Все началось с двух полосок на тесте, брошенных на кухонный стол, как улика. Моя восемнадцатилетняя дочь, Лена, сидела напротив, обхватив руками чашку с остывшим чаем. Она не плакала. Она смотрела на меня с тем особым выражением испуганной надежды, которое бывает только у детей, знающих, что сейчас придет взрослый и все решит.
— Мам? — ее голос был тонким, как паутинка.
Я смотрела на тест, потом на нее. На ее еще по-детски пухлые щеки, на модную толстовку с надписью «ADORE», на телефон, который она сжимала в руке так, будто это был спасательный круг. Внутри меня не было ни гнева, ни разочарования. Только глухой, тяжелый удар, будто с полки упало что-то большое и хрупкое. Моя жизнь, наверное.
— Парень… что говорит? — спросила я первое, что пришло в голову.
— Какой парень, мам? — она горько усмехнулась. — Он узнал и заблокировал меня везде. Сказал, это мои проблемы.
Конечно. Классика. Я встала, подошла к ней и обняла ее костлявые, дрожащие плечи. От нее пахло дорогими духами и страхом.
— Ну что ты, дочка. Мы не одни. Мы — семья. Мы что-нибудь придумаем, — прошептала я, вдыхая ее запах и чувствуя, как внутри меня включается программа, заложенная десятилетиями. Программа «Мать». Ее задача — спасать, решать, подставлять плечо, даже если под ногами пропасть.
Вечером состоялся главный разговор. Лена уже немного пришла в себя, даже съела тарелку супа. Мы сидели в ее комнате, заваленной одеждой и пустыми стаканчиками из-под кофе.
— Я не могу сделать аборт, мам, — сказала она тихо, глядя в окно. — Страшно. Да и срок…
Я кивнула. Я и сама была против. Ребенок ни в чем не виноват.
— Значит, будем рожать, — сказала я так спокойно, будто речь шла о покупке новых туфель.
— Мамочка, — она повернулась ко мне, и ее глаза наполнились слезами. Настоящими, горячими. — Я так боюсь. Я же ничего не умею. Я провалю экзамены, не поступлю в институт. Моя жизнь кончится, даже не начавшись. Я стану одной из этих… мамочек с колясками в парке. Несчастных, замученных.
Ее слова резанули меня по сердцу. «Несчастная, замученная». Это она про меня? Про ту, что отказалась от всего, чтобы поднять ее на ноги после ухода отца?
*Внутренний голос: «Она не это имеет в виду. Не принимай на свой счет. Она просто напугана».*
— Леночка, все будет не так, — я взяла ее за руку.
— А как?! — она почти кричала. — Я хочу жить! Я хочу учиться, путешествовать, строить карьеру! Я мечтала о стажировке в Дубае, помнишь? Языки учу! А теперь что? Пеленки, бессонные ночи, нищета?
Она уткнулась мне в плечо и зарыдала в голос, как маленькая. Я гладила ее по волосам и чувствовала, как ее паника перетекает в меня. Я видела ее будущее ее же глазами — серое, беспросветное, украденное. И я не могла этого допустить.
— А что, если… — начала я медленно, и эта мысль, родившаяся из отчаяния, показалась мне спасительной. — Что, если я помогу?
Она подняла заплаканное лицо.
— Как?
— Ну… совсем. Ты родишь. Я возьму декрет на работе. У меня есть сбережения. Первые год-два, самые сложные, я буду с малышом. А ты… ты будешь учиться. Закончишь институт. Встанешь на ноги. А потом, когда будешь готова, заберешь его. И вы будете настоящей семьей. А я буду самой счастливой бабушкой на свете. Поможешь мне с внуком? — эта фраза была паролем, ключом к ее сердцу.
Она смотрела на меня, и в ее глазах страх медленно сменялся… расчетом. Я видела, как в ее голове заработали шестеренки, прокручивая варианты. Я тогда списала это на шок.
— Правда? — прошептала она. — Ты… ты сможешь? Ты сделаешь это для меня?
— Конечно, глупенькая, — я улыбнулась. — Для кого же еще? Ты только рожай спокойно, ни о чем не думай. Мама все устроит.
В тот вечер я почувствовала себя героиней. Я спасала свою дочь. Я давала шанс на жизнь своему будущему внуку. Я брала на себя ответственность, как и положено настоящей матери. Я не понимала, что подписываю не договор о помощи, а акт о безоговорочной капитуляции.
Следующие девять месяцев пролетели в странном, лихорадочном союзе. Мы вместе ходили на УЗИ, вместе выбирали кроватку и крошечные носочки. Лена, успокоившись, казалось, даже прониклась своим положением. Она гладила свой растущий живот, разговаривала с ним, показывала мне смешные видео про младенцев. Я была счастлива. Мне казалось, мы справились. Что материнский инстинкт в ней просыпается.
Она сдала ЕГЭ, пусть и не блестяще, но для поступления на платное отделение в неплохом вузе хватило. Я оплатила первый семестр, утешая себя, что это инвестиция в ее и внука будущее. Разговоры про Дубай стали реже, но не исчезли. Теперь они звучали как несбыточная, но светлая мечта. «Вот встану на ноги, заработаю кучу денег, заберу вас с мелким, и будем жить у моря», — говорила она, и я верила. Я хотела верить.
Роды были тяжелыми. Я была с ней все время. Держала за руку, вытирала пот, дышала вместе с ней. Когда крошечный, красный, кричащий комочек положили ей на грудь, Лена посмотрела на него с отстраненным любопытством. Без слез радости, без того всепоглощающего чувства, которое когда-то накрыло меня.
А вот меня — накрыло. Когда я взяла на руки этого сморщенного человечка, моего внука, я поняла, что пропала. Сердце, которое годами работало в режиме экономного расхода тепла, вдруг распахнулось и затопило меня такой нежностью, о которой я уже успела забыть. Он был крошечный, беззащитный, он был продолжением моей дочери, а значит — моим продолжением. Его назвали Матвеем. Мое самое большое счастье и моя самая большая ошибка.
Первые месяцы после родов были именно такими, как Лена и боялась. Колики, бессонные ночи, вечный крик, пеленки. Только все это выпало не ей. Я, как и обещала, взяла на себя всё. Я уволилась с работы, потому что «декрет» оказался фикцией — нужно было быть рядом 24/7. Лена спала в своей комнате за плотно закрытой дверью, с берушами. Днем она уезжала в институт, возвращалась уставшая, бросала на меня раздраженный взгляд, когда Матвей плакал, и запиралась у себя «делать уроки».
— Мам, ну сделай что-нибудь, чтобы он замолчал! У меня голова раскалывается, мне завтра коллоквиум сдавать! — кричала она из-за двери.
Я качала кричащего Матвея на руках, укачивала его часами, ходя из угла в угол по нашей маленькой двушке. Мои руки отнимались, спина ныла, но я шептала ему: «Тише, мой хороший, тише. Не мешай маме учиться. У мамы большое будущее».
«Помощь» Лены заключалась в том, что она могла изредка, брезгливо поджав губы, поменять подгузник. Или посидеть с коляской во дворе полчаса, уткнувшись в телефон. На все мои попытки пробудить в ней материнские чувства она реагировала с холодным недоумением.
— Мам, ну мы же договаривались. Сейчас мое время — учеба. Твое — он. Потом поменяемся. Все по-честному.
Этот аргумент был железным. «Мы же договаривались». Я сама дала ей это оружие, и теперь она виртуозно им пользовалась. Я чувствовала, что что-то идет не так, что пропасть между дочерью и внуком не сокращается, а растет. Но я гнала от себя эти мысли, списывая все на послеродовую депрессию, усталость, стресс от учебы.
Матвею исполнился год. Он уже смешно косолапил, держась за диван, и говорил свои первые слова. И первым словом было «мама». Сказал он его, протягивая ко мне свои ручонки, когда я вошла в комнату. Лена, сидевшая рядом на ковре и скроллившая ленту соцсети, даже не подняла головы. В тот момент холодная змейка страха впервые по-настоящему укусила меня за сердце.
Разговор состоялся через месяц. Это была годовщина его рождения. Я испекла торт, накрыла на стол. Лена пришла с занятий веселая, возбужденная. Она с порога заявила, размахивая каким-то распечатанным листком:
— Мама, ты не поверишь! Я прошла! Я прошла!
— Куда прошла, доченька? — я радовалась ее радости, как своей. Может, хорошие новости нас сблизят?
— На стажировку! В Дубай! Та самая, о которой я мечтала! На полгода! С возможностью продления контракта! Это мой шанс, мама, ты понимаешь? Мой билет в жизнь!
Она кружилась по комнате, смеялась. Я смотрела на нее, на торт со свечкой, на маленький стульчик, в котором сидел наш именинник, и не могла вымолвить ни слова.
— А… а как же Матвей? — спросила я, и мой голос прозвучал чужим.
Лена остановилась. Ее лицо из восторженного стало серьезным, деловым. Тот самый взгляд, который я видела год назад. Взгляд человека, принимающего бизнес-решение.
— Мам, ну в этом-то и весь смысл. Я же еду не развлекаться. Я еду работать. Строить наше будущее. Его будущее. Я не могу тащить его с собой, это глупо. Няньки, чужая страна… Здесь ему будет лучше. С тобой. Ты же его мама… ой, то есть бабушка.
Она оговорилась. И даже не заметила. А я заметила. Для нее это была не оговорка, а констатация факта. Я — функциональная мама. Она — биологическая.
— Лена, постой. Мы договаривались на год-два. Мы не договаривались, что ты уедешь на другой континент.
— А какая разница? — она искренне удивилась. — Я буду присылать деньги. Много денег. Ты сможешь ни в чем ему не отказывать. Лучшие игрушки, лучшая одежда. Разве это не то, чего ты хочешь? Разве это не лучше, чем если бы я сидела здесь без денег и с потухшими глазами? Мамочка, это же для нас для всех. Я заработаю, встану на ноги, куплю большую квартиру. И тогда, конечно, заберу его. Нужно просто немного потерпеть.
«Немного потерпеть». «Деньги». «Лучшие игрушки». Она говорила о сыне, как о проекте. Дорогостоящем, долгосрочном, но неодушевленном.
*Внутренний голос: «Она тебя обманывает. Она не вернется. Она никогда не заберет его».*
Но я не хотела в это верить. Это было слишком страшно. Признать, что твоя собственная дочь — чудовище? Нет. Легче было поверить в красивую сказку про Дубай.
— Хорошо, — сказала я, и каждое слово давалось мне с трудом. — Езжай. Если это действительно твой шанс.
Через две недели я провожала ее в аэропорту. Она была красива, как никогда. В новом платье, с модной укладкой, вся светясь предвкушением новой, яркой жизни. Она поцеловала Матвея, который сонно хныкал у меня на руках, так, как целуют соседского котенка — мимолетно и бездушно.
— Ну все, мамуль, не скучайте тут. Я буду на связи. Люблю тебя.
Она помахала рукой и скрылась в зоне вылета. А я осталась стоять посреди гудящего зала с годовалым ребенком на руках. Он прижался ко мне, обнял ручонками за шею, и его теплое дыхание коснулось моей щеки. Я была его единственной вселенной.
И в этот момент пелена спала с моих глаз.
Я поняла всё. Это был не договор о помощи. Это был тщательно спланированный акт отказа от ребенка. Хирургически точный и безболезненный — для нее. Она не бросала сына в детдом. Она «вручала» его в самые надежные руки, сняв с себя и юридическую, и моральную ответственность. Она купила себе свободу, расплатившись моим остатком жизни.
Первые месяцы она и правда писала. Присылала фотографии небоскребов, пляжей, вечеринок. «Мамочка, тут так классно! Но я так скучаю по вам!» — писала она под фото, где она в обнимку с какими-то парнями на яхте. Она присылала деньги. Не много, но хватало. Потом сообщения стали реже. Деньги — меньше. Она «много работала», «уставала». Фотографии Матвея, которые я ей отправляла, она комментировала односложными «лапочка» или смайликом-сердечком.
Когда Матвею исполнилось три года, я решилась на последний, отчаянный разговор по видеосвязи. Я хотела увидеть ее глаза. Она долго не отвечала, потом появилась на экране. Загорелая, похудевшая, с каким-то жестким, чужим взглядом. На заднем плане слышалась громкая музыка и мужской смех.
— Лена, — начала я без предисловий. — Прошло два года. Матвей уже большой. Он почти не помнит тебя. Он зовет меня мамой. Когда ты вернешься?
Она вздохнула с таким видом, будто я попросила у нее денег в долг.
— Мам, ну не начинай. Я не могу сейчас все бросить. У меня тут… все сложно. У меня карьера, у меня отношения.
— Отношения? — переспросила я.
— Да, — она на секунду смутилась. — Я встретила человека. Он… он не знает, что у меня есть ребенок.
Я закрыла глаза. Контрольный выстрел.
— Понятно, — сказала я тихо. — Значит, ты не вернешься. Никогда.
— Ну почему «никогда»! — возмутилась она. — Мам, не драматизируй. Все наладится, я приеду. Может быть, на следующий Новый год…
Но я уже не слушала. Я смотрела на эту красивую, чужую женщину на экране и видела перед собой не дочь, а вора. Вора, который украл у меня не деньги, не молодость. Она украла у меня роль. Я должна была быть бабушкой — той, что балует, покупает сладости и уходит домой, в свою спокойную жизнь. А вместо этого я стала матерью сорокапятилетней «первородкой».
Я была в ловушке. Я не могла отдать Матвея в детдом, потому что любила его больше жизни. Но я не могла и заставить его биологическую мать выполнять свои обязанности. Юридически она была чиста — она не отказывалась от ребенка, она просто «временно» оставила его на попечение бабушки и «помогала» финансово, пусть и нерегулярно.
— Я люблю тебя, Матвей, — прошептала я, когда отключила связь.
Малыш, игравший на полу, поднял на меня свои ясные, чистые глаза и улыбнулся:
— И я тебя, мама.
И в этой улыбке было столько любви и доверия, что у меня перехватило дыхание. И я поняла, что эта ловушка, эта клетка — самое дорогое, что есть в моей жизни. Но горечь… горечь от предательства самого родного человека никуда не уходила. Она просто поселилась где-то глубоко внутри. И я знала, что буду жить с ней до самого конца. Наедине со своим украденным материнством и своей безграничной, выстраданной любовью.
***
Годы потекли так, как течет густой сироп — медленно, вязко, каждый день похож на предыдущий. Моя жизнь сузилась до размеров нашей маленькой квартиры и детской площадки во дворе. Я стала профессиональной «мамой». Я знала наизусть все детские песенки, умела отличать ветрянку от потницы по первому взгляду и могла собрать из конструктора любой космический корабль. Мой мир пах молочной кашей, акварельными красками и влажными после прогулки варежками. Я была счастлива той странной, надрывной любовью, которую может понять только тот, кто нашел смысл жизни в другом человеке.
Матвею исполнилось пять. Он превратился в умного, шумного, невероятно проницательного мальчика с моими глазами и неуловимой улыбкой своей матери. Лена… Лена превратилась в открытку из глянцевой жизни. Раз в полгода она присылала большую коробку с дорогими, бездушными игрушками и фирменной одеждой. Раз в месяц — короткое видеосообщение: «Привет, мой котенок! Мамочка тебя очень любит и скоро приедет! Слушайся бабушку!»
«Мамочка». Она продолжала называть себя так, будто это был бренд, который нужно изредка напоминать потребителю. А «бабушкой» она называла меня. Это было ее способом держать дистанцию, напоминать мне мое «официальное» место, даже находясь за тысячи километров. Деньги приходили все реже и становились все меньше. «Кризис, мамуль, сама понимаешь». Я не понимала. Я брала подработки — шила на дому, делала переводы по ночам. Я научилась жить на копейки, штопать ему колготки так, что было незаметно, и варить суп из ничего.
А потом бомба, которая тикала все эти пять лет, взорвалась.
Мы шли из садика. Матвей держал меня за руку и о чем-то увлеченно рассказывал. Навстречу нам шла Катя, его одногруппница, со своей молодой, смеющейся мамой. Они помахали нам. Матвей замолчал и проводил их долгим, задумчивым взглядом.
— Мам, — сказал он, когда они скрылись за углом.
— Да, солнышко?
— А почему Катина мама такая молодая и красивая, как принцесса, а ты — как добрая бабушка из сказки?
Я остановилась посреди улицы. Земля не разверзлась. Люди продолжали идти. Но мой мир раскололся на «до» и «после». Этот невинный детский вопрос был страшнее любого обвинения. Он одной фразой подсветил всю ложь, весь самообман, всю противоестественность нашей жизни. Я была бабушкой из сказки, которая играла роль молодой принцессы. И мой мальчик это заметил.
— Все мамы разные, котенок, — выдавила я, чувствуя, как горит лицо.
— А моя другая мама… которая в Дубае… она принцесса? — он не унимался.
Я рассказала ему. Так, как советуют детские психологи. Что есть мама, которая его родила, но ей пришлось уехать далеко-далеко, чтобы работать. И что она его очень любит. А я — мама, которая всегда-всегда рядом. Он выслушал молча, кивнул своим маленьким умным лбом, но я видела, что в его голове что-то надломилось. Его простая и понятная картина мира, где была одна «мама», дала трещину.
Вечером, когда он уснул, я села на кухне и впервые за эти годы дала волю слезам. Я плакала не от жалости к себе. Я плакала от страха за него. Я поняла, что построилa для него хрустальный замок на песке. Я дала ему всю свою любовь, но я не могла дать ему главного — правды. А ложь рано или поздно разъест любой, даже самый крепкий фундамент.
Что будет дальше? Что будет в школе, когда он начнет заполнять анкеты? Что я скажу учителям? А врачам? А если со мной что-то случится? Кто он мне юридически? Никто. Я — бабушка, которой дочь «временно» оставила ребенка. Временно. На всю жизнь.
Паника подкатывала к горлу липким комом. Я поняла, что больше не могу жить в этом подвешенном состоянии. Я должна была защитить его. Не только от жестоких вопросов сверстников, но и от юридического вакуума. Я должна была стать ему матерью. Официально.
Я нашла визитку Анны Борисовны Вольской, которая все эти годы лежала у меня в шкатулке с документами. На следующий день, оставив Матвея у соседки, я поехала к ней.
Она почти не изменилась. Только морщин вокруг глаз стало больше.
Она выслушала мой сбивчивый рассказ молча, лишь изредка постукивая по столу своей золотой ручкой.
— Я вас предупреждала, что инфантилизм — страшная болезнь, — сказала она, когда я закончила. — Ваша дочь не злодейка в классическом понимании. Она просто так и не повзрослела. Осталась вечным подростком, для которого ответственность — это что-то, что можно делегировать маме.
— Что мне делать, Анна Борисовна? — прошептала я.
— Бороться, — ответила она. — Но на этот раз не за имущество, а за ребенка. Вам нужно официальное опекунство. А в идеале — лишение вашей дочери родительских прав.
— Лишение прав? — у меня похолодело внутри. — Но… это же так страшно. Она же… она все-таки его мать.
Вольская посмотрела на меня своим пронзительным взглядом.
— Мать — это не та, что родила. А та, что вытерла сопли, просидела всю ночь у кроватки с температурой, научила завязывать шнурки и ответила на сто «почему» подряд. Кто из вас двоих мать, Марина? Она самоустранилась от воспитания и содержания ребенка. Это — прямое основание. Деньги, которые она присылала, — это не алименты, а подачки, чтобы успокоить свою совесть. У нас есть все шансы. Но для этого нужно ее добровольное согласие. Или ее отказ, зафиксированный.
Вечером я решилась. Я написала Лене. Не в мессенджер, где можно было проигнорировать сообщение, а на официальную электронную почту ее компании, которую я нашла в интернете.
Тема: «Вопрос, касающийся Матвея Новикова. Срочно».
Текст был сухим и деловым, как сводка из зала суда.
«Елена. Матвею 5 лет. Он растет и задает вопросы. Наше с тобой неофициальное положение создает для него психологическую травму и юридические риски. Я больше не могу брать на себя эту ответственность без официальных прав. Нам нужно оформить мое опекунство. Для этого необходимо твое нотариально заверенное согласие. Либо твое личное присутствие здесь. Даю тебе на ответ две недели».
Она позвонила через час. Не по видео. Обычный звонок, скрывающий лицо.
— Мам, ты что, с ума сошла?! — ее голос звенел от ярости. — Какое опекунство? Какое лишение прав? Ты хочешь отобрать у меня сына?!
— Я хочу дать ему стабильность, Лена! — я старалась говорить спокойно, но руки дрожали. — И защитить его. Он должен знать, кто его законный представитель.
— Его законный представитель — я, его мать! — кричала она. — Я просто временно работаю за границей!
— Временно? Пять лет — это временно? Лена, прекрати играть в эту игру! Ты не вернешься! У тебя там другая жизнь!
— А даже если и так! Какое твое дело?! Я не позволю тебе вычеркнуть меня из его жизни! Чтобы он потом считал матерью тебя, а не меня?! Нет!
И тут я поняла. Ее волновал не он. Ее волновал ее статус. Ее бесило не то, что она потеряет сына, а то, что кто-то другой займет ее «священное» место матери, ничего для этого не делая. Это был эгоизм в чистом, дистиллированном виде.
— Тогда прилетай, — сказала я холодно. — Прилетай и будь матерью. Води его в садик. Лечи, когда он болеет. Отвечай на его вопросы. Или подпиши документы.
— Я не буду ничего подписывать! — отрезала она. — И не смей мне больше угрожать! Если ты сделаешь хоть шаг, я прилечу. Но только для того, чтобы забрать его! И ты его больше никогда не увидишь!
Она бросила трубку. Я сидела в тишине, оглушенная. Она не просто отказалась. Она пригрозила мне самым страшным. Она пригрозила отнять у меня Матвея. Мою жизнь. Мой воздух. Она готова была вырвать ребенка из единственного мира, который он знал, просто для того, чтобы доказать свою правоту. Просто из злости.
Страх сменился ледяной яростью. Хватит. Хватит быть понимающей. Хватит быть жертвой. Она сама объявила мне войну. И на этот раз я буду сражаться не за себя. Я буду сражаться за своего сына. До конца.
***
Угроза Лены не была блефом. Это был продуманный, жестокий ход игрока, который понимает, что проигрывает, и решает перевернуть доску. Она знала мое самое уязвимое место. Матвей. Сама мысль о том, что его могут у меня забрать, парализовала меня ледяным ужасом.
Я позвонила Вольской и, заикаясь, пересказала разговор.
— Так, — ее голос был резок, как щелчок кнута. — Ожидаемо. Она играет на вашем страхе. Она не заберет ребенка. Он ей не нужен. Это шантаж, чтобы вы отступили.
— А если… а если все-таки заберет? — прошептала я. — Она же мать. Закон на ее стороне.
— Закон на стороне ребенка, Марина. И его интересов. А интерес пятилетнего ребенка — оставаться в стабильной, привычной и любящей среде. А не быть игрушкой в руках матери-кукушки. Мы должны действовать. И действовать быстро.
План Анны Борисовны был прост и безжалостен, как хирургическая операция.
— Мы подаем в суд. Иск о лишении родительских прав. Основания: самоустранение от воспитания, неуплата алиментов (ваши «подачки» мы таковыми не признаем), создание угрозы психологическому состоянию ребенка.
— Но она прилетит! Она начнет войну!
— Пусть, — отрезала Вольская. — Пусть прилетает. Здесь, на нашей территории, она гораздо уязвимее, чем за экраном телефона. У нас будут свидетели: воспитатели из садика, соседи, педиатр. Все те, кто пять лет видел рядом с мальчиком только вас. Кто видел вас матерью. А теперь самое главное. Вам нужно доказательство ее прямого отказа и ее шантажа.
Этот разговор с Леной я, к сожалению, не записала. «У вас еще будет шанс, — заверила меня Анна Борисовна. — Манипуляторы всегда повторяются. Просто будьте готовы».
Следующие недели были похожи на затишье перед бурей. Я собрала все необходимые документы, характеристики из садика, справки от врачей. Каждый документ был маленьким кирпичиком в стене, которую я строила вокруг моего мальчика. Лена молчала. Видимо, ждала моего ответного хода, будучи уверенной, что я испугалась и отступила.
Но я не отступила. Я готовилась к главному разговору в моей жизни.
Я знала, что единственный способ вырвать у нее признание — это поставить ее в ситуацию, где ее эгоизм перевесит осторожность. Я должна была предложить ей то, чего она хотела больше всего. Свободу. Но по моим правилам.
Я снова написала ей. На этот раз с другого аккаунта, в мессенджере.
«Лена, я все обдумала. Ты была права. Я не должна была на тебя давить. Давай решим все мирно. Я готова отозвать все свои претензии, но при одном условии».
Она ответила почти мгновенно. «Каком еще условии?» — в ее сообщении сквозило подозрение.
«Давай поговорим по видео. Это важно для всех нас».
Мы созвонились через час. Она была в каком-то баре, музыка играла громко. На этот раз я была готова. Диктофон на старом телефоне был включен и лежал рядом.
— Чего ты хочешь? — спросила она раздраженно.
— Лена, я предлагаю тебе сделку, — начала я спокойно. — Я поняла, что не могу силой заставить тебя быть матерью. Это бессмысленно. Но и жить так, как мы живем, больше нельзя. Матвей растет.
— И что ты предлагаешь? — она прищурилась.
— Я предлагаю тебе полный, официальный отказ от ребенка. Ты подписываешь все бумаги, я его усыновляю. Ты свободна. Полностью. Никаких обязательств. Никаких звонков. Никаких денег. Ничего. Ты можешь строить свою жизнь, выйти замуж за своего… мужчину, рожать других детей. А Матвей… он останется со мной. Навсегда. И никто никогда не узнает о нем, если ты сама не захочешь.
Я видела, как она обдумывает мое предложение. Ее глаза бегали. Это было то, о чем она мечтала. Чистый лист. Полное обнуление ее единственной «ошибки». Но ее подозрительность была сильнее.
— А тебе-то это зачем? В чем подвох?
— Никакого подвоха, — я пожала плечами. — Я просто устала жить во лжи. И хочу защитить мальчика. Давай честно, Лен. Ты же не вернешься. Ты не хочешь его воспитывать. Он — обуза для тебя, для твоей новой жизни. Так признай это. Отпусти его. И себя.
И тут она сделала ошибку. Ее эгоизм, ее уверенность в моей слабости и ее желание поскорее избавиться от проблемы взяли верх.
— Допустим, — протянула она. — А что, если я откажусь? Что, если я, как и обещала, прилечу и заберу его? А? Ты об этом подумала? Что ты будешь делать, когда я посажу его в самолет и увезу? Ты останешься одна. Старая, никому не нужная, в своей пустой квартире. Ты этого хочешь?
Она говорила это с жестокой, злорадной улыбкой. Она шантажировала меня. Смаковала мою боль. Она не знала, что каждое ее слово сейчас записывается и превращается в гвоздь для крышки ее материнского гроба.
— Я этого не хочу, — ответила я тихо, сдерживая дрожь. — Поэтому я и предлагаю тебе сделку.
— Хорошо, — она кивнула. — Я согласна. Готовь бумаги и деньги.
— Какие деньги?
— За мой отказ, — она усмехнулась. — Пятьдесят тысяч долларов. Считай это компенсацией за моральный ущерб и за то, что я подарила тебе такого замечательного внука.
В этот момент я поняла, что имела в виду Вольская. Это был не инфантилизм. Это была патология. Полное отсутствие эмпатии, совести, любви.
— У меня нет таких денег, Лена.
— Тогда найди, — она отрезала. — Иначе я прилечу. У тебя месяц.
Она отключилась. Я сидела в тишине и смотрела на мигающий индикатор диктофона. Все. У меня было все, что нужно.
Суд состоялся через три месяца. Лена на него, конечно, не прилетела. Она наняла дорогого адвоката, который построил защиту на том, что его клиентка — любящая мать, вынужденная работать за границей, чтобы обеспечить сыну светлое будущее, а я — старая, завистливая женщина, пытающаяся украсть у нее ребенка.
А потом мой адвокат, Анна Борисовна, включила запись.
Тишина в зале суда была оглушительной. Было слышно только холодный, расчетливый голос Лены, торгующей своим сыном, и ее жестокие слова о том, как она оставит меня одну в пустой квартире. Адвокат Лены побледнел. Судья, пожилая женщина с уставшими глазами, сняла очки и долго смотрела на меня.
Решение было вынесено в тот же день. Лишить родительских прав. Удовлетворить мой иск на усыновление.
***
Прошло два года. Теперь в документах Матвея, в графе «мать», стояло мое имя. Марина Новикова. Ему было семь, он пошел в первый класс. Он больше не спрашивал про маму-принцессу. Его мир снова стал простым и понятным. У него была мама. Та, что держала его за руку на школьной линейке, завязывала ему галстук и смахивала слезу, глядя на своего смешного, серьезного, такого любимого первоклассника.
Лена исчезла из нашей жизни полностью. Не писала, не звонила. Словно ее никогда и не было. Иногда я думала о ней. Без ненависти, без обиды. С каким-то странным, холодным сочувствием, как думают о людях с неизлечимой душевной болезнью.
Однажды вечером мы с Матвеем читали перед сном «Маленького принца». Мы дошли до того места, где Лис говорит: «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил».
Матвей посмотрел на меня своими ясными, умными глазами.
— Мам, а «приручил» — это как?
Я погладила его по светлым волосам.
— Это значит — сделал своим. Родным. Самым главным на свете.
— Как ты меня? — спросил он.
— Да, солнышко, — прошептала я, целуя его в макушку. — Как я тебя.
Я закрыла книгу и выключила свет. Я лежала в темноте, слушала его ровное дыхание и думала о том, что моя дочь, сама того не ведая, подарила мне самый главный урок в жизни. Мать — это не существительное. Это глагол. Это не статус, полученный при рождении. Это ежедневное, ежечасное, пожизненное действие. И я была счастлива совершать его до последнего своего вздоха.
