Вот так и получилось. Михаил Степанович завел мотор старенького «жигуленка», белого, облезшего, с ржавыми пятнами на крыльях. Дашка в картонной коробке на заднем сиденье мяукала протяжно, жалобно.
— Пап, не надо! — шмыгнула носом Катюшка, младшенькая, семи лет от роду. — Дашку нельзя! Она же наша!
— Твоя Дашка, — отец зло дернул рычаг переключения передач, — везде гадит. Везде! И в сенях, и у печки, и вчера вон у самовара нагадила. А в подполье, где ей положено, ни в какую! Что я с ней, нянчиться, что ли, буду?
— Но пап…
— Замолчи! — рявкнул Михаил Степанович.
Машина тронулась, подпрыгивая на ухабах. Катюшка стояла у калитки, вцепившись в штакетник побелевшими пальцами, смотрела вслед, как белый «жигуленок» скрылся за поворотом, за березами, уже облетевшими, голыми.
Сентябрь стоял пасмурный, сырой. Небо низкое, свинцовое, давило на плечи, на макушку. Ветер трепал Катюшкины косички, задирал подол ситцевого платья.
— Катька, иди в дом! Простудишься! — крикнула из окна мать, Анна Ивановна. — Что встала, как столбик?
Девочка не ответила. Слезы текли по щекам, соленые, горькие.
Дашка… Их Дашка… Рыженькая, с белыми лапками и белой грудкой. Она мурлыкала по вечерам, когда Катюшка гладила ее за ушком, сворачивалась калачиком у печки, грелась. А теперь…
В доме пахло капустой и дрожжевым тестом. Мать готовила пироги. Старшие дети: Петька тринадцати лет, Лиза — одиннадцати, и Ванюшка девяти, сидели за столом, делали уроки. Точнее, делали вид, что делают. Петька угрюмо водил ручкой по тетради, не видя строчек. Лиза уткнулась в учебник, но глаза ее были красными. Ванюшка, самый шумный обычно, молчал, грыз карандаш.
— Вот так всегда, — вдруг сказал Петька, швырнул ручку на стол. — Папка решил и всё! Никого не спросил!
— Тише ты! — одернула его Анна Ивановна, месила тесто, сильно так, яростно. — Отец знает, что делает. Кошек у нас и так трое. Мурка с Васькой в подполье ходят, как положено, а эта… Дашка ваша…
— Она просто не понимала! — всхлипнула Лиза. — Ее можно было научить!
— Научить? — мать усмехнулась горько. — Кто ее учить будет? У меня и так дел по горло. Коровы, свиньи, огород, вы все… А тут еще кошка эта…
— Мы бы сами! — воскликнула Лиза. — Мы бы…
— Поздно, — отрезала мать.
Катюшка вошла в дом, села на лавку у окна. Смотрела в стекло, за которым моросил мелкий дождь. Деревня Тихоновка, их родная, милая, казалась теперь пустой, серой. Дома, покосившиеся заборы, огороды с почерневшей ботвой…
— Мам, а она вернется? — тихо спросила девочка.
Анна Ивановна вздохнула, вытерла руки о фартук.
— Не знаю, доченька. Не знаю…
…
Михаил Степанович вернулся через полчаса. Вошел в дом, стянул с себя промокшую куртку, повесил на гвоздь у двери. Молчал, не смотрел на детей.
— Ну что? — спросила жена.
— Отвез. В Красное. Оставил у Семеновых, они обещали присмотреть.
— Далеко это, Красное то? — осведомился Ванюшка.
— Километров пять, — буркнул отец. — Может, больше.
— Она не вернется оттуда, — прошептала Лиза.
— И не надо, — отрезал Михаил Степанович, сел за стол. — Давай, жена, наливай чай. Озяб я.
Анна Ивановна налила ему чай из самовара, наложила макароны с подливом. Отец ел, хлебал ложкой, громко так, сердито. А дети молчали, не притрагивались к своим тарелкам.
Вечером, когда все легли спать, Катюшка долго не могла уснуть. Лежала на своей половине кровати, которую делила с Лизой, слушала, как за окном шумит дождь, как скрипит старый дом, как где-то вдали лает собака.
— Лиз, ты спишь? — шепнула она.
— Нет, — так же тихо ответила сестра.
— Дашка вернется. Я знаю. Она вернется.
— Не говори глупости. Откуда она дорогу знать будет? Ее папка на машине отвез. Пять километров! Это же очень много, особенно такой маленькой кошке.
— Но она же умная! Она найдет!
Лиза промолчала, повернулась на бок, к стене. А Катюшка еще долго лежала с открытыми глазами, молилась про себя, как учила бабушка: «Господи, сохрани Дашку. Пусть она вернется. Пожалуйста…»
…
А Дашка между тем сидела в чужом доме, в Красном, под печкой. Семеновы, добрые люди, пожилые, накормили ее, налили молока в блюдечко, погладили. Но Дашка не мурлыкала. Она сидела, сжавшись в комочек, дрожала.
Где ее дом? Где Катюшка, Лиза, Ванюшка и Петька? Где мать Анна Ивановна, которая, бывало, давала ей обрезки сала, когда никто не видел? Где знакомый запах печки, сена, коровьего молока?
Здесь всё чужое. Пахнет незнакомо. Голоса незнакомые. И кот чужой, огромный, серый, зашипел на нее, когда она попыталась подойти к миске с едой.
Дашка ждала. Ждала до утра. А когда Семенова открыла дверь, чтобы выйти к курам, Дашка метнулась наружу, как молния.
— Ой! — ахнула хозяйка. — Куда же ты?!
Но Дашка уже неслась через огород, через чужую улицу, мимо незнакомых домов. Бежала, не останавливаясь, пока не оказалась за деревней, в поле.
Дождь лил с утра. Холодный, осенний. Дашка промокла до нитки, рыжая шерстка прилипла к телу. Лапы скользили в грязи, когти цеплялись за комья земли.
Куда идти? Она не знала. Но что-то внутри, какой-то инстинкт, какая-то память вела ее. Дашка двигалась наугад, останавливалась, нюхала воздух, пыталась уловить знакомый запах. Ничего.
Прошел день. Дашка забралась под старую, покосившуюся стогу сена, свернулась клубочком, дрожала. Голод скручивал желудок. Она попыталась поймать мышь, но та юркнула в нору. Тогда Дашка лизнула дождевую воду из лужи, горькую, с привкусом гнили.
На второй день она вышла к дороге. Асфальт, разбитый, с выбоинами. Машины проносились мимо, обдавая грязью. Дашка шла вдоль обочины, спотыкалась, падала, поднималась снова.
Ночью она нашла заброшенный сарай, забралась внутрь. Там было темно, пахло мышами и старым деревом. Дашка поймала одну мышь, маленькую, тощую, съела ее, не жуя. Стало чуть легче.
На третий день пошел снег. Первый в этом году. Мокрый, липкий. Дашка шла, оставляя за собой следы на побелевшей земле. Лапы болели, подушечки были стерты. Но она шла.
Шла, потому что там, далеко, был дом. Были Катюшка, Лиза, Ванюшка, Петька. Была печка, у которой так тепло. Была мать Анна Ивановна, которая, бывало, ворчала на нее, но все равно гладила, когда никто не видел.
На четвертый день Дашка увидела знакомую березовую рощу. Сердце ее забилось сильнее. Она ускорила шаг, почти побежала. Да, это оно! Это их роща, где они, дети, летом собирали грибы, где Катюшка плела венки из ромашек.
На пятый день Дашка вышла к реке. Узкая, мелкая, но холодная. Она переплыла ее, выбралась на другой берег, отряхнулась. Шерсть слиплась сосульками.
На шестой день начался кашель. Дашка чихала, из носа текло. Дышать стало трудно. Но она шла. Шла, пока не увидела впереди знакомые дома, покосившиеся заборы, огороды с почерневшей ботвой.
Тихоновка. Ее Тихоновка!
На седьмой день, ранним утром, Дашка подошла к знакомой калитке. Мяукнула, слабо, хрипло. Никто не вышел. Она мяукнула еще раз, громче.
Дверь дома распахнулась. На крыльцо выскочила Катюшка, босая, в ночной рубашке.
— Дашка! Дашка! — закричала она, бросилась к калитке, распахнула ее, схватила кошку на руки. — Мама! Папа! Все! Дашка вернулась! Она вернулась!
Выбежали и остальные. Лиза, Ванюшка, Петька. Анна Ивановна вытерла руки о фартук, подошла, посмотрела на кошку.
— Батюшки мои… Совсем измученная… И сопли у нее… Заболела, поди…
— Мам, ее надо лечить! — воскликнула Лиза.
— Лечить? — Анна Ивановна покачала головой. — Кто ж кошек то лечит? Ветеринар у нас только для коров да свиней. Кошки сами по себе…
— Но мам!
— Ладно, ладно, — махнула рукой мать. — Грейте ей молока. И тряпочку какую найдите, чтоб вытереть. А там посмотрим…
Михаил Степанович вышел на крыльцо, остановился, посмотрел на кошку в руках у Катюшки. Лицо его было непроницаемым.
— Вернулась, значит, — пробормотал он.
— Пап, она пять-шесть километров прошла! Одна! — воскликнул Петька. — Ты понимаешь?
Отец промолчал, повернулся, ушел в дом.
…
Дашку внесли в тепло, посадили у печки. Катюшка принесла молоко, теплое, парное. Дашка лакала жадно, захлебываясь. Лиза вытерла ее старым полотенцем, осторожно, бережно.
— Лапки у нее в крови, — прошептала она. — Мама, посмотри…
Анна Ивановна присела на корточки, осмотрела кошку.
— Ну и натерпелась же ты, бедолага, — вздохнула она. — Ладно. Ванюшка, принеси из аптечки зеленку. Лиза, возьми бинт. Будем лечить.
— А сопли? — спросила Катюшка.
— Сопли… — Мать задумалась. — Попробуем ромашкой. У бабки Дуси спрошу, может, что посоветует. Но вы смотрите, чтоб она в тепле была. И кормите хорошо. Авось, выкарабкается.
Дети ухаживали за Дашкой, как за младенцем. Катюшка не отходила от нее, гладила, шептала ласковые слова. Лиза варила ей бульон из куриных костей. Ванюшка принес старый теплый плед, постелил у печки. Петька мастерил что-то из дерева, сосредоточенно, молча.
— Что ты делаешь? — спросила Катюшка.
— Лоток, — буркнул брат. — Чтоб она больше не гадила где попало. Научим ее.
— Правда? Думаешь, получится?
— Должно.
Дашка болела неделю. Чихала, кашляла, из глаз текло. Но дети не отступали. Они капали ей в нос ромашковый отвар, который дала бабка Дуся. Поили теплым молоком. Укутывали в старый платок.
И Дашка выздоровела. Медленно, но верно. Сопли прошли, глаза прояснились, шерсть снова стала пушистой, рыжей, блестящей.
А потом дети начали приучать ее к лотку. Петька сделал его из старого деревянного ящика, насыпал туда песка с улицы. Каждый раз, когда Дашка начинала суетиться, искать место, ее брали и несли к лотку.
— Вот сюда, Дашенька, сюда, — ласково говорила Катюшка.
Дашка фыркала, пыталась убежать. Но дети были терпеливы. И наконец, в один прекрасный день, Дашка сама подошла к лотку, покопалась в песке, сделала свое дело.
— Получилось! — закричала Катюшка. — Мама, папа! Дашка научилась!
Анна Ивановна улыбнулась.
— Вот и молодцы. Значит, можно было научить. Кто бы мог подумать…
Михаил Степанович сидел за столом, читал газету. Поднял голову, посмотрел на детей, на кошку, которая сидела у лотка, вылизывала лапку.
— Упрямая зараза, — пробормотал он. — Столько километров прошла… Надо же…
— Пап, ты больше не будешь ее увозить отсюда? — тихо спросила Катюшка.
Отец помолчал, потом вздохнул.
— Не буду. Раз уж она так домой стремилась… Значит, место ее здесь. С нами.
Катюшка бросилась к отцу, обняла его.
— Спасибо, папочка! Спасибо!
— Ладно, ладно, — буркнул Михаил Степанович, но по глазам его было видно, что он не сердится.
…
Дашка прожила в доме еще много лет. Она больше никогда не гадила где попало, исправно ходила в свой лоток. Она мурлыкала по вечерам, когда Катюшка гладила ее за ушком, сворачивалась калачиком у печки, грелась. Она ловила мышей в подполье, как Мурка с Васькой, и дети гордились ею.
А Михаил Степанович, бывало, смотрел на нее, качал головой.
— Характер у нее, — говорил он. — Настоящий характер. Знает, где ее дом. И никакие пять километров ее не остановят.
И дети соглашались. Потому что это была правда. Дашка знала, где ее дом. И она вернулась. Через дождь, через снег, через боль и голод. Вернулась, потому что там, дома, ее любили. И ждали.
А значит жизнь продолжается…
