— Ты что, с ума сошла?! — с перекошенным лицом Наталья Ивановна стояла в дверях бывшей летней кухни и смотрела на покрашенные в белый цвет стены, будто это не стены, а могильные плиты.
— В смысле? — Елена не повернулась, продолжала возиться с новой раковиной. — Ужасно ведь было! Плесень, запах мышей, и этот облезлый зеленый… фу.
— Это не ужасно, Елена, это история! Это цвет, который выбрал мой муж. Твой свёкор, между прочим. Он здесь своими руками всё делал! Он даже доски строгал вручную! А ты?! Белила как в морге!
— Ну да, как же, строгал он… на даче появлялся раз в пятилетку с шашлыками и пивом, а потом неделями гордо рассказывал, как «починил крышу». — Лена всё-таки повернулась. — А насчёт белого — ну простите, мне хочется света, а не тюремного подвала.
— Ты разрушаешь! — с напором произнесла Наталья Ивановна, будто объявляла начало следствия. — Ты стираешь память! Это не просто дом. Это — дом с душой. Мы с Колей здесь двадцать лет каждое лето жили. И ничего не меняли. Ни гвоздя. Ни занавесочки.
— Занавесочек уже нет. Они рассыпались в труху, — спокойно ответила Лена, скрестив руки. — А душа дома, простите, не в плесени, а в людях. Которых, кстати, давно уже нет.
— Ты хочешь сказать, что я — никто?! — Наталья Ивановна подалась вперёд.
— Я хочу сказать, что вы сами передали эту дачу Андрею. Сами подписали дарственную. Хоть и под драматичную музыку и со словами «берегите нашу крепость», но всё же — юридически она теперь не ваша.
— Но ты же знаешь, что это условно! — взвизгнула Наталья Ивановна. — Мы же договаривались: не трогать ничего! Сохранять всё как есть!
— Вы договаривались с собой, — холодно отчеканила Лена. — Андрей — молчал. Я — тем более. И вообще, может хватит? Я тут, знаете ли, сама деньги вкладываю, плитку везла, сантехников звала. Ни копейки от вас не просила.
— И не получишь, — хмыкнула свекровь. — На чужое я не вкладываю. А если тебе так хочется всё менять, может, купите себе свою дачу и крушите её как хотите? Это — не ваше!
Лена засмеялась. Горько.
— О! Наконец-то прозвучало. Всё, как обычно. «Наше» — когда работать надо. А как только розетки новые — сразу «не ваше». Слушайте, Наталья Ивановна, а чего вы тут постоянно околачиваетесь? Вы же обещали, что приедете «только на недельку за смородиной».
— Я имею право! — почти прошипела свекровь. — Это мой дом. Моя жизнь. Моя молодость! Я здесь счастлива была!
— А я хочу быть счастливой теперь. Без вонючих ковров, дохлой мыши под полом и ваших воплей. Где Андрей? — резко сменила тему Лена. — Почему его нет?
— Потому что ты его кастрировала, — с ненавистью сказала Наталья Ивановна. — Раньше у него был характер. Он за меня горой стоял. А теперь — тряпка. Сидит в машине, боится выйти. Ему стыдно за тебя.
— Ну так пусть вернётся к вам и вместе вы тут будете жить с мышами и историей.
— Елена! — послышался глухой голос с улицы. — Давай, может, без этого…
— Ага, вот и твой богатырь, — скривилась Наталья Ивановна. — Как всегда: «Давай без этого». Сначала дом на себя переписал, а теперь боится пикнуть против своей жены. Где ты его нашла, Елена?
— Там же, где вы воспитали, Наталья Ивановна. В вашем же доме, под вашими же соплями и «тебе всё можно, ты ж мальчик».
— Вот и видно, что ты его не любишь, — резко оборвала её свекровь. — Любящая женщина не говорит так о муже.
— А где он, мой муж, вообще, по-вашему? — Лена подошла ближе, будто хотела ткнуть пальцем в воздух. — Он всегда в стороне. В офисе, в машине, на нейтралке. На всех семейных взрывах он — как швейцар. «Я вас не звал».
— Может, потому что с тобой невозможно? Всё тебе не так, всё не то. Даже дача, которая двадцать лет стояла как надо, и та — в твоих глазах уродство.
— Не в даче дело, — вдруг устало сказала Лена. — Дело в том, что мне не с кем жить. Ни с вами, ни с ним. Он — не выбирает. Никогда. А я устала быть между вами, как сосиска в булке. Пожарьте уже друг друга без меня.
Свекровь молчала. Уперлась в раковину взглядом, как будто могла сжечь её.
— Ты ещё пожалеешь. Дача — это больше, чем дом. Это память.
— Ага, и ещё — сарай без удобств, — усмехнулась Лена. — Слушайте, Наталья Ивановна, хотите — я вам на память доску из пола оставлю? Подпишу даже: «Скворечник Натальи Ивановны. Не тревожить». Поставите на полку. Будете вспоминать.
— Ты — чудовище, — выдохнула Наталья Ивановна.
— А вы — актриса. Только театр уже сгорел.
Из кухни они вышли молча. Андрей стоял у машины, уткнувшись в телефон. Как школьник на родительском собрании. Ни «привет», ни «поехали».
Лена села рядом. Молча. Долго ехали. В машине был только кондиционер. Ни диалога, ни музыки.
Только где-то в голове пульсировало: если он и сейчас промолчит — конец. Даже не им. Себе. Потому что жить в этой полутени — невозможно. В этом вечном «давайте без этого».
А он и молчал. Как обычно.
И вдруг:
— Может, купим другую дачу? — тихо сказал он, не глядя. — Новую. Без этих историй. Там, где мы сами решаем, как красить стены.
Лена повернула к нему голову.
— Ты это сейчас серьёзно?
— Ага. Надоело.
Вот теперь она его услышала. Впервые за последние годы. И это было, чёрт возьми, начало.
Приехали они на ту новую дачу в субботу, под вечер. И место — будто с открытки: забор из свежей доски, новая крыша цвета мокрого асфальта, большая терраса и даже маленький, но гордый туалет с унитазом, а не ямой, как на предыдущем «памятнике истории».
Лена вышла из машины и застыла, прикрыв глаза. Воздух пах молодой хвоей и ещё не выкашенной травой. Не кошачьей мочой, не гнилью под сараем и не нафталином из бабушкиного сундука. Просто — свежестью. Жизнью.
— Ничего так, да? — Андрей смотрел на неё, будто ждал разрешения вдохнуть.
Лена кивнула. Очень медленно.
— Даже слишком ничего. Где подвох?
— Подвох в цене, — вздохнул он. — Но мы влезли. Продаём ту, мамину. Почти сразу нашёлся покупатель. Какой-то врач. Говорит, ему всё нравится: и полы, и зелёная краска, и даже… ковры.
Лена прыснула.
— Вот видишь. Каждой безвкусице — свой романтик.
Андрей слегка улыбнулся. И всё же в глазах у него мелькала тревога. Он был из тех, кто с самого детства привык от всех отщипывать по чуть-чуть — и себе, и маме, и жене. А теперь пришлось рубануть топором. Сразу.
— Лена… А ты не думаешь, что я… как бы… предал маму?
— Андрей, — она повернулась к нему, как в суде. — Давай сейчас. Только один раз. Прямо. Без этих «как бы». Ты взрослый мужик. С женой. С документами. С машиной. С ипотекой. С детьми, в конце концов. Если ты сейчас не научишься жить своей жизнью, то в старости будешь внуков водить по музею собственного детства. Где тебе до сих пор сорок лет запрещали красить стены.
Он кивнул. Но сдавленно. Как будто проглотил ком.
— Просто я понимаю её. Она всю жизнь в тех воспоминаниях жила. Папа умер, она на даче осталась одна. И это для неё — как могила, только с вишней.
— Ну вот и пусть вспоминает. — Лена обняла себя руками, холодно стало. — В новой даче ты теперь живёшь с живой женщиной. А не с мёртвыми досками.
— Ты же знаешь, — Андрей сел на ступеньки. — Она сегодня не спала. Звонила. Говорила, что «отрекается». Что я «не сын».
— Ну так всё по классике. Отрекается — значит всё правильно делаем.
— Она правда страдает. Я слышал, как она плакала.
Лена молчала. Долго. Потом села рядом.
— А я, по-твоему, не страдала?
Он повернулся к ней.
— Я три года была не женой, а примесью. Между вами. Всё — компромисс. Я красила ногти — ты просил смыть, «мама не любит запах». Я готовила рыбу — «мама не ест». Мы выбирали мебель — «мама не поймёт». Андрей, да у нас на кухне стояли её табуретки из девяностых. Которые скрипели, как двери в хорроре.
— Ну она же… с душой к нам…
— Ага. Душой и инструкцией. Сколько соли в салат. Сколько шагов до туалета. И главное — как жить правильно. Только вот ни у тебя, ни у меня — не получалось жить так, чтобы она не страдала. А теперь, может, получится. Хоть немножко. По-нашему.
— По-нашему… — повторил он. — А вдруг мы не справимся?
— Ну тогда всё просто. Я уйду. В белых стенах это проще. Нет мха, за который можно держаться.
Они сидели молча. Слышно было, как капает конденсат с крыши на пластиковый водосток. Кап-кап-кап — как отсчёт. Новый.
Через полчаса приехал доставщик. Привёз складные стулья, надувной матрас и два пакета еды. Первая ночь в новом доме — она всегда чуть пижамная. Лена в футболке, Андрей — с недовольной миной и пыткой надувания этого матраса.
— Не переворачивай, дырка вот с этой стороны! — Лена смотрела, как он борется с насосом, как будто спасает раненого.
— А если я сдохну, ты на чём спать будешь?
— На свободе, Андрей. На свободе.
Он хохотнул. Настояще. Без горечи.
— Лена, скажи честно. Ты всё это время… ты меня вообще любила?
Она замерла.
— Ты серьёзно?
— Да. Потому что у меня ощущение, что я тебя всё время терял.
— А я ощущала, что всё время под тебя подстраивалась. — Лена встала. — Но давай так. Сейчас. В этом доме. Попробуем просто быть. Не как надо, не как удобно. А как хотим. Если не получится — не мучаемся.
— По рукам, — он протянул ладонь.
Лена приложила свою.
— Смотри, если обманешь — в следующий раз не дом, а гараж купим. И жить ты там будешь один. С мышами и коврами.
Наутро они проснулись от стука. Под окнами стояла Наталья Ивановна.
В руках — свёрток. Завёрнутый в старую клеёнку с цветочками. Лицо натянутое. Как будто не ехала всю ночь в электричке, а пробиралась сквозь фронт.
Лена выглянула.
— Доброе утро.
— Андрей! — строго сказала свекровь. — Выйди.
Он вышел, в одних шортах и с помятым лицом.
— Мам, ты чего?..
— Принесла. — Она подняла свёрток. — Плёнку с кресла. Того, в котором твой отец сидел. Раз ты хочешь всё забыть — я хотя бы плёнку заберу.
Андрей вздохнул.
— Мам, мы не забываем. Мы просто начинаем жить.
— Начинайте, — с вызовом сказала она. — Только помни: история — она как заноза. Вылезет, когда не ждёшь.
Лена в этот момент вышла тоже. Без слов. Без боевого макияжа. Просто. Как есть.
— Наталья Ивановна, хотите — заходите. У нас чай есть. Новый. Без накипи и осадка. Как жизнь.
Та посмотрела на неё. И в её глазах впервые мелькнуло… не одобрение, нет. Но что-то вроде усталого согласия. Или капитуляции.
— Не сейчас. Я… подумаю.
И ушла. По траве. Медленно. Но не как жертва. А как кто-то, кто вдруг понял: время идёт, а ты — нет.
На третий день новой дачной жизни Андрей проснулся раньше Лены.
Лежал, глядя в белый, ещё ни разу не закопчённый потолок. На улице лениво шумели сосны, а из кухни, где пока ещё не было мебели, пахло чем-то тёплым — хлебом, воздухом и женщиной, которую он почти потерял.
Он повернулся на бок. Лена спала, поджав ноги. Её длинные волосы раскинулись по подушке, а простыня съехала, открыв плечо и чуть-чуть грудь. Просто достаточно, чтобы сердце его кольнуло не привычкой, а желанием. Настоящим. Человеческим. Без расписания, без упрёков, без слов из учебника семейной жизни.
Андрей протянул руку, осторожно провёл по её спине. Она дернулась.
— Опять будильник, что ли? — пробормотала сквозь сон, хрипло.
— Нет. Просто я… хочу тебя.
Она приоткрыла один глаз.
— Здесь? На матрасе? Без даже кофе?
— Да. Потому что это место ещё ничего не видело. Ни скандалов, ни обид. Только нас.
— Ну, звучит почти как медовый месяц, — зевнула Лена и вдруг улыбнулась. — Только без росписи и с ипотекой.
Он наклонился, поцеловал её плечо. Она вздрогнула, потянулась к нему, зашептала что-то несвязное, и уже через минуту он был внутри её дыхания, её кожи, её горячих ладоней, которые не выталкивали, а принимали. Без условий. Без «мамы».
Они занимались любовью медленно. Как будто стирали старую пыль с себя. С той жизни. С той дачи. С того брака, в котором были только обязанности, но не тела.
Потом лежали, молча, вжавшись друг в друга. Простыня уже не прикрывала — теперь не было нужды прятаться.
— Знаешь, что я вдруг поняла? — Лена, глядя в потолок, говорила тихо. — Мы ведь никогда не были вот так. Без мыслей о работе, без звонков, без мыслей, кто там обиделся.
— Потому что мы всегда кому-то что-то должны были, — ответил Андрей, обнимая её за талию. — Родителям. Работе. Даже себе.
— А теперь?
Он поцеловал её в висок.
— Теперь — просто вместе. Без объяснений.
Через неделю приехал покупатель старой дачи. Молодой, с бородкой, в очках. Его жена — с яркими губами и взглядом, в котором уже читался дизайн-проект. Наталья Ивановна тоже приехала. В чёрном, как на похороны.
Лена наблюдала из машины. Андрей стоял рядом с мамой. Говорил сдержанно. Показывал документы, что-то объяснял. Та только молча кивала.
Потом Наталья Ивановна вдруг достала из сумки что-то — старую фотографию. Они с мужем, молодые, загорелые, сидят на лавочке у дома. Дача ещё свежая, дерево — жёлтое, как мед.
Она протянула снимок Андрею.
— Забери. Я своё там всё оставила.
Он взял, и… обнял мать. Молча. Не как сын — а как мужчина, который понимает, что его мать — не монстр, а просто женщина, которая не умеет отпускать.
Лена в этот момент вышла из машины. Подошла. Наталья Ивановна обернулась.
— Елена.
— Наталья Ивановна.
— Я тут подумала… Может, когда-нибудь… вы меня на чай позовёте?
Лена прищурилась. Молча. А потом вдруг кивнула.
— Когда отмоем террасу и повесим качели. Только теперь уж зелёные не ждите.
— А мне и не надо. Лишь бы не пластик.
Вечером они сидели на террасе новой дачи. Пили вино. Ветер трепал занавески… стоп. Никаких занавесок. Просто чистое окно и сосны.
— Андрей.
— М?
— Хочешь — заведи кур. Будет у нас яйцо домашнее.
— А ты?
— А я заведу привычку говорить то, что думаю. А не то, что «удобно».
Он рассмеялся.
— Тогда я начну с главного. Я хочу, чтобы ты знала: я тебя не потеряю больше. Ни при каких матерях. Ни при каких обстоятельствах.
— Я тебя тоже. Но, если честно… чуть было не ушла.
— Я знаю.
— Но осталась. Потому что ты… наконец-то выбрал меня.
Он посмотрел на неё. С таким взглядом, как будто только сейчас понял — любовь не кричит. Не требует. Не держит за горло. Она просто приходит в дом, где пусто, и делает его своим.
И где можно лечь, как есть — голыми, уставшими, настоящими. И проснуться не чужими.
