— Так, Мария, только не трогай мой плов. Я его поставила томиться, а не превращаться в твою фитнес-кашу, — строго сказала Ольга Петровна, стоя у плиты в фартуке, на котором значилось «Королева кухни».
Мария молча опустила крышку кастрюли, скрыв раздражение за дежурной улыбкой. Её ладони были мокрыми — то ли от воды, то ли от злости. Скорее второе. Эта «гостья» поселилась у них уже третий месяц и, похоже, не собиралась никуда уезжать. Плов был последней каплей, хотя, конечно, далеко не первой.
— Я просто хотела перемешать, — спокойно сказала Мария, вытирая руки о полотенце.
— Вот именно! Перемешать! А он должен настаиваться, — на слове «настаиваться» Ольга Петровна сделала ударение, будто объясняла идиоту, как работает чайник. — Ты же вроде замужем уже два года. А готовить до сих пор не научилась. Ну не даром мой Лёшенька так исхудал. Всё лицо в скулах. Ни щёчки, ни радости.
— У Лёши гастрит. И ест он нормально. А щёчки у него исчезли в офисе, когда его начальник стал кидаться степлерами, — заметила Мария чуть тише, но с прицельной иронией.
— Значит, и на работе голодает. Понятно.
В этот момент вошёл Алексей, потирая виски. Пахло, как всегда, — офисной усталостью, кожаной курткой и бедой. Мария знала это выражение лица: сейчас он опять начнёт лавировать между двух мин. У него даже походка была «миротворческой» — осторожной, как у человека, шагнувшего в комнату, где на полу — натянутая верёвка, к ней примотан сковородкой ребёнок, а в углу — мама с взглядом палача.
— Ну как у вас тут, девчонки? — с напряжённой улыбкой сказал он, снимая куртку.
— Твоя жена чуть не испортила плов, — бодро начала Ольга Петровна, махнув половником в сторону кастрюли.
— Я просто хотела…
— Ага, «просто хотела». Как в прошлый раз, когда макароны превратились в штукатурку. А потом мы их называли «итальянская мозаика».
Мария стиснула зубы и, глядя на мужа, проговорила:
— Лёш, нам нужно поговорить. Не сейчас. Потом. Серьёзно.
Он кивнул, не глядя. Знал. Чувствовал. Как всегда — поздно.
Позже вечером, когда кухня опустела, а из зала доносился голос Ольги Петровны — она смотрела своё любимое шоу про плохих невесток, Мария подогревала остывшую пельмешку в микроволновке и думала, что жизнь — это цикл вечного кипячения. В начале бурлит, потом успокаивается, но если забыть — убежит и устроит пожар.
Алексей сидел в телефоне. Он был где-то между «переживаю, но не готов решать» и «давай подождём ещё немного, может, само как-то».
— Мы с тобой договаривались на две недели, — тихо сказала она.
— Маша…
— Уже три месяца. Она влезает во всё. Я не могу даже просто побыть хозяйкой в собственном доме. Она решает, когда стирать, как жарить и с какой стороны правильно мыть унитаз.
— Ну мама… такая. Её не переделаешь.
— А меня? Меня можно? Подстроиться, переделаться, прожеваться и проглотиться?
Он вздохнул. И это было самое обидное. Не сказал, что она права. Не обнял. Просто выдохнул, как будто ему не дали выспаться.
— Маш, у мамы никого нет. Папа умер. Она одна. Ты же знаешь. Ей тяжело.
— А мне не тяжело? Ты хоть раз встал на мою сторону? — она говорила спокойно, но внутри всё дрожало, как желе под землетрясением.
— Не драматизируй.
— Ага. Конечно. Я просто сидела на подоконнике и мечтала, чтобы твоя мать ещё и на работу мою устроилась — контролировать перерывы на обед. Там же я тоже что-то не так делаю. Может, не теми руками.
Он встал.
— Ладно. Завтра поговорим.
Она обернулась:
— Нет, не завтра. Сегодня. Сейчас. Или я иду собирать вещи.
Пельмени в микроволновке остыли, не успев нагреться. Телевизор в зале захрипел — Ольга Петровна спорила с экраном, объясняя, что «эта девица точно мужа на приворот посадила, тут видно по глазам». А в кухне тишина повисла, как влажная тряпка на швабре.
— Хорошо, — наконец сказал Алексей. — Поговорим.
Он сел напротив. Выглядел усталым и обиженным, как будто это с ним обращались несправедливо.
— Я понимаю, что тебе тяжело, — начал он. — Но ты не видишь, что мама… ну она просто хочет помочь. Она старается.
Мария хмыкнула.
— Помочь? Тем, что рассказывает, как я одеваюсь? Что я слишком худая, слишком резкая, слишком «городская»? Что мои друзья — фрики, а работа — «в интернете сижу и думаю, что деньги растут»?
— Она старой школы…
— Да дело не в школе! А в том, что ты ни разу не сказал ей: «Мам, не трогай Марию. Это её дом». Ты боишься. Или не хочешь.
Он замолчал. На секунду.
— Я просто между двух огней. Не хочу, чтобы вы ругались. Я всех люблю.
— Это удобно — всех любить и не выбирать. А я выбрала. Я выбрала тебя. А ты — кого?
Он не ответил.
На следующее утро Ольга Петровна проснулась поздно. На кухне — тишина. Плита холодная. Холодильник — опустевший. На столе — записка от Марии:
«Я устала бороться за место в собственной жизни. Плов у тебя и правда вкусный. Только он не стоит моего унижения. Я уехала. Где я — пока не знаю. Найдёшь — поговорим».
Алексей сидел в зале, не глядя на мать. Просто держал в руках кружку с холодным кофе. Ольга Петровна вошла, накинула халат, кашлянула для вида.
— Ну и чего теперь? Пельмени остались. Хочешь — разогрей?
Алексей поднял на неё глаза. И в этих глазах впервые за три месяца не было страха. Только печаль.
— Мама… Я тебя люблю. Но ты разрушила мою семью. И я тебе это позволил.
Ольга Петровна замерла. И впервые не нашла, что сказать.
***
Ольга Петровна мыла чашку уже третий раз подряд. Чашка звенела о раковину, как будто хотела сбежать. На ней был рисунок — пингвин в наушниках и надпись: «Не трогай меня до кофе». Мария купила её в «Икее», смеялась, когда принесла.
— Это про тебя, Лёш. Только в наушниках ты — всегда. Особенно когда мама начинает вещать с утра.
Она тогда улыбнулась. Даже Ольга Петровна улыбнулась — через силу, но всё-таки.
Теперь этой Марии в квартире не было.
Алексей ходил молча, как призрак с функцией работы и телефона. Приходил поздно, ел всё, что ни попадя, и смотрел в стену. Телевизор был выключен. Даже «Пусть говорят» пылилось в эфире без её участливых комментариев.
И вдруг однажды, в полдень, в квартире раздался звонок. Короткий, уверенный.
Ольга Петровна открыла. На пороге стояла Таня — подруга Марии, её коллега и, если быть честной, та ещё ехидна. Вечно с кофе, в кроссовках, говорящая на «ты» с первого взгляда.
— Добрый день, Ольга Петровна. А Мария дома?
— А ты новости не читаешь? — устало буркнула она, отступая в сторону.
Таня зашла в коридор и сняла куртку так, как будто собиралась остаться надолго.
— Я к вам, собственно. Поговорить. По душам.
— У меня нет души для таких разговоров.
— Зато есть две тарелки борща в холодильнике и тонна вины на совести. Так что сядем?
На кухне Таня наливала себе чай, как будто она хозяйка. Ольга Петровна сидела напротив, сложив руки, будто на партсобрании. Лицо — хмурое, но в глазах уже не было огня. Только пепел.
— Мария у меня. Временно, — сказала Таня. — Пока, как говорится, не восстановится психика после ежедневного «Ты неправильно режешь укроп».
— Значит, она и тебя послала… на разведку?
— Она не просила. Я сама. Просто не люблю, когда хорошие люди становятся несчастными. А ты, Ольга Петровна, если не возражаешь, уже два месяца как ведёшь себя, мягко говоря, как министр внутренних дел времён Сталина.
— Она мне не нравится. Вот и всё.
— Ага. А ты ей — не очень, мягко говоря. Но она молчала. Глотала. Держалась. Знаешь, почему?
— Почему?
— Потому что она Лёшу любит. Вот так просто. По-дурацки. Без расчёта. И думала, что ты — временно. А ты — как налоговая. Надолго и с проверкой холодильника.
Ольга Петровна отставила чашку и уставилась в окно.
— У меня не было задачи рушить их брак.
— Но ты это сделала. Вольно или невольно — неважно. Ты переехала, как оккупационная армия. И начала менять режим.
— Я просто хотела, чтобы сыну было хорошо.
— А он, по-твоему, робот? У него программа «Хорошо», если мать контролирует всё? Ему двадцать восемь. Ты же не будешь гладить ему рубашки, когда он на пенсию выйдет?
— Не лезь, девочка.
— Уже влезла. Потому что Лёша вчера приходил к Маше. Один. Пустой. Сказал, что больше так не может. Что будет снимать квартиру. Один. Потому что и тебя выгнать не может, и с Машей потеряно всё.
Тишина. Такая, что слышно, как капает из-под крана. И как сердце у Ольги Петровны стучит — глухо, как молот в подвале.
Вечером она стояла у двери сына. Он сидел на полу, спиной к стене. Без света. В комнате пахло пылью и одиночеством.
— Лёша… — тихо позвала она.
Он не обернулся.
— Ты же знаешь, что я тебя люблю, — сказала Ольга Петровна. — Ты — мой смысл. Всё, что у меня есть. С детства.
— Мама, хватит. Я больше не могу. Я взрослый. И хочу жить как взрослый. С самыми дурацкими ошибками. С жареной картошкой, которую Мария пережаривает. С её подругами, которые ходят в кроссовках в ноябре. С её порядками.
Он повернулся. Глаза были красные.
— Я всё испортил. Сначала позволил тебе командовать. Потом испугался признаться, что хочу, чтобы ты уехала. А теперь… теперь у меня нет ни тебя по-настоящему, ни Маши.
Ольга Петровна подошла ближе.
— Я не уеду.
Он вздохнул.
— Ну вот, — сухо сказал он. — Ты даже тут — как всегда.
— Подожди. Я не уеду, пока не помогу тебе вернуть её. Я всё напортачила. Но я постараюсь. Только… только не закрывайся от меня.
Он посмотрел на неё. Взгляд был не злой. Просто уставший.
— Поздно, мама. Но если хочешь попробовать — попробуй.
На следующее утро Ольга Петровна проснулась раньше всех. Упаковала сумку. Сложила в неё всё — от своей любимой кофты до заряда для планшета. И записку:
«Мария, если ты читаешь это — знай, я уехала. Не потому что проиграла, а потому что поняла: побеждать в чужом доме — глупо. Особенно если этот дом — любовь твоего сына.
Простите меня. Я всё напутала. Но больше не буду.
Ольга Петровна.»
И уехала к сестре в Мытищи. На месяц. А может, и дольше.
***
Прошла неделя.
Мария сидела на кухне у Тани, ела салат из консервированной фасоли и думала, что жизнь — это как ремонт. Вроде планируешь «поменяю обои», а в итоге сносишь стену, находишь плесень, ломаешь проводку и… начинаешь заново.
— Ну и чего ты ждёшь? — спросила Таня, дожёвывая хлеб с маслом. — Цветов? Колен? Обморока у твоей свекрови?
— Ничего. Просто дышу.
— А он?
— Звонил. Пару раз. Но как-то… робко. Голос у него — как чай без заварки. Тёплая вода и ничего.
— Ты же его любишь.
— Ага. Только не знаю, кого именно. Того, с кем в начале смеялись, ели лапшу в три часа ночи и мечтали о собаке? Или того, кто три месяца делал вид, что всё нормально, пока я в своей квартире себя ощущала как квартирантка с просроченной оплатой?
Таня кивнула. Знакомо. У неё был один такой — инженер. Улыбался, а под улыбкой — ноль инициативы. Ушёл, когда она впервые попросила его закинуть бельё в машинку.
— Я, может, и люблю, — сказала Мария. — Но себя я тоже люблю. И я, кажется, себе нужнее.
Алексей стоял у окна. Без матери в квартире было тихо. Неуютно. Просторно. И пусто.
Он оставил везде, где можно, записки. На подушке, в холодильнике, под кружкой Марии. Писал честно, по-мужски. Без цветастых фраз, но с настоящим страхом потерять.
Но ответа не было.
Он звонил Тане. Таня сказала: «Не трогай. Пусть остынет. И сама решит — ты ей нужен или просто привычка».
Он не знал, что делать. Он впервые был один — по-настоящему. Без женщины, которая варит, гладит и дует на ранки. И без женщины, которая любит, терпит и молча собирает свои вещи, когда наступает конец.
И вот — суббота. День, когда когда-то они ездили в «Ашан» за продуктами и ссорились в разделе бакалеи из-за круп. День, когда они потом лежали на диване, ели печенье и строили планы.
Алексей снова оказался на том же рынке. У отдела с пловом. Старик-продавец, бородатый, в фартуке, узнал его.
— А ты опять один?
— Похоже на то.
— Жену береги, парень. Иначе будешь один стоять у прилавка, а плов — уже не тот. Понял?
Он понял. Поэтому вечером подошёл к двери Тани. Постоял. Долго. И позвонил.
Мария открыла не сразу. На ней была старая футболка с пятном от краски. Волосы — в пучок. Без макияжа. Он вспомнил, как она говорила: «Я крашусь не для тебя, а для себя. Тебе всё равно, ты вечно в телефоне».
Он посмотрел на неё.
— Привет, — сказал он. — Я… я сделал тебе плов. Сам.
Она прищурилась.
— Ты? Плов?
— Да. Сам. Без совета мамы. Без гугла. Получилось… ну, честно — странно. Но съедобно. Там даже зира есть. По рецепту твоему, который ты писала на салфетке и приклеила к холодильнику.
— Удивительно, что ты её заметил.
— Я многое начал замечать, когда ты ушла.
Молчание. Она смотрела. Он ждал.
— И?
— Я не прошу тебя вернуться. Я просто… я хотел, чтобы ты знала: я понял. Я позволил маме влезть в нашу жизнь. Не поставил границы. Струсил. Мне стыдно. Но теперь я хочу строить всё сам. Если ты позволишь.
Она вздохнула. Потом шагнула вглубь квартиры, не оборачиваясь:
— Проходи. Плов попробуем. Если не отравлюсь — подумаю.
Он прошёл.
На кухне было тепло. Пахло фасолью, кофе и чем-то новым — надеждой. Они ели плов с пластиковой вилки. Он был суховат, рис прилип, мясо — чуть жёсткое. Но она съела всё.
— Горьковато, — сказала она.
— Я старался.
— Старался — это уже прогресс. А дальше будем учиться. Вдвоём. Но с одним условием.
— Любым.
— Твоя мама — пусть живёт как хочет. Но отдельно. Мы — это мы. Пара. Не общежитие с надзирателем.
Он кивнул. И впервые за долгое время — легко.
А через пару дней в квартиру позвонили. Ольга Петровна стояла с пирогом. В руках — извинения. В глазах — покаяние.
— Я не стану навязываться. Просто принесла пирог. Он с вишней. Как ты любишь, Мария.
— Спасибо, — сказала Мария. — Поставьте на стол. А потом — можете остаться на чай. Но только на чай. Без рецептов, без указаний, без критики. Просто — как мама. Не как надзиратель.
— Я попробую, — сказала Ольга Петровна.
И впервые улыбнулась — не победно, а по-человечески.
