районная. Единственный шик — это что я ещё не психанула и не съехала от вас всех.
— Ах, так? — свекровь сузила глаза. — А ну-ка скажи, на кого оформлена ваша квартира?
Момент завис, как в плохом кино. Елена знала. Но надеялась, что никто не вспомнит. Что это — условность. Бумага. Формальность.
— На Андрея, — ответила она медленно.
— Нет, — свекровь усмехнулась. — На нас. На меня и на его отца. А ты — так. Приживалка. Пока молчишь и платишь — живёшь.
Это был удар. Ни по зубам — по позвоночнику.
— Спасибо за откровенность, — Елена развернулась и пошла прочь. Сердце колотилось, пальцы тряслись, как у наркомана в завязке. Хотелось кричать. Или бить. Или просто исчезнуть.
Но она дошла до дома. Открыла дверь. Разулась. И замерла.
В прихожей стоял чемодан. Её. С наклейкой Сочи-2020.
Андрей вышел из комнаты, скомканный, в домашних трениках, с виноватым лицом.
— Мама попросила… временно. Чтобы ты… ну, уехала. Она говорит, ты её травмируешь.
— Ты согласен?
Он пожал плечами.
— Ну ты же сильная. Сама говоришь, что всё сама. Вот и…
Елена медленно закрыла за собой дверь.
— Поняла, — сказала она. — Спасибо. За всё.
Внутри щёлкнуло. Это был не гнев. Это было прозрение.
На ночь Елена не спала. Лежала на разложенном диване в старой квартире родителей, в пыльной комнате, где пахло нафталином и чужой жизнью. Из окна дуло, батареи еле тёплые. На стене висела выцветшая фотография: она в третьем классе, косички, перед ней — папа, ещё живой, с руками, пахнущими мазутом. А под фотографией — трещина. По штукатурке. Как будто стена тоже лопнула от жизни.
Она смотрела в потолок. И думала. Про все эти «спасибо, что приютили», «мы же семья», «ты же не жадная». Думала — и чувствовала, как где-то внутри неё щёлкает счётчик. Как на электрическом щите: ещё немного — и пробьёт.
— А чего ты хотела? — ворчливо сказала мать с утра, когда Елена попыталась сделать себе кофе на общей кухне. — Замуж шла — надо было думать. У них семья сильная, они сплочённые. А ты одна. Мы с тобой — одиночки. Всегда были.
— Спасибо, мам, утро ты мне украсила, — Елена закатила глаза. — Может, ещё по совместительству сковородкой по башке? Чтобы сразу понять, как я в жизни ошиблась?
— Не ты, а мы. Мы всегда не в тех влюблялись, — усмехнулась мать, хлопая полотенцем по мокрому столу. — Я вот думала, что твой Андрей — умный. А он оказался как все: мамкин сынок. Квартира на маму, душа на папу, мозг — на авито.
Елена даже не улыбнулась. В ней кипело. Всё. Годами. Она пыталась быть вежливой. Терпела «ну ты же программистка», «ну тебе не жалко», «ну мы же семья». Всё. Хватит.
На следующий день она пришла в ту квартиру. С ключами. Как к себе домой. Или как на войну.
Андрей был дома.
— Лена, — сказал он, выходя в коридор, будто боясь заходить в открытую дверь. — Ты чего без звонка?
— Потому что у меня здесь зубная щётка, — сказала она холодно. — И дети. И, о чудо, ипотека, которую я плачу десять лет. Ты помнишь?
— Не начинай, — поморщился он. — Я сейчас на совещание. Давай вечером всё обсудим?
Она не сдвинулась.
— А ты с кем сейчас живёшь?
Он опустил глаза.
— Пока мама с нами. Ну… ей тяжело одной.
— Интересно. А мне, с двумя детьми, без жилья, без мужика — легко?
Он закашлялся. За его спиной показалась Надежда Петровна, в домашнем халате с пятнами, которые, как она любила говорить, «ещё от борща, когда бабка жила».
— Ты что, опять пришла тут свои права качать? — сразу с порога, с напором, как будто кто-то включил старый магнитофон на запись: «Жалобы. Том 1».
— Я пришла за вещами. И за ответами.
— За вещами — бери. За ответами — к себе в ЗАГС. А здесь твой срок вышел, девочка, — свекровь скрестила руки на груди. — Ты же сама ушла. Теперь назад не лезь.
Елена улыбнулась. Осторожно. Как хирург перед разрезом.
— Слушайте, Надежда Петровна, вы всё время путаете понятия. Я не «ушла». Я не «выбыла». Я отошла. Чтобы не устроить вам фейерверк.
— Тебя никто не гнал, — вмешался Андрей, но его голос был глухим. Как будто он сам уже чувствовал, что всё катится вниз.
— Да? Чемодан в коридоре сам выполз? Или мама решила провести генеральную уборку моей жизни?
— Ты слишком острая, Лена, — сказал он. — Люди живут в семье — и терпят.
— Люди — да. А я — человек, — ответила она и резко повернулась к нему. — Где документы на квартиру?
— Что?
— Документы. Право собственности. Где? На кого?
— Ну ты же знаешь…
— Я хочу увидеть. Бумагу. Не обещания, не «она потом перепишет». Бу-ма-гу.
— Лена, ты что, не доверяешь моей матери? — возмутился он, театрально, но не очень убедительно.
Она тихо засмеялась. Плечи дрожали. Но это был не смех. Это был надлом.
— Я не доверяю даже себе, когда ем после шести. А вы хотите, чтобы я верила женщине, которая сначала взяла мою квартиру, потом выставила меня за дверь, и теперь ещё называет это «взаимопомощью»?
— Если бы не она, у нас бы и квартиры не было! — закричал Андрей. — Мы бы жили в твоей конуре у метро! А теперь у нас хотя бы…
— У тебя. Не «у нас». У тебя, Андрюша. У тебя и у мамы. У меня — ничего. Кроме вечно трясущегося голоса и сдавленного кашля от злости.
— Что ты предлагаешь?! — вскрикнул он. — Раздел имущества? Суд? Что?!
— Нет. Я предлагаю — жизнь. Свою. Без вашей милости.
И тут в комнату зашёл Миша. Их сын. Семь лет. С рюкзаком.
Он смотрел на них, ничего не понимая. Но чувствовал. Как все дети чувствуют, что что-то рушится. И нельзя это починить скотчем или мороженым.
— Мам, а мы домой поедем? — тихо спросил он, теребя лямку рюкзака.
Елена опустилась на колени.
— Мы поедем, Миш. Только в другой дом. Там будет спокойно. Там никто не будет кричать.
Он кивнул. И молча обнял её. А Андрей стоял рядом и не мог ничего сказать. Потому что в этот момент всё встало на свои места.
— Ты забираешь детей? — спросил он, растерянно.
— Нет, Андрей. Я — остаюсь с детьми. Это ты… остаёшься с мамой.
И она ушла. Молча. Без хлопанья дверьми. Только в ушах звенело: «приживалка», «мама с нами», «терпят».
Впервые за много лет у неё в голове была тишина.
Через три недели она подала на развод.
Без крика. Без истерик. Просто принесла в канцелярию заявление. Руки не дрожали. Сердце било спокойно. Всё внутри замерло — как после пожара, когда уже нечему гореть.
Андрей не звонил. Он скидывал смайлики в родительский чат, писал сухое «заберу в субботу» в мессенджер. Приходил — забирал сына, иногда дочку, отвозил к бабушке. Возвращал вовремя, молча. Без «извини», без «может, подумаем». И это было даже легче, чем если бы он умолял.
Суд длился 15 минут.
— Претензий по имуществу? — спросил судья, не поднимая глаз.
— Нет, — сказала она. — Я знаю, что у меня его нет.
— Детей с кем оставить?
— Со мной. Он не возражает.
Судья кивнул, проштамповал документы, как будто это были не судьбы, а квитанции на воду. Она расписалась и вышла. На улице моросил дождь. Мелкий, холодный, липкий. Как жизнь последние десять лет.
Она шла, медленно, не торопясь. Прошла мимо «их» дома. Подняла глаза. На четвёртом этаже на балконе сидела Надежда Петровна. В халате, с сигаретой.
— Ну и что теперь? — крикнула она сверху. — Сама теперь в одиночку?! А мы тут как-нибудь!
Елена не остановилась. Только подняла руку и показала палец вверх. Не средний. Большой. И пошла дальше.
***
Осенью она продала машину. Сняла деньги с накопительного счёта. Взяла ипотеку. Снова. Уже только на себя. Без поручителей, без «мужей», без «мам». Однушка в панельке, но с окнами на парк.
На кухне поставила белый стол, два табурета. Один для себя, один для детей. Иногда заходила мать. Иногда подруга. Но в основном — тишина.
В один из вечеров дочка подошла, легла рядом.
— Мам, а мы теперь всегда будем жить сами?
— Да, — ответила Елена.
— Это плохо?
— Нет. Это правильно.
И вдруг, впервые за много месяцев, она почувствовала: не страх. Не обиду. Не усталость.
А покой.
