Когда Игорь сказал «мама поживёт у нас немного», Екатерина сглотнула. На автомате. На той самой древней рефлексии, что включалась при слове «мама». Любая мама. Даже чужая. Даже если она манипулятор в халате с цветами и фразой «я тебе как мать» на языке.
— Она пока не может в своей квартире… — промямлил Игорь, закатывая глаза. — Там ремонт. Стены пылят. Строители всё срывают. Всё к чёрту.
— Да ты что… — Екатерина повернулась к нему с подоконника. — А я думала, что ремонт — это цветочки и бабочки. Её же там никто не насильно заставлял?
— Ну Катя… — начал он, но осёкся. — Она просто устала. Ей тяжело.
Екатерина долго смотрела на него. Молчала. Потом медленно встала, пошла на кухню. Не для пафоса, нет. Просто чтобы не задушить.
Кухня была её гордостью. Сама клала плитку. Бежевая, с лёгкой полоской — чтобы не раздражала глаз, но и не была как в поликлинике. Стол — её проект. Столешница под бетон. Пол — тёплый. Она копила на него, как на машину. По десять тысяч с каждой получки. Игорь не участвовал. Сказал: «это твоя идея, ты и плати».
Вот теперь его мама будет жить среди этой плитки, среди этого пола, который она укладывала два месяца по вечерам, когда руки ныли и спина ломилась от боли.
— А сколько «немного»? — спросила она, когда он зашёл к ней сзади.
— Ну… неделю, может две… — Он потянулся обнять, но Екатерина сдвинулась к холодильнику. — Кать, ну пожалуйста. Ей просто негде. А ты у меня сильная. Ты же справишься.
— Это комплимент или подстава? — Екатерина открыла холодильник и вцепилась в бутылку минералки, как в гранату.
— Нет… Просто… мама старая…
— Она на маникюр ходит чаще, чем я в душ. — Екатерина повернулась. — Старая — это когда ты не различаешь, где ванная, а где окно. А она различает, поверь мне.
Игорь промолчал. Пожевал губу. Сделал шаг к ней. Положил руку на её плечо.
— Я тебя люблю, ты знаешь?
Она выдохнула. Коротко.
— Конечно. Особенно, когда я соглашаюсь.
Валентина Сергеевна приехала на следующий вечер. В лавандовом пальто и с тремя сумками. Одна была с продуктами. Вторая — с иконами. Третья — с судочками, которые пахли чесноком и правотой.
— Ой, милая! Ну и квартирка у вас! — с этими словами она прошла по коридору, как инспектор по санитарии. — Тесноватенько, конечно. А плитка на кухне какая-то… как на кладбище.
— Это бетон, — спокойно сказала Екатерина. — Сейчас модно.
— Ага, модно… А жить потом с этой модой тебе. Игорь, сынок, ты хоть что-нибудь решаешь в этом доме, или всё — вот, по указке жены?
Игорь пробормотал что-то вроде «ну мам…» и скрылся в ванной. Где, к слову, тоже был бетон. Екатерина знала, что теперь он там надолго.
Первую ночь Валентина Сергеевна провела в зале на диване. Утром Екатерина проснулась от запаха жареного лука. На кухне. На тёплом полу.
— Ты рано встаёшь, это хорошо! — воскликнула свекровь, когда Екатерина появилась в проёме. — Вот я всегда говорила: кто рано встаёт, тот…
— …будит меня, — пробормотала Екатерина.
— Что, милая?
— Говорю, кофе хочу. Вы не видели турку?
— А я сварила в кофеварке. Ну, той старенькой, на три чашечки. Из подвала достала. Всё-таки надо экономно жить, милая. А то у тебя тут свет, теплый пол, бетон… Как в Мавзолее, ей-богу.
— Спасибо за сравнение, — Екатерина поставила кружку под струйку. — Приятно начинать утро с сарказма. Игорь уже встал?
— Ага. Сказал, на работу опоздает, если ещё десять минут тут побудет. И ушёл. Без завтрака! Вот это у вас семейный уклад, конечно.
Екатерина выдохнула через нос. Глубоко. Медленно. Как учили на йоге, на которую она больше не ходила, потому что теперь у них «гостья».
— Слушайте, Валентина Сергеевна… Вы ж временно. Давайте вы… не будете ничего трогать, ладно?
— Ой, милая, ну что ты! Я же как для себя! Ты ж знаешь, я не в претензии. Но вот, например, этот бетонный стол… Он же не практичный. У меня вон на даче был — так я его сожгла!
— Стол?
— Ну… почти. Сначала выбросила, потом жгла чувства свои к дизайнеру, который мне его навязал. Ну ты не принимай близко к сердцу, милая. Я ж не со зла!
Екатерина кивнула. Очень медленно. Настолько, что шея затрещала.
На четвёртый день Валентина Сергеевна переставила диван.
— Там свет лучше. И фэншуй нарушен был. Ну нельзя спать ногами к двери, милочка, ты что!
— Это мой дом. — Екатерина стояла в проёме, прижав руки к груди. — И мои правила. Вы не могли бы просто… не трогать ничего?
— Ну ты ж видишь — неуютно ж было!
— Мне — было уютно.
— А Игорь? Ты у него спросила?
— Это моя квартира. — Екатерина резко шагнула вперёд. — Куплена до брака. Оформлена на меня. Я сама платила ипотеку. Сама.
— Ой, начинаем считать… Деньги, метры… А любовь где, а? Ты ж его жена, или бухгалтер?
Екатерина молчала. Руки тряслись. В горле стоял ком. Хотелось выть, но она улыбнулась.
— А вы — мать. Не судья.
— Ну и грубая ты, Катя. А я-то думала, что вы девочка хорошая.
— Я — взрослая женщина. Не девочка. И давайте вы не будете пытаться меня вырастить, ладно?
Свекровь подняла руки, театрально.
— Ой-ой-ой, ну всё, всё, не кричи. Я ушла. Пойду, чеснок достану. Хотела тебе ужин приготовить, но теперь вот даже не знаю — стоит ли.
— Не стоит.
Когда Игорь вернулся вечером, она встретила его в коридоре.
— Слушай. — Она держалась изо всех сил. — Или ты с мамой куда-нибудь идёте, или я. Но трое взрослых в одной двушке — это ад.
Он замолчал. Потом потёр затылок. Пошёл на кухню. Там хрустнул чеснок. Потом звук тарелки. Потом тихое:
— Кать, ну что ты… Она ведь пожилая женщина…
Екатерина выдохнула. Села на коридорную скамейку. Закрыла лицо руками.
— Игорь… Я больше так не могу.
— Ну подожди… Немного потерпи…
Она подняла голову.
— А сколько ты её терпел?
Он замолчал.
На следующий день Екатерина пришла с работы и увидела, что дивана в зале нет.
— А где мебель?
— Вывезли. Заказала новую. Та была ужасная. — Валентина Сергеевна, вся в тапках и домашнем трикотаже, помешивала что-то на плите.
— Что значит — вывезли?
— Ну ты ж сама хотела стиль! Я дизайнеру фотки показала. Он сказал — всё переделать!
— Ты с ума сошла?!
— Ой, милая, не ори. Я же как для себя. А ты будешь радоваться, увидишь!
В этот момент Екатерина поняла: это война.
И она её не проиграет.
Пятничное утро началось с грохота. Что-то тяжелое упало в зале — возможно, остатки Екатерининой самооценки. Или новый комод, заказанный без её ведома.
Когда она вышла из спальни, свекровь уже стояла в зале с рулеткой и двумя хмурыми грузчиками.
— Вот сюда. Нет, ближе к окну. А это — вон туда, не тормозим, мальчики. Ну вы что как сонные? День-то короткий!
Екатерина моргала. Без кофе, без плана и без чёткой веры в реальность происходящего.
— Это что?
— Что-что. Мебель. Я ж тебе говорила — всё переделаем. Эта ваша бетонная тоска — ну невозможно ж в этом жить. Я ж ради вас стараюсь!
— «Ради нас»? — Екатерина сглотнула. — Ты хочешь сказать, что выкинула мою мебель без разрешения и купила вот ЭТО ради нас?
— Ну конечно. А ты подумай — я ж тебе добра хочу! Вот здесь теперь будет стол — настоящий, деревянный, как в нормальных семьях. А диван — вон, раздвижной. Чтобы когда детки будут, им удобно было.
— Какие детки?
— Ну ты чего, милая… Уже пора. Я в твоём возрасте вон Игорька в первый класс собирала.
Екатерина на мгновение ощутила, как у неё перехватывает дыхание. Как будто в квартиру вкатили не диван, а танк. Медленно, гусенично, со всей родительской заботой и напором.
— Вы… — она с трудом сдержалась, чтобы не повысить голос, — вы вообще понимаете, что это моя квартира?
— Ну уж не твоё ли лицо я в день свадьбы мазала пудрой, потому что у тебя там был прыщ? Что ты мне тут рассказываешь? Я вам как мать!
— Как мина, — прошипела Екатерина.
— Что-что?
— Говорю, не надо было. И я вас прошу: верните всё обратно.
— Ой, начинается… — свекровь отмахнулась. — Да ты потом скажешь спасибо. Вот увидишь. Мужчины любят уют. А не вот это вот — серое, холодное, одинокое.
— Знаете, кто любит бетон? — сказала Екатерина, уже абсолютно спокойно. — Люди, которым нечего больше терять.
И ушла. В ванную. Где всё ещё был бетон. Он не предавал.
— Я с ней поговорю, — пообещал Игорь вечером, после короткого молчаливого ужина. — Только ты не злись. Мама просто хотела как лучше…
— Ты тоже. — Екатерина посмотрела на него, как на постороннего. — Вы оба всегда хотите как лучше. А получается, что меня просто переставляют, как мебель.
— Да нет же! — Он нервно отложил вилку. — Просто тебе трудно… Ты с ней не в ладах…
— Не в ладах? — она рассмеялась. — С ней можно быть в ладах только в двух случаях: если ты её сын, или если ты — икона в её спальне. Всё остальное — враги.
— Ты преувеличиваешь…
— Игорь, — она наклонилась вперёд. — Она выкинула мою мебель. Без спроса. Поменяла обои. На винил. С цветами. Ты понимаешь, что это за удар по психике?
Он развёл руками.
— Я думал, вы найдёте общий язык…
— У нас разные алфавиты.
В воскресенье Екатерина ушла. Просто взяла сумку, кинула туда две рубашки, зарядку и паспорт — почему-то показалось, что паспорт будет нужен. Села в кафе на углу, заказала кофе и просидела два часа, глядя в окно.
Звонил Игорь. Не брала.
Писала свекровь. Не читала.
Потом позвонила Вика — подруга с чуткостью сапёра.
— Кать, ты где?
— Я… эвакуировалась. Ушла из собственного дома.
— Твоя святая?
— Моя святая решила, что бетон — это угроза семейным ценностям. Купила мебель. Обои. Грузчиков.
— Ты серьёзно?
— Я живу в квартире, где мне объясняют, где правильно спать, когда рожать и как быть женщиной.
— Переезжай ко мне.
— Вика, ты живёшь с котом и тридцатью вазами. У тебя даже мужская зубная щётка — это декор.
— Ну и что? Зато моя квартира — это моя квартира. А не филиал психдиспансера.
Екатерина рассмеялась. Потом вытерла глаза.
— Знаешь… Я всю жизнь думала, что если молчать, не провоцировать, уступать — оно как-то уладится.
— Не уладится.
— Ага.
— Ты должна выставить границы.
— Я попыталась. Она их вымыла доместосом.
— Выгони её.
— Это скажи Игорю. Он же маменькин сын.
Домой Екатерина вернулась поздно. Очень тихо. Поставила сумку у двери. Прошла в спальню. Закрыла дверь.
Через полчаса в комнату постучали. Не Игорь. У него бы рука не поднялась. Это была она.
— Катенька…
— Я сплю.
— Ну не обижайся. Я всё понимаю. Просто у нас разные взгляды. Но я же от сердца. Ну правда…
— Вы уже дважды переделали мою жизнь. Мне хватит.
— Катя… Ну ты что, не можешь немного потерпеть? Я же уйду скоро.
— Когда? — Екатерина открыла дверь.
Свекровь стояла в халате и с лицом, будто ей отказали в ордене.
— Ну вот ремонт у меня идёт. Там строители…
— Когда?
Та замялась.
— Ну недели три-четыре ещё, может… — голос был мягкий, жалостливый. — Я же тебе как мать…
— А я вам как кто? Удобство? Гостиница? Терпила?
— Катя…
— Всё. Завтра. — Екатерина говорила холодно, как адвокат в суде. — Вы находите себе временное жильё. Хоть гостиницу. Хоть подругу. Хоть палатку в парке. Но с утра вас здесь не будет.
— Да ты с ума сошла…
— Ага. Благодаря вам. Поздравляю.
Ночью Игорь пытался что-то объяснить. Говорил, что «мама не виновата», что «всё можно уладить», что «это всё временно».
Екатерина смотрела в потолок и молчала.
— Ну хочешь, я уеду с ней? — сказал он вдруг.
Она повернулась.
— А ты сможешь?
Он не ответил. Только встал, пошёл на кухню. Где всё ещё был бетонный пол. Последний островок прежней жизни.
Утром Екатерина встала в семь. Оделась. Вышла на кухню. Свекровь сидела там, с кружкой, в тех же тапках, как будто никуда и не собиралась.
— Вы ведь не собираетесь уходить, да?
Та пожала плечами.
— А куда мне? Строители ещё там… Игорь сказал, что я могу пожить.
— Понятно.
Екатерина улыбнулась. Почти ласково.
— Ну что ж.
И достала из папки документы. Свидетельство о собственности. Фото с ремонтом. Чеки. И заявление в суд.
— Это что? — испугалась свекровь.
— Иск. О выселении незаконного жильца. Уведомление приложу. Подпишите, что ознакомлены.
— Да ты… ты же… сумасшедшая!
— Нет. Просто хозяйка. В своей жизни.
Суд проходил в тихом, пыльном здании, где пахло старой мебелью, бумагой и чужими жизнями. Екатерина сидела на жёстком стуле в коридоре, с аккуратной папкой на коленях. Внутри — доказательства: квитанции, фото, выписки, расписка от Игоря, что он не возражает против выселения временно проживающего родственника.
Свекровь, как и положено героине собственной драмы, пришла в строгом чёрном, с платком в руке и выражением скорби на лице. С ней — адвокат. Молчун с усами и глазами, полными снисхождения.
— Она меня просто выкидывает! Родную мать её мужа! — вскрикнула женщина, едва войдя в зал. — Я старый человек! У меня проблемы с ногами! С сердцем! Я могла бы умереть на лестнице, но меня бы никто не пожалел!
— У вас третий этаж с лифтом, — спокойно сказала Екатерина. — И ключ от собственной квартиры.
— Там ремонт! — вскинулась свекровь. — Пыль! Я могу задохнуться!
— Ремонт вы начали за неделю до нашего брака, — напомнила Екатерина. — И всё ещё не закончили. Это не ремонт. Это способ поселиться навсегда.
Судья, пожилой мужчина с лицом уставшего школьного завуча, чуть вздохнул.
— Документы при вас?
— Да, — Екатерина положила перед ним аккуратную стопку. — Свидетельство о собственности. Проживает без регистрации. Проживание — с моего молчаливого согласия, но оно отозвано. Я просила освободить помещение. Игнорировано.
— Я же семья! — взвыла свекровь. — Я бабушка будущих внуков!
— У нас нет детей, — сказала Екатерина. — Потому что сначала рождаются границы, а потом — внуки. У нас пока только вторжение.
Судья кивнул. Листал бумаги. Время тянулось, как жвачка под партой.
— Есть возражения?
Адвокат свекрови встал. Пытался ссылаться на «семейные обстоятельства», «моральный долг», даже на Конституцию. Екатерина смотрела на него, как кошка на ёжика.
Потом судья сказал:
— В иске удовлетворить. Срок добровольного выселения — семь дней.
Молчание в зале было такое, будто кто-то хлопнул по воде.
— Да вы что! Да она ж меня на улицу! Это ж… предательство! — голос свекрови дрожал, как желе.
— Я предала только молчание, — ответила Екатерина. — Остальное — вы сделали сами.
На следующее утро Екатерина проснулась в пустой квартире. Тихой, прямоугольной, бетонной и своей. Без новых обоев, без кружевных занавесок, без фоновой пассивной агрессии на кухне.
Свекровь съехала. С вещами, вазочками и выразительным хлопком двери.
— Она уехала к тёте Лене, — сказал Игорь, хмуро стоя у окна. — Сказала, ты её изгнала, как собаку.
— Как незаконного жильца, — поправила Екатерина. — Закон — не собачий.
Он не рассмеялся.
— Ты могла бы просто потерпеть. Она же не навсегда.
— Да?
— Ну… — он замялся. — Она просто привыкает. По-своему…
— Привыкает? Она обустраивает. Мою жизнь. Мою квартиру. Мой брак.
— Ты всё сделала по закону, — сказал он глухо. — Но по-человечески… жестко.
Она кивнула. Тихо.
— А теперь представь: я бы к тебе пришла, выкинула твою мебель, заставила есть по расписанию и жить по моим правилам. Это было бы по-человечески?
Он не ответил.
— Игорь… — она посмотрела на него прямо. — Ты теперь будешь с мамой или с женой?
Он смотрел в окно. Молчал. Руки в карманах. Глаза в асфальт.
— С мамой, — сказал он наконец. — Прости.
Игорь съехал через два дня. Забрал только одежду и ноутбук. Ни сцены, ни прощаний. Оставил ключи и записку: «Ты сильная. У тебя всё будет хорошо».
Она перечитала её трижды. Потом выкинула.
Прошло три месяца. Екатерина покрасила стены. В серо-синий, глубокий цвет. Купила новый диван — сдержанный, практичный. Сама. Без чужих вкусов. Без «хочешь-как-хочешь, но будет-как-я-скажу».
Она жила одна. Снова. Но впервые — свободно.
Иногда по вечерам она смотрела в окно и думала: сколько женщин так и не выгоняют своих свекровей, своих молчаливых захватчиков, своих любящих тираний, потому что неудобно, неловко, а вдруг обидится.
А потом шла в ванную — где был бетон — и включала воду. Горячую. До пара. До ощущения, что от кожи отходит прошлое.
Однажды ей позвонили. Номер незнакомый.
— Катя? Это мама Игоря.
— Да?
— Я хочу попросить прощения.
— За мебель? За обои? За то, что считали меня своей собственностью?
— За всё, — тихо сказала свекровь. — Я была не права. Ты — молодец. Ты меня научила одной вещи.
— Какой?
— Что быть матерью — не значит быть хозяйкой в чужой жизни.
— Лучше поздно, — сказала Екатерина.
— Может, увидимся когда-нибудь? Без войн. Просто чай.
— Когда-нибудь, — ответила она.
И повесила трубку.
