— Ты опять забыла положить укроп в окрошку, Татьяна. Я ж тебе говорила, без укропа — это не окрошка, а просто вода с колбасой.
Так сказала Нина Петровна на третий день своего «внезапного» визита. А Татьяна в этот момент как раз заваривала себе мятный чай и мечтала — нет, не об отпуске, не о новых босоножках, а о тишине. Вот чтобы ни один человек не трындел хотя бы пять минут.
Она уже устала удивляться, как такое возможно: вроде квартира их с Олегом, всё оформлено, долей у Нины Петровны нет, но в какой-то момент её присутствие стало таким же естественным, как пыль на подоконнике. Живёт — будто всегда тут жила.
А ведь началось всё буднично. В субботу, в восемь утра, когда Татьяна ещё не успела даже умыться, раздался звонок в дверь. Она, конечно, сразу поняла, кто это. Потому что только один человек умеет приезжать без предупреждения и с кастрюлей борща в руке — на случай, если «у вас, Танечка, в доме и поесть, наверное, нечего».
Нина Петровна стояла в своём кремовом пуховичке (в июне, мать его, в июне), и с таким видом, будто это не она приехала, а её сюда Бог послал — спасать семью.
— Ох, Таня… Ну ты хоть скажи, что у тебя за лицо. Как будто тебя на расстрел ведут. Разве я помешала?
Вот что тут ответить? Сказать честно — помешала? Или сделать, как обычно: сквозь зубы выдавить, что, мол, «мы всегда вам рады»?
— Заходите, — Татьяна отошла в сторону. И всё. Дверь в ад была открыта.
Олег, как назло, в ту неделю работал в ночь. День спал, вечером уходил, и слава богу. Потому что если бы он был дома, и на кухне встретились бы его мама и его жена, то там либо сгорела бы кастрюля, либо закопали бы кого-то — прямо в компост под балконом.
Нина Петровна обустроилась моментально. Сразу заняла гостевую комнату, хотя это была Татьянина личная территория: комната с её швейной машинкой, книгами, зеркалом — единственное место, где можно было побыть одной. Через два часа после приезда на кресле уже сушились её капроновые колготки, на диване — халат с вышивкой «санаторий Жемчужина», а в шкафу — её тапки с гусем.
— Я ненадолго. Только на выходные. Понедельник — и я уже у себя, — пообещала Нина Петровна, хлопая ресницами так, будто она не женщина с гипертонией, а невинная бабочка.
Понедельник прошёл. Вторник тоже. Среда… А в среду приехала Людмила. С двумя сыновьями — Мишей и Сашей. И чемоданом на колёсиках.
Татьяна сначала даже не поняла, что происходит. Она вернулась с работы, и прямо в прихожей её встретила гора обуви, зарыться в которую могли бы два хомяка и не найтись.
— Танечка, ну не могла же я их оставить на жаре! Ты представляешь, маршрутка сломалась, мы ехали два часа, дети вспотели, устали, им нужно поесть и поспать.
Это сказала Людмила. В руках у неё был рюкзак с единорогом и чупа-чупс, приклеенный к штанине.
— А ты с мамой разве не говорила? Мы ж к вам на недельку. Ну пока у нас ремонт.
Татьяна зависла. Она действительно была в шоке, как говорят в интернете. Но не от ремонта, нет. А от того, как ловко эта семейка умеет входить в чужую жизнь, будто это прихожая без замка.
Следующие дни прошли как в дурном сне. Квартира 64 метра. Четыре взрослых человека. Два ребёнка, которые носятся, как стая обезьян. Один телевизор. И одна бедная Татьяна, у которой был рабочий дедлайн, встреча с клиентом и мигрень, но всё это — не аргументы.
Сначала она пыталась объяснить. Вежливо. Сдержанно. Что, мол, ей нужно работать. Что она не успевает убирать за всеми. Что кухня — это не столовая при вокзале.
— Таня, ну ты ж женщина. У тебя это естественно, — сказала Нина Петровна, наливая себе в кружку последний чай, оставшийся после обеда. — У нас мама, царствие небесное, вообще одна нас всех поднимала. И ничего.
— У вас и интернета не было. И микроволновки, между прочим, тоже, — не выдержала Татьяна.
— А вот характер был! — отрезала свекровь, поджав губы.
Конфликт начал подниматься, как плохое тесто — медленно, но неотвратимо.
В пятницу утром Саша разлил сок прямо на ковёр. Людмила промолчала. Сказала: «он ещё маленький, не понимает». Вечером — сломали смеситель в ванной. Татьяна молча закручивала лейку изолентой, и думала, как бы вырваться из этого семейного капкана, в который она попала без своего согласия.
В субботу случилось первое настоящее столкновение.
Было утро. Татьяна встала пораньше, чтобы хоть раз попить кофе в одиночестве. Тихо открыла кухонную дверь. А там — Нина Петровна. В халате. С кастрюлей в руках.
— Я решила щи сварить. А то у тебя еда всё магазинная какая-то. Мужику надо поесть нормально.
— А я хотела с утра поработать, — спокойно сказала Татьяна, — но, видимо, у нас тут новый распорядок — утренние варки бабушкиных щей.
— Таня, не начинай. Тебя хлебом не корми — дай поворчать. Всё тебе не так. И щи ей не те, и гости ей мешают, и дети, видите ли, шумные. А сама — сидит по вечерам в наушниках, как будто не замужем!
— Потому что я хочу хоть немного тишины! Я не робот, не служанка и не санитарка в пансионате, — Татьяна повысила голос. — Я работаю, убираю, стираю ваши наволочки и терплю этот дурдом, а вы ведёте себя, будто живёте тут по праву!
Нина Петровна прищурилась:
— Ну, значит, поговорим с Олегом. Интересно, что он скажет. Его мама, его сестра — а ты намекаешь, что мы тебе тут мешаем?
— Не намекаю. Я прямо говорю. Вы мешаете.
И вот тут свекровь стукнула кастрюлей по столу. Щи полетели — немного, но эффектно. Из коридора выбежала Людмила, а за ней — оба ребёнка, один из которых орал, что он хочет мультики.
— Вот ты какая, Таня, — прошипела Нина Петровна. — Я-то думала, ты нам как родная. А ты — волчица. Свое гнездо охраняешь, как будто мы тебе враги.
— Я — не волчица. Я просто хозяйка этой квартиры. И мне надоело жить в доме, где меня за человека не считают.
Тишина. Гробовая.
Никто ничего не ответил. Даже кастрюля замерла, как будто решила не вмешиваться. Только из микроволновки донёсся бодрый сигнал — догрелся чьё-то блюдо.
На этом закончилась глава номер один — глава о терпении. Татьяна поняла, что дальше будет либо взрыв, либо психоз. Или оба варианта. Только теперь, похоже, выбор был за ней.
***
— Ну и живи одна, с тараканами своими! Там тебе и место!
Это было последнее, что она услышала, захлопнув за собой дверь. Татьяна стояла в подъезде, с сумкой через плечо, в босоножках, надетых наспех, с растрёпанной душой и жирным пятном на футболке от чьего-то блинчика.
Сверху доносилось: детский визг, глухие шаги и классическое: «Мама, а Таня ушла навсегда?»
«Пусть пока подумают, что навсегда», — сказала себе Татьяна и нажала кнопку вызова такси.
Всё началось в тот же день, когда случилась утренняя «битва щей». После неё атмосфера в квартире стала густой, как холодец. Никто не кричал, но всё было на грани. Нина Петровна ходила по дому, стуча тапками, как по казарме, с видом «меня тут оскорбили, но я выше этого». Людмила — обижено шмыгала носом, демонстративно натирала пол влажной салфеткой под Татьяниными ногами.
— Я сама приберусь. Я не гордая, — шептала она, обдав при этом Татьяну смесью пассивной агрессии и парфюма «Красная Москва».
Дети вели себя как дети. Один писал на горшок мимо, второй рисовал на стене фломастером.
А Олег, блин, Олег сидел в телефоне, делал вид, что он — как Швейцария: нейтральный.
— Оленька, может, ты поговоришь с мамой? — спросила Татьяна вечером, когда все уже улеглись, и они остались в спальне вдвоём.
— А что говорить? Она же сказала — до среды.
— До какой среды? Сегодня воскресенье, и она уже тут восемь дней! Люда приехала — вообще без предупреждения! Это квартира не гостиница!
Олег замялся. Поёрзал.
— Таня… Ну это ж моя семья. Ну не выгонять же… С мамой у нас отношения сложные, ты знаешь. Она всё переживает, что я не приезжаю, что мы отдалились. Ей важно быть нужной. И вообще, они в трудной ситуации. Ремонт там, нервы.
— А у меня не ремонт? Не нервы? Я тоже человек, между прочим. Не программа для уборки и варки. Или это у тебя в ЗАГСе прописано, что жена должна варить борщ твоей маме и терпеть визг племянников в шесть утра?
Олег встал. Подошёл к окну. Сделал вид, что курит. Хотя давно бросил.
— Ты всё утрируешь.
— Я? А кто мне три дня назад сказал: «ну потерпи чуть-чуть, семья — это важно»?
Тут в дверь спальни постучали.
— Олег, сынок, ты спишь? Мне бы подушка, а то Людкина вся в бисере, я спину проколола, как на иголках.
Татьяна молча повернулась к стене. Олег вздохнул, вышел.
А она в этот момент поняла, что либо уйдёт сейчас, либо останется и исчезнет — как женщина, как личность, как Таня.
Она сняла себе на сутки однушку через приложение. Недалеко. Старая «хрущевка», бабушкин интерьер, но зато тишина и запах хлорки, а не борща.
Впервые за полторы недели она приняла ванну без криков под дверью, сварила себе кофе и села на подоконник.
Первое, что пришло в голову — «а ведь можно жить одной».
Не в смысле развод. Хотя бы иногда. Уехать, выключить, обнулить. Дышать.
Но через три часа пришёл Олег.
Он постучал, позвонил, потом начал писать.
«Ты серьёзно?»
«Куда ты ушла?»
«Я не понимаю, что ты хочешь добиться».
А потом:
— Таня, ты ставишь меня перед выбором, а это нечестно.
Вот тут у неё всё внутри щёлкнуло.
Нечестно, говоришь?
Она вспомнила всё: как Нина Петровна однажды вылила суп, сваренный ею, в раковину — «слишком остро», как Людмила забывала убирать свои носки с дивана, как дети разрисовали её ежедневник, как Олег только разводил руками, потому что «ну ты же взрослая, реши сама».
И всё это — нечестно?
Она набрала его сама.
Говорила ровно, спокойно, почти юридически:
— Олег. Завтра ты сам решаешь. Либо ты просишь всех уехать, и мы продолжаем жить вместе. Либо ты выбираешь комфорт своей мамы и сестры — тогда я останусь здесь, и сама подумаю, как мне быть дальше.
— Таня, ну ты с ума сошла. Это же наша семья.
— Наша — это ты и я. Остальные — гости. И если гость гадит на ковёр, его не зовут второй раз.
Молчание. Долгое. В трубке слышно, как он дышит.
— То есть ты выгоняешь мою мать?
— Нет. Я защищаю себя. Потому что ты этого не сделал.
Утром он не позвонил.
Не написал.
Но в 11:15 пришло СМС от Людмилы:
— Нормально устроилась. Сперва дом сожрала, теперь семью развалила. Молись, чтобы я никогда не оказалась в твоей шкуре.
Через 20 минут — Нина Петровна:
— От таких, как ты, дети уходят. Я знала, что ты холодная. Но чтоб настолько — не ожидала.
Татьяна читала и не верила. Вот так всё просто? Ты не пригрела их до смерти, и ты уже ведьма?
В 13:00 позвонил Олег.
— Я сказал им, чтобы уехали к Людке домой. Пусть там с детьми и кастрюлями.
— Угу.
— Возвращайся.
— Нет. Сегодня — нет. Мне нужно подумать.
Он промолчал. Потом:
— Ты изменилась. Раньше ты не была такой.
— Я перестала быть удобной. Это не одно и то же.
К вечеру она решила: ещё день — одна.
Пошла в магазин, купила вино, сыр, нормальную колбасу (не ту, которую Людмила называет «детской, без Е-шек»), посмотрела три серии сериала подряд, лежа поперёк кровати.
И впервые за долгое время не чувствовала себя виноватой.
Утром следующего дня она вернулась в квартиру.
Чисто. Тихо. Ни одного тапка. Ни одной детской машинки. Ни одной кастрюли.
На холодильнике — записка.
Олег писал:
«Я не знал, что так запустил всё. Прости. Попробуем заново?»
Она взяла листок, смяла. Выкинула.
Села на стул. Посмотрела в окно.
Попробуем?
А может, не надо заново.
Может, пора — впервые?
***
— Таня, ты с ума сошла? Ты что, РАЗВЕСТИСЬ собралась? Из-за кастрюли и Людкиных пелёнок?
Это визжала в трубке подруга Ира. Та самая, с которой они ещё в бухгалтерии работали, потом вместе на курсы по Excel ходили, потом вместе переживали первые морщины. Та, которая уже два раза разводилась и теперь категорически «за брак». Как за памятник истории — пусть стоит, даже если треснул.
Татьяна слушала её, смотрела на свои босоножки, на ногтях облупленный лак, на кофе, который давно остыл, и думала: «А ведь я, кажется, никогда не жила для себя».
В тридцать — родила.
В сорок — тащила всё на себе.
В пятьдесят — обслуживала мужа, его маму, его сестру и их выводок.
А теперь, в пятьдесят два, она впервые выключила обед, ужин и ожидания.
И вдруг стало тихо.
Олег сначала пытался быть «разумным».
Говорил сдержанно, с интонацией «я выше этого, но я добрый».
— Таня, давай без истерик. Всё уладилось. Все разъехались. Живём, как жили. Я купил новые шторы, кстати.
(Шторы. Он купил шторы. Господи. Словно этим можно стереть унижение.)
— Олег, ты не понял. Я не про то, кто в квартире. Я про то, кто в моей жизни.
— Так я же… Ну, я… Мы ж всё равно семья.
— Мы — не семья. Мы давно служба быта. Только с официальной регистрацией.
Он замолчал. Потом:
— Тебя кто-то накрутил? Это твоя подруга, с тремя разводами? Или в интернете начиталась?
Вот тут у неё и сорвало предохранитель.
— Меня накрутили твоей мамой, твоей сестрой и твоей пассивностью. Не подруга. Не интернет. Я САМА всё видела. И, знаешь, достаточно.
Через неделю она подала заявление.
Он не поверил.
Он до последнего думал — «психанула, отойдёт».
Не отошла.
Он приходил.
Стоял у двери с авоськой продуктов.
Говорил жалобно:
— Ну кому ты нужна будешь, в твоём возрасте? Я хотя бы стабильность.
(Стабильность. Как ком в горле. Как смертельная скука.)
Она не открыла.
Потом он начал злиться.
Перестал приходить. Начал писать гадости.
— Ты хочешь остаться одна. С ума сошла. Ты — не двадцатилетняя. Никто тебя не полюбит.
А потом — пауза. Тишина. Пустота. И…
письмо от адвоката.
Развод. Делёж имущества.
Он требует вернуть часть квартиры, которая записана на неё.
Мол, ремонт его отец оплатил, значит, он имеет право.
Начинается всё по закону. Холодно. Жёстко. Грязно.
Она сидит на кухне.
Адвокат объясняет:
— По закону, если квартира оформлена на вас, он может претендовать только на долю, вложенную в ремонт. Если докажет, что это были именно его деньги, а не подарки от родственников.
— И что, докажет? — Таня держит кружку двумя руками, пальцы дрожат.
— Может попробовать. Но даже если докажет — максимум пара сотен тысяч. Он больше давит психологически.
(И тут до неё доходит — он всегда так делал. Давил, но делал вид, что просто заботится.)
Самое странное, что на этом фоне он…
начинает встречаться с молодой.
Людмила сливает ей фото:
Олег в кафе, с блондинкой, лет 30. В ресницах до лба, в лосинах, в позе «девочка на свидании».
— Видела? А говорила — не нужен ты никому.
Татьяна смотрит.
И впервые — ни одной эмоции.
Ну, встречается. Ну, молодая.
Ну, лосины.
Пусть теперь ей достанется борщ, кастрюли, визг свекрови и сестры с детьми.
Она — свободна.
На заседании в суде он смотрит на неё как на чужую.
— Таня, ты вообще что ли… Это же наша жизнь была.
— Нет, Олег. Это была твоя жизнь, организованная мною.
Она подаёт документы.
Судья кивает. Всё по форме. Всё законно.
Развод оформлен.
После суда она выходит, идёт по улице.
Мимо неё — мамочки с колясками, студенты с кофе, бабушки с сумками.
А она — просто женщина. Не жена. Не сноха. Не кухарка.
Женщина. Пятидесяти двух лет.
В брюках. На каблуках.
С прямой спиной.
И впервые не думает, что будет вечером на ужин.
Вечером, уже дома, она включает свет.
Проходит по квартире. Смотрит на свободное кресло. На подоконник.
На пустую раковину. На тишину.
И вдруг — тихий стук в дверь.
Открывает.
На пороге — Ирина, подруга.
— Таня, я всё поняла. Знаешь, я тебе завидую. Ты взяла — и разорвала. А я… Всё мажу по кругу.
— Заходи, — говорит Татьяна. — У меня вино есть. И ещё немного храбрости осталось — могу поделиться.
Финал:
На следующий день она подала заявление на смену фамилии.
Сняла себе маленький кабинет, где начала вести консультации: помогать женщинам после 50 выйти из мрака чужих ожиданий.
А однажды утром — просто поехала на юг, одна, без плана, без списка, без кастрюли в багажнике.
В поезде она впервые за много лет уснула без тревоги.
Потому что наконец-то знала: эта жизнь — её.
