— Вот ты, Людочка, скажи мне честно, без экивоков: тебе ж несложно? Ну правда? — голос Веры Николаевны звучал приторно-сладко, как компот из старой вишни, забытый в подвале.
Я вцепилась в чашку с кофе так, будто это был единственный предмет, за который можно удержаться в этом мире, где стены моего дома постепенно съезжались внутрь. Уж не знаю, была ли это артериалка или просто аллергия на свекровь, но в висках стучало, а в груди жгло, как будто я проглотила утюг.
— Сложно что, Вера Николаевна? Дышать в вашем присутствии? Тогда — да, — я не подняла глаз, просто размешивала кофе, хотя сахара не добавляла. Нервно.
Она сидела напротив, вся в сером — свитер с катышками, трикотажные брюки с пузырями на коленках. На голове — что-то вроде вечно обиженного пучка. Вот такая женщина и была моей персональной проблемой с тех пор, как я, дура молодая, влезла в брак с её Артёмчиком десять лет назад.
— Ну, пожить немного у вас, пока мне с ремонтом помогут. Это ж родной дом Артема. Или я уже никто в этой семье?
Артем, сидящий рядом, втянул шею в плечи и скорчил лицо обиженного школьника, которого застукали с дневником.
— Мам, ну не начинай. Люда просто не ожидала. Надо было обсудить…
— Обсудить?! — я резко подняла голову. — Подожди. Ты знал?
Он замер. Моргнул.
— Ну, как… Она упомянула… — начал он, но уже всё было понятно.
И вот оно, пожалуйста. Начало конца. Слова повисли в воздухе, как запах жареной селёдки — воняет, но уже поздно проветривать.
Мы жили в двухкомнатной квартире, в юго-западном районе, без шика, но уютно. Шторы я сама выбирала (ой, стоп — про это нельзя), короче, всё было как надо: удобная кухня, спальня с нормальной кроватью, зал с телевизором, где Артём вечерами зависал со своими гонками на приставке.
И тут она. Со своей студией на первом этаже, где сосед сверху сушит носки на лампочке, а снизу гавкает чихуахуа с опухшим глазом. Решила — тесно ей, шумно, неудобно. И понеслось.
— Вера Николаевна, у нас с Артемом нет отдельной комнаты для вас. Вы же знаете.
— Да я и не прошу! Мне и на диванчике хватит. Вон, в зале.
— Там Артём спит.
— А ты что, против, чтоб он со мной комнату разделил? — она хлопнула глазами так невинно, что у меня задёргался глаз.
Артем нервно почесал шею.
— Мам, ну ты чё…
— Да что я? Я мать. Я не чужая. А вы — молодцы, конечно. Заработали, всё себе, всё себе. И мне бы, старушке, в уголке посидеть — и то много…
Это был прямой заход на жалость. В лучших традициях советской школы пассивной агрессии. Приём «я тут тихо умру в углу, никому не мешая» — а потом мешаю всем и всегда.
Я ушла на кухню под предлогом посмотреть курицу. В духовке ничего не было. Я просто стояла, держась за раковину, и дышала. Глубоко. Через нос. Как на йоге.
Артем пришёл через пару минут. С виноватым лицом. У него было три вида выражений: виноватое, ещё более виноватое и «а чё я?». Сейчас было сразу два первых.
— Люд, ну чё ты…
— Ты знал, что она хочет к нам? Знал — и промолчал?
— Ну… Я думал, она передумает.
— Она? Передумает? Серьёзно? Это же Вера Николаевна, она не передумывает, она выжидает. Как удав. Только удав хотя бы молчит.
Он пожал плечами.
— Ну а что тут такого? Она же мама.
— Я тебе кто? Сожитель в коммуналке?
— Ну не начинай…
— Артём. У нас с тобой нет детей. У нас нет свободных комнат. И у нас нет — внезапно! — желания, чтобы она в нашем доме разворачивала генеральный штаб.
Он молчал. И это молчание орало громче любого скандала.
На следующее утро Вера Николаевна была как огурец. Завтрак приготовила — правда, яйца переваренные, блины кривые, зато с комментариями:
— Ну что ж, не все такие идеальные хозяйки, как вы, Людмила. У вас всё — «по плану», а у нас, стариков, что Бог пошлёт…
Я глотала кофе, как лекарство. Без сахара, без молока. Чёрный. Горький. Как моя жизнь после тридцати девяти.
Когда я ушла на работу, она уже раскладывала свои сумки. Большие, потертые, с молниями, что заедают. Как будто бы приехала на неделю, а не «на пару дней, пока мастер приедет посмотреть стену».
Вечером я не смогла войти в ванную — её бельё висело везде: на ручках, на батарее, на двери. Я встала посреди коридора, в одной ноге босоножка, в другой тапка. И поняла — я проигрываю.
На третий день её «пребывания» (читай — оккупации), случился первый настоящий взрыв.
Я пришла с работы, вся в мыле, с пакетом продуктов, и увидела… переставленную мебель. Не всю. Но достаточно. Мой журнальный столик исчез. Ковёр смещён. А на его месте — кресло Веры Николаевны.
— Я подумала, что так будет лучше. Удобнее телевизор смотреть, — сказала она с улыбкой, сидя в моём кресле, как королева на троне.
— Вы трогали мою мебель? Без моего разрешения?
— Ну ты же на работе. А я тут весь день одна. Хотела как лучше.
— А я хочу, чтобы вы жили у себя! У себя! Понимаете?
Вошёл Артём. Услышал крик. Замер.
— Что случилось?
— Твоя мама решила, что она — хозяйка в этом доме.
Вера Николаевна всплеснула руками.
— Боже, до чего ж ты злая, Людмила. Я ж для всех стараюсь. А ты — как фурия. Всё тебе не так. Может, ты просто меня ненавидишь?
Я рассмеялась. Жутко, громко. Сухо.
— Ненавидеть — это ещё мягко сказано.
Артем зашёлся:
— Ну хватит вам обеим! Мам, Люда, ну нельзя так! Давайте спокойно…
— Спокойно?! — я вскочила. — Ты всё это устроил. Ты — тряпка. Не мужчина. И она это знает. Ты между мной и мамой выбрал — маму.
Он открыл рот, хотел что-то сказать — и не сказал. Просто молча опустился на край кресла. Растерянный. Маленький.
Я посмотрела на него, потом на неё.
— Всё. Хватит.
— Это ты что сейчас…
— Это я сказала, что хватит. Или она — или я. Выбирай.
Тишина.
Сквозь окно слышно, как где-то вдалеке лает собака. Наверное, из её студии. Или из моей головы.
Он молчал.
Вот и всё.
Первое, что я сделала утром, — выкинула её халат с лебедями на балкон. Пусть проветривается, или, может, голуби решат, что это новое гнездо. Всё равно мне казалось, что он на меня смотрит. Судяще так, как только может смотреть пожилой фланелевый халат, повидавший всё и всех.
Артём уже ушёл на работу. Тихо. Раненько. Видимо, проскользнул, как мышь. Ни прощай, ни взгляда. Телефон молчал. Всё молчало. Даже чайник, когда я налила воду, как-то булькнул обречённо.
На кухне — тишина и её ароматный след: недопитый чай с чабрецом, и корки от грейпфрута на подоконнике. Не выносила я этот запах. Уж больно он нафталином отдаёт и чем-то таким… госпитальным.
Когда я увидела на холодильнике её список продуктов на магнитике — «гречка, туалетная бумага, йод» — у меня в голове что-то щёлкнуло. Это же не список на день. Это — декларация о намерениях.
И вот тут я вспомнила бабушку. Она как-то говорила: «Если к тебе лезут без спроса — значит, считают, что ты ничей».
Я-то точно не ничья. Я — хозяйка. В своём доме. Или пока ещё в своём.
Я позвонила Артёму.
— Привет. У тебя есть минута?
— Люд, я на совещании, можно позже?
— А у тебя есть хребет?
Пауза.
— Чего?
— Я спрашиваю, ты когда-нибудь собирался сказать своей маме, что она у нас не живёт?
— Люд, давай вечером. Ну зачем ты начинаешь? Она пожилая женщина…
— И я, видимо, просто старшая в группе продлёнки? Я не буду с ней жить. Либо она уходит — либо я.
Он вздохнул, глухо.
— Ну нельзя же так. Это ж моя мать…
— А я твоя жена. Пока ещё. До вечера. Потом, возможно, уже бывшая.
Я отключилась. Села. И просто посидела. Часа два. В тишине. Потом встала. Достала свой чемодан. Старый, зелёный, с вырванной ручкой. Подарок мамы. Ещё на тот случай, когда «поедешь с Артёмом на отдых».
На отдых я с ним так и не съездила. А вот уехать от него — пожалуйста. Быстро, эффективно, без песка в тапках и без анимации.
Когда Вера Николаевна пришла с магазина (тащила два пакета и, кажется, половину рынка в авоське), я уже была почти готова.
— Людочка! — она поджала губы. — Ты это куда собралась? У нас же ещё квашеная капуста не доедена.
— Квашеную капусту доедайте с сыном. Я уезжаю. На время. Пока вы с ним не решите, кто тут с кем живёт.
Она замерла. Поставила пакеты на пол. Один перевернулся — покатился лимон, потом луковица, потом что-то подозрительно похожее на банку сгущёнки.
— Это что, спектакль? — её голос стал сухим, как старый пылесос. — Ты хочешь меня унизить? Уйти? Куда? В гостиницу?
— Пока — к подруге. Потом, может, сниму что-то. Пока вы тут налаживаете свою ячейку.
— Какой позор… Вот до чего ты довела Артёма… Он теперь совсем не свой. Он похудел! — она посмотрела с нажимом. — У него синяки под глазами! А всё потому, что ты…
— Потому что он ребёнок в теле мужчины. А вы — дирижёр детского хора. Командуете и ждёте аплодисментов.
Она вспыхнула. Руки затряслись.
— Я — мать! И имею право!
— А я — женщина. И тоже имею. На тишину. На личное пространство. На мужа, который выбирает меня, а не «маму не обидеть».
Я застегнула чемодан. Щёлкнул замок. Такой приятный звук. Как будто жизнь сказала: «Молодец. Наконец-то».
Артем пришёл вечером. Я уже собиралась уходить. Чемодан стоял у двери. В коридоре пахло мандаринами и — почему-то — валидолом. Наверное, у Веры Николаевны приступ «классической обиды».
— Люда… — он выглядел так, будто его избили кабачками. — Не надо. Ну не уходи. Я ей всё скажу. Завтра. Я просто… я не знаю, как…
— Не знаешь — значит, не хочешь. Если бы хотел — сказал бы в первый же день. Или хотя бы во второй, когда она поставила свой крем от радикулита на мою тумбочку.
Он молчал.
Я открыла дверь.
— Я не ухожу. Я освобождаю пространство. Для вас. Чтобы вы там определились. А потом — посмотрим.
На лестничной клетке было тихо. Даже странно. Я опустила чемодан. Он с грохотом ударился об ступень. И вот тогда я впервые почувствовала лёгкость. Не боль — нет. Лёгкость. Будто с плеч сняли мешок. Или двух.
Соседка с третьего этажа — Алла Павловна, та, что вечно с собачкой — стояла, подперев дверь, и смотрела с интересом.
— Опять? — спросила она. — Я ж говорила тебе, Людочка: свекровь — это диагноз. А жить с ней — рецидив.
Я кивнула.
— Лучше уж с тараканами.
Она рассмеялась. И как-то по-человечески обняла меня. Пахла духами из начала девяностых и ванилью. Тепло.
— Пойдём ко мне. Переночуешь. У меня есть плед и виски. И солёные огурцы. Всё, что нужно для новой жизни.
И я пошла.
Прошло три недели.
Я сняла маленькую однушку на «Коньково», с окнами на стройку и соседями, которые по ночам почему-то жарили мясо — даже в среду. Пахло гарью, кошками и чем-то острым, жизненным. Но это было моё. Каждый сантиметр — мой. Никто не переставлял коврики, не ставил банки с «живокостом» на мою полку в ванной, не молча перестирывал мои полотенца.
Артём писал. Молчал день — потом присылал:
«Прости.»
Потом ещё через день:
«Она уехала. Я ей сказал.»
Потом — тишина.
А через неделю —
«Я не сплю. Я думаю. Я скучаю. Приезжай. Поговорим.»
Я приехала. Просто чтобы поставить точку. Или две. Или три, если понадобится.
Он сидел на кухне. Постригся. Постарел. Был в том самом свитере, который я давно просила выкинуть. Видимо, специально. Чтобы я увидела: всё, как раньше. Только уже не работает.
— Привет. — Голос у него был натянутый, как нитка в сломанных бусах.
— Привет.
Я села. Против него. Мы оба держались за кружки. Кофе у нас был всегда молчаливым посредником.
— Она уехала.
— Я знаю. Ты писал.
— Я… Я долго думал. — Он замялся. — Я правда не знал, что так получится.
— Ты не знал, что мама, поселившись у нас, выживет меня?
Он отвёл глаза.
— Нет. Я… надеялся, что вы сойдетесь.
Я рассмеялась. Глухо. Устало.
— Сойтись можно с сумкой на вокзале. А с вашей связкой — только в пропасть.
Он посмотрел. Долго. Грустно.
— А ты… вернёшься?
Я встала. Медленно. Подошла к полке. Там всё было по-прежнему: наши фото, засохший кактус, магнит с Суздаля. И ключи. От квартиры. Мои. На красной резинке.
Я взяла их. Покрутила в руке. Положила обратно.
— Нет, Артём. Это не дом. Это — компромиссный лагерь. Где я больше не хочу быть.
Он ничего не сказал. Только опустил голову.
— Знаешь, — сказала я уже в дверях. — Иногда любовь — это не “навсегда”, а “пока хватает воздуха”.
— А теперь?
— А теперь мне дышать легче.
И я ушла. Не хлопая дверью. Просто — вышла. Своими ногами. С гордостью. Без крика, без сцены. Потому что в этой истории уже всё сыграно. А мой новый сезон — начался.
