В тот октябрьский день, когда Игорь собрал чемоданы, я почувствовала не боль, не отчаяние, а странное, почти невесомое облегчение. Тридцать два года брака закончились не со скандалом, не с громом и молнией, а с тихим щелчком закрывающейся двери. «Ирина, прости. Так будет лучше для нас обоих», — только и сказал он, уходя к своей Светлане из бухгалтерии. Моложе меня на четырнадцать лет, с волосами цвета спелой пшеницы и той особой энергией, которая давно покинула меня где-то между бессонными ночами с детьми и бесконечными авралами на работе.
Я не плакала. Странно, правда? Женщина, оставленная мужем на шестом десятке, должна рыдать, рвать на себе волосы, звонить подругам и проклинать неверного супруга. А я стояла у окна в нашей — теперь уже моей — кухне, смотрела, как он садится в такси, и чувствовала только покой. Будто завершился какой-то длинный, выматывающий марафон, в котором я так долго бежала, что забыла, зачем вообще вышла на старт.
В первую ночь одиночества я проснулась около трёх часов. Сердце колотилось от внезапного осознания: никого рядом нет. Впервые за тридцать лет я лежала посреди нашей широкой кровати, раскинув руки и ноги, не боясь потревожить чужой сон. Не нужно было прислушиваться к дыханию, не нужно было беспокоиться о храпе, не нужно было вставать проверять, выключен ли газ, закрыта ли дверь — все те мелкие ритуалы, которые Игорь непременно забывал выполнить, а я компенсировала его забывчивость своей тревожностью.
Я встала, прошла на кухню, включила свет. Обычно в такой ситуации я бы заварила ромашковый чай и тихонько сидела у окна, чтобы не разбудить мужа. Но сейчас… Я открыла шкафчик, достала пыльную бутылку коньяка, которую Игорь берёг для «особых случаев», налила в хрустальную рюмку — из тех, что доставали только на Новый год — и выпила одним глотком. Жидкость обожгла горло, растеклась теплом по телу. Я включила на полную громкость Земфиру, которую Игорь считал «истеричной» и запрещал слушать дома, и танцевала одна на кухне, подняв руки к потолку и закрыв глаза. Совершенно сумасшедшая пятидесятивосьмилетняя женщина с растрёпанными волосами и в старой ночной рубашке.
Утром я проснулась от телефонного звонка — Маша, моя старшая, звонила из Праги, где жила уже пятый год с мужем-программистом и двумя близнецами.
— Мам, ты как? — в её голосе звучала тревога. — Папа позвонил вчера, сказал, что вы… ну…
— Расстались, — подсказала я, удивляясь собственному спокойствию. — Да, это так.
— Я могу прилететь, — тут же отозвалась она. — Возьму отгулы на работе, дети сейчас с Томашем у его родителей, так что…
— Не нужно, Машенька, — мягко перебила я. — Со мной всё хорошо. Правда.
— Хорошо? — она явно не верила. — Мама, ты тридцать лет замужем за этим… за папой. Как ты можешь быть в порядке?
Как объяснить ей, моей правильной девочке, что чувство освобождения, которое я испытывала, было сильнее, чем горечь предательства? Что с каждым часом, проведённым в пустой квартире, я словно сбрасывала невидимые оковы, о существовании которых даже не подозревала?
— Маша, милая, — сказала я вместо этого. — Я не одинока. У меня есть вы с Игорем, есть внуки, есть работа. Мне не восемнадцать, чтобы рыдать из-за мужчины. Всё будет хорошо.
После разговора с дочерью позвонил и Игорь-младший, мой сын. Он с женой и маленькой дочкой жил в соседнем городе, заведовал отделением неврологии в областной больнице.
— Мам, это правда? — в трубке слышался его глубокий голос, так похожий на отцовский. — Отец мне сказал такое…
— Правда, сынок, — ответила я, глядя в окно на опадающие листья. — Твой отец нашёл другую жизнь.
— Сволочь, — выдохнул он. — В таком возрасте, с молодой… Как банально.
— Не говори так, — я неожиданно для себя встала на защиту Игоря. — Он имеет право на счастье. Как и я.
— А ты счастлива, мама? — в его голосе звучало недоверие.
— Знаешь, — я помолчала, подбирая слова, — я думаю, что скоро буду.
Первые недели одиночества стали открытием. Я могла есть то, что хотела, а не то, что любил Игорь. Готовить не на семью, а только для себя — простые салаты, итальянскую пасту с травами и оливковым маслом, которую муж презрительно называл «едой для кроликов». Я могла смотреть те фильмы, которые выбирала сама, не думая о том, что «слишком скучно» или «слишком по-женски». Ложиться спать, когда хотела, а не подстраиваясь под чужой режим.
На работе — я преподавала литературу в университете уже почти тридцать лет — коллеги смотрели на меня с плохо скрытым сочувствием. Многие знали о Светлане, видимо, слухи ходили давно. Только я, погружённая в свою монотонную жизнь, ничего не замечала.
— Ирина Сергеевна, если вам нужен отпуск в этот сложный период… — начал заведующий кафедрой, Валентин Андреевич, когда я пришла на работу через три дня после ухода Игоря.
— Спасибо, но нет, — я улыбнулась ему спокойно. — Я в порядке. И лекции — это лучшее лекарство, поверьте.
Он смотрел на меня с недоумением. А потом вдруг сказал то, что заставило меня замереть:
— Вы изменились, Ирина Сергеевна. Вы… словно светитесь изнутри.
Я изменилась? Вечером того же дня я долго стояла перед зеркалом в ванной, вглядываясь в своё лицо. Та же сеточка морщин вокруг глаз, те же седые пряди в тёмных волосах, которые я упрямо не красила, несмотря на укоризненные взгляды Игоря. Но что-то действительно было иным. Возможно, взгляд — более открытый, более… живой? Или осанка — я словно распрямилась, расправила плечи, больше не сутулясь, как привыкла за годы, проведённые рядом с высоким мужем.
На следующий день я отправилась в парикмахерскую и коротко остригла волосы, которые всю жизнь носила длинными, потому что Игорю нравилось. Потом зашла в магазин и купила себе ярко-синее платье — цвет, который никогда не носила, считая слишком вызывающим для женщины-преподавателя, жены известного инженера, матери двоих детей.
Дома я надела новое платье, взглянула в зеркало и вдруг расплакалась. Не от горя, нет. От странного осознания: передо мной стояла женщина, которую я никогда не знала. Женщина, похожая на меня, но свободная от всех тех ролей, которые я играла десятилетиями. Просто Ирина — не чья-то жена, не чья-то мать, не чья-то коллега. Просто я.
Через месяц после ухода Игоря я решила начать ремонт. Наша квартира, обставленная ещё в девяностые, словно застыла во времени: тяжёлая тёмная мебель, серо-коричневые обои, плотные шторы, не пропускающие свет. Игорь всегда был против перемен: «Зачем тратить деньги, когда всё и так нормально?»
Я вызвала бригаду строителей, выбрала светлые обои и белую мебель. Выкинула тяжёлый сервант, который занимал половину гостиной и был забит хрусталём, пылившимся десятилетиями. Заменила плотные шторы на лёгкие светлые гардины. Купила яркие подушки и мягкий ковёр цвета морской волны.
Когда ремонт был закончен, я пригласила Тамару, мою давнюю подругу, с которой в последние годы почти не виделась — Игорь считал её «чересчур болтливой» и не одобрял наших встреч.
— Боже мой! — воскликнула она, переступив порог. — Это всё ещё твоя квартира? Я не узнаю!
Мы пили вино на моём новом белом диване, и я рассказывала ей о том, как неожиданно для себя начала жить заново.
— Знаешь, — призналась Тамара, разливая по бокалам красное Мерло, — когда ты позвонила и рассказала про Игоря, я думала, что найду тебя в слезах, с валидолом под языком. А ты… Господи, ты выглядишь на десять лет моложе!
— Я чувствую себя моложе, — улыбнулась я. — Странно, да? Меня бросил муж, а я расцветаю. Может, со мной что-то не так?
— С тобой всё так, — серьёзно ответила Тамара. — Просто ты всю жизнь жила для других. Для мужа, для детей. А теперь начала жить для себя. Это нормально.
В тот вечер мы с Тамарой говорили о многом — о наших общих студенческих годах, о первых влюблённостях, о мечтах, которые мы похоронили под грузом быта и обязательств. О том, как много ещё можно успеть, даже если тебе за пятьдесят.
— Я всегда хотела путешествовать, — призналась я. — Не в турецкие отели «всё включено», куда мы иногда ездили с Игорем. А по-настоящему: с рюкзаком, без чёткого маршрута, навстречу неизвестному.
— Так в чём проблема? — Тамара подняла бровь. — Дети выросли, муж ушёл, работа стабильная. Бери отпуск и езжай!
— В пятьдесят восемь? Одна? — я рассмеялась.
— А что? Думаешь, есть возрастной ценз на мечты?
Через неделю после нашего разговора я подала заявление на отпуск и купила билет до Лиссабона. Почему именно туда? Не знаю. Возможно, потому что когда-то, ещё студенткой, я прочитала роман о городе на краю Европы, где звучит фаду — музыка светлой печали, где океан встречается с рекой, а узкие улочки хранят истории столетий.
Я не сказала ни Маше, ни Игорю-младшему о своих планах. Знала, что они будут беспокоиться, отговаривать, предлагать поехать вместе с ними или с кем-то «надёжным». А мне нужно было это одиночество — не тягостное, не пустое, а наполненное новыми впечатлениями.
В день вылета я проснулась с первыми лучами солнца. Собрала небольшой чемодан — только самое необходимое. Посмотрела на свою обновлённую квартиру, словно прощаясь с прежней жизнью. И вдруг подумала: «А что, если я не вернусь?» Не в смысле — не вернусь из путешествия. А в том смысле, что вернусь уже другим человеком, для которого эта светлая, но всё ещё наполненная воспоминаниями квартира станет чужой?
В аэропорту, когда я сдавала багаж, меня окликнули:
— Ирина? Ирина Сергеевна?
Я обернулась и увидела Максима Дмитриевича — отца одной из моих студенток. Он часто приходил на родительские собрания, когда его дочь Настя была первокурсницей. Высокий, с благородной сединой на висках, всегда элегантно одетый, он выделялся среди других родителей.
— Вы куда-то летите? — спросил он, улыбаясь.
— В Лиссабон, — ответила я, почему-то смутившись.
— Надо же, какое совпадение! Я тоже, — он показал на свой билет. — Командировка. А вы?
— А я… просто так, — я пожала плечами. — Захотелось увидеть океан.
Мы сидели рядом в самолёте, и я узнала, что Максим — архитектор, летит в Португалию на конференцию. Что он вдовец уже пять лет, что Настя сейчас учится в магистратуре в Барселоне, что он любит джаз и итальянскую кухню.
В Лиссабоне, уже в аэропорту, перед тем как разойтись, он вдруг предложил:
— Ирина Сергеевна, может, поужинаем вместе сегодня? Я знаю отличное место в Алфаме, где поют настоящее фаду. Я был там в прошлом году, незабываемые впечатления.
Я хотела отказаться. В конце концов, я прилетела сюда, чтобы побыть одна, чтобы найти себя, а не чтобы заводить… что? Отношения? Роман? Дружбу? В пятьдесят восемь лет, после тридцати двух лет брака с единственным мужчиной?
Но вместо вежливого отказа я услышала свой голос:
— С удовольствием, Максим Дмитриевич.
Тем вечером мы сидели в маленьком ресторанчике, ели bacalhau — треску с оливками и картофелем, пили холодное белое вино и слушали фаду. Печальный, пронзительный голос певицы рассказывал о любви, потерях и надежде на языке, которого я не понимала, но который странным образом находил отклик в моей душе.
— Вы знаете, о чём эта песня? — спросил Максим, наклонившись ко мне.
Я покачала головой.
— О женщине, которая всю жизнь ждала возвращения моряка. А когда он наконец вернулся, старым и седым, она поняла, что любила не его, а саму мечту о любви, — он помолчал. — Странно, да? Иногда мы так привязываемся к своим иллюзиям, что забываем жить настоящим.
После ужина мы гуляли по узким улочкам Алфамы. Максим рассказывал об архитектуре старого города, о влиянии мавританской культуры, о великом землетрясении, изменившем облик Лиссабона. Я слушала, затаив дыхание, впитывая не только информацию, но и его увлечённость, его страсть к истории и красоте.
На смотровой площадке Санта-Лузия мы остановились, глядя на огни ночного города и тёмную гладь Тежу. Ветер трепал мои короткие волосы, и я вдруг почувствовала себя совершенно свободной — от прошлого, от ожиданий, от страхов.
— Знаете, Ирина, — тихо сказал Максим, не глядя на меня, — когда моя жена умерла, я думал, что моя жизнь закончилась. Что в пятьдесят лет не начинают заново. Но потом понял, что это не так. Каждый день — это возможность. Каждая встреча — это дар.
Я молчала, но внутри меня словно звучала та самая фаду — песня о потерях, которые становятся обретениями, о концах, которые оказываются началами.
Я провела в Лиссабоне две недели вместо запланированной одной. Мы с Максимом встречались каждый день после его конференции. Гуляли по городу, ездили в Синтру и Кашкайш, сидели в маленьких кафе и говорили — обо всём на свете. О книгах и фильмах, о детях, о работе, о мечтах, которые мы откладывали на потом. О том, как странно чувствовать себя одновременно и молодым, и умудрённым опытом.
В последний вечер перед отъездом Максим спросил:
— Ирина, можно личный вопрос?
Я кивнула.
— Вы жалеете о своём браке? О тех тридцати двух годах?
Я задумалась. Потом медленно покачала головой:
— Нет. Без этого брака не было бы моих детей. Не было бы многих хороших моментов, которые у нас всё-таки были. Не было бы меня такой, какая я сейчас. Я не жалею. Но и не хочу возвращаться.
— А что вы хотите? — его глаза, серьёзные и внимательные, смотрели прямо в мои.
— Жить, — просто ответила я. — Просто жить. По-настоящему.
Мы обменялись телефонами и электронными адресами. Не давали друг другу обещаний, не строили планов. Просто договорились быть на связи.
Вернувшись в Россию, я первым делом поехала в деревню к своей тетушке Клавдии — единственной оставшейся в живых сестре моей матери. Ей было за восемьдесят, но она по-прежнему жила одна в старом деревянном доме, держала огород и кур, топила печь и каждый день ходила на дальний родник за водой — «чтобы ноги не забывали свою работу».
Тетя Клава встретила меня у калитки, опираясь на клюку, но держась прямо, как струна.
— Что, Ирка, сбежала от своего? — спросила она вместо приветствия, оглядывая меня с ног до головы.
— Не я, тётя Клава. Он от меня, — ответила я, обнимая её сухонькие плечи.
— Ну и дурак, — фыркнула она. — А ты-то как? Убиваешься?
Мы сидели на веранде, пили чай с мятой и смородиновым листом, и я рассказывала ей о Лиссабоне, о фаду, о белых домиках на узких улочках, о запахе океана.
— Ишь ты, — качала головой тётушка. — В твоём-то возрасте — и такие фортели. Одна, за границу, с незнакомым мужиком по кафешкам…
— Тётя Клава, — рассмеялась я, — мне пятьдесят восемь, а не восемнадцать. И Максим — порядочный человек.
— Да я что? — она прищурилась. — Я ничего. Я гляжу — ты похорошела. В кои-то веки не в чёрном своём или сером, а в человеческом платье. И стрижка эта тебе идёт. И глаза блестят, — она помолчала, а потом вдруг добавила совсем другим тоном: — Ты знаешь, Ирка, я ведь тоже могла замуж выйти. После войны сватался ко мне Николай Петрович, председателев сын. Красивый был, статный. Да только всё хотел, чтоб по его было. А я своевольная. Не пошла. И не жалею! Всю жизнь сама себе хозяйка. Что хочу, то и делаю. Никто не указывает, не попрекает. Свобода, она дорогого стоит.
В тот день я внезапно поняла, откуда во мне это странное чувство освобождения, эта способность начать жизнь заново после ухода мужа. От неё, от тёти Клавы, от её несгибаемого духа и внутренней силы, которая передалась мне через кровь, через гены, через те летние месяцы, которые я проводила у неё в детстве, слушая её истории и наблюдая, как она, маленькая, но несгибаемая, управляется со своим хозяйством.
Вернувшись в город, я узнала, что Игорь забрал оставшиеся вещи, пока меня не было. Оставил записку на кухонном столе: «Прости за всё. Надеюсь, ты будешь счастлива. Игорь». Я смотрела на его почерк, знакомый до последней закорючки, и чувствовала странное спокойствие. Не было ни боли, ни обиды, только принятие: наш путь вместе закончился, и это нормально.
В тот же день я написала Максиму короткое письмо: «Вернулась. Была у тёти в деревне. Слушала истории о свободе. Думаю о Лиссабоне и фаду. Скучаю по нашим разговорам. Ирина».
Он ответил через час: «Я тоже скучаю. Может быть, теперь моя очередь прилететь к вам? Хочу увидеть ваш город вашими глазами».
Мы переписывались каждый день. Я рассказывала ему о своих лекциях, о студентах, о книгах, которые читала. Он делился проектами, над которыми работал, посылал фотографии зданий, которые его восхищали. Это была дружба — глубокая, интеллектуальная, с оттенком чего-то большего, что ни один из нас не спешил называть вслух.
В декабре приехали дети — оба сразу, словно сговорившись. Они беспокоились, хотели убедиться, что со мной всё в порядке, что я не страдаю в одиночестве.
— Боже мой, мама, — воскликнула Маша, увидев мою обновлённую квартиру и меня с короткой стрижкой и в ярко-синем платье, — ты что, готовишься к свиданиям?
— А почему бы и нет? — пожала я плечами, улыбаясь.
— В твоём-то возрасте? — Маша осеклась, осознав, что сказала что-то не то. — Я не в том смысле… Просто…
— В моём возрасте жизнь только начинается, доченька, — я обняла её. — И знаешь, что я поняла? Что счастье не имеет ни возраста, ни графика.
Вечером мы сидели все вместе — я, Маша с мужем, Игорь с женой, их дети — за большим столом в гостиной. Пили чай, ели пироги, которые я испекла утром. Говорили о прошлом и будущем, о работе и детях, об Игоре-старшем, который, как оказалось, звонил обоим детям, спрашивал обо мне, беспокоился.
— Знаешь, мам, — сказал Игорь-младший, когда мы остались вдвоём на кухне, — я всегда считал тебя и отца идеальной парой. Думал, что вы никогда не расстанетесь. А потом…
— А потом жизнь пошла иначе, — закончила я за него. — И это нормально, сынок. Люди меняются, чувства тоже. Тридцать два года — это не мало. Мы с твоим отцом прожили хорошую жизнь вместе, подняли вас. Но всему приходит конец. И это не трагедия.
— А что тогда? — он смотрел на меня с искренним интересом, словно я могла дать ему какой-то важный урок.
— Начало чего-то нового, — ответила я. — Всегда только начало.
Когда дети уехали, обещав вернуться на Новый год, я стояла у окна, глядя на падающий снег, и думала о странности жизни. О том, что в пятьдесят восемь лет я чувствую себя моложе, свободнее и счастливее, чем в тридцать или сорок. О том, что потеря, которая должна была сломить меня, стала моим спасением. О том, что будущее впервые за долгие годы кажется не тревожной неизвестностью, а захватывающим приключением.
Максим приехал в конце января, когда снег уже лежал сугробами и короткие зимние дни сменялись длинными вечерами. Он остановился в гостинице недалеко от моего дома, но каждый день мы проводили вместе. Я показывала ему свой город — не туристические места, а те уголки, которые любила: старый парк с заснеженными аллеями, маленькую церковь на окраине, художественную галерею, где выставлялись местные мастера.
По вечерам мы слушали музыку в моей квартире, готовили ужин на моей новой светлой кухне, говорили обо всём на свете. Однажды он спросил:
— Ирина, ты веришь в любовь после… — он замялся, подбирая слова, — после определённого возраста?
— Я верю, что любовь не имеет возраста, — ответила я, глядя ему в глаза. — И что она может приходить в самых разных формах. Иногда как страсть, иногда как дружба, иногда как что-то, чему нет названия.
— А ты могла бы… начать новые отношения? Не из страха одиночества, не из привычки быть с кем-то, а потому что хочешь?
Я задумалась. Не потому, что не знала ответа, а потому что хотела быть честной — с ним и с собой.
— Да, — сказала я наконец. — Если эти отношения не будут похожи на клетку. Если в них будет место для свободы. Для моей свободы, для твоей… для нашей общей.
Он взял меня за руку и поцеловал пальцы — так нежно, словно я была сделана из хрупкого фарфора.
— Знаешь, мне шестьдесят два, — сказал он с улыбкой. — И я, как дурак, волнуюсь сейчас, как мальчишка на первом свидании.
— Мне пятьдесят восемь, — рассмеялась я. — И я тоже волнуюсь.
В тот вечер он впервые поцеловал меня — нежно, неторопливо, словно у нас было всё время мира. И я поняла, что это правда: у нас действительно есть время. Не то безудержное время молодости, когда бросаешься во всё новое сломя голову, а спокойное, глубокое время зрелости, когда каждый момент проживаешь полно и осознанно.
Весна пришла внезапно, словно кто-то перевернул страницу календаря, и вместо снега и метелей появились первые робкие листочки и птичьи трели. Максим уехал в конце февраля — работа требовала его присутствия в Москве. Но мы говорили каждый день по видеосвязи, писали друг другу длинные письма, планировали новые встречи.
В апреле я взяла отпуск и поехала к нему. Мы бродили по московским улицам, ходили в театры и концертные залы, сидели в уютных кафе. Он показывал мне свои проекты — здания, которые проектировал, парки, которые реконструировал. Я видела его глазами красоту, скрытую в линиях и формах, в игре света и тени.
В один из дней мы встретились с Настей, его дочерью, приехавшей из Барселоны. Она оказалась похожей на отца — те же внимательные глаза, та же сдержанная улыбка. Сначала она смотрела на меня настороженно — как и мои дети когда-то смотрели на Максима. Но потом, за ужином, когда мы разговорились о литературе (она изучала филологию), лёд растаял.
— Папа никогда не был таким… живым, — сказала она мне на прощание, когда Максим отошёл оплатить счёт. — После смерти мамы он словно замер. А сейчас… Спасибо вам.
Я не знала, что ответить. Просто обняла её, и она неожиданно крепко прижалась ко мне.
Летом Максим представил меня своим друзьям — таким же архитекторам, художникам, музыкантам. Они приняли меня без вопросов и удивления, словно я всегда была частью их круга. С некоторыми из них — особенно с Верой, художницей, и её мужем Павлом, виолончелистом — мы быстро подружились.
В августе мы вместе с ними поехали на юг Франции — маленький городок на берегу моря, где у Веры и Павла был старый дом, доставшийся от бабушки-эмигрантки. Две недели мы жили простой, почти деревенской жизнью: ходили на рынок за свежими овощами и фруктами, готовили на открытой террасе, плавали в тёплом море, а вечерами сидели под старой оливой, пили вино и говорили. О жизни, о любви, о том, как странно и чудесно то, что даже после пятидесяти можно открывать в себе новые стороны, начинать новые главы.
— Знаешь, — сказала мне Вера в один из таких вечеров, когда мужчины ушли в дом за новой бутылкой вина, — когда тебе двадцать, кажется, что жизнь бесконечна и впереди столько всего. В тридцать начинаешь беспокоиться, что не успеваешь. В сорок смиряешься с тем, что некоторые двери уже закрылись. А потом вдруг понимаешь: да, что-то ушло безвозвратно, но сколько ещё дверей открыто! И за ними — столько непрожитых жизней, столько неиспробованных возможностей.
Я смотрела на тёмное южное небо, усыпанное звёздами, и думала о том, как причудливо складывается судьба. О том, что тридцать лет я жила по инерции, в тени собственной жизни. И что потребовалось потерять то, что казалось незыблемым, чтобы обрести себя.
Прошёл год с тех пор, как Игорь ушёл. Год, который изменил всё. Мы иногда встречались — когда дети собирали нас вместе на семейные праздники. Он приходил со Светланой — молодой, нервной женщиной, которая постоянно искала мой взгляд, словно ожидая осуждения или ненависти. А я не испытывала к ней ничего, кроме лёгкого сочувствия. Возможно, ей тоже предстоит когда-нибудь понять, что значит быть по-настоящему свободной — не от мужчины или брака, а от страха жить своей жизнью.
Игорь немного постарел за этот год, словно груз наших общих лет, который мы раньше несли вдвоём, теперь полностью лёг на его плечи. Однажды, когда мы случайно остались наедине на кухне, он вдруг сказал:
— Знаешь, Ира, я часто думаю: может, это я тебя держал? Не давал раскрыться? Ты сейчас… другая. Будто помолодела на двадцать лет.
Я улыбнулась:
— Не вини себя, Игорь. Мы оба делали то, что считали правильным. Создавали семью, растили детей, строили быт. И в этом не было ничего плохого. Просто… пришло время для чего-то нового. Для обоих.
Он кивнул, помолчал, а потом спросил:
— Ты счастлива? С этим… с Максимом?
— Я счастлива с собой, — ответила я. — А Максим… он часть этого счастья. Важная часть. Но не единственная.
Это была правда. Я обрела не только новую любовь, но и новую себя. Я стала больше путешествовать — иногда с Максимом, иногда одна. Записалась на курсы живописи, о которых мечтала всю жизнь. Начала писать — сначала просто заметки о своих путешествиях, потом рассказы, которые неожиданно заинтересовали литературный журнал.
Внуки теперь приезжали ко мне на каникулы — и им нравилась эта новая бабушка, которая не только печёт пироги, но и учит их рисовать, водит в походы, рассказывает о странах, в которых побывала.
С Максимом мы так и не стали жить вместе постоянно — слишком дорожили обретённой свободой. Но проводили вместе всё больше времени, планировали поездки, делились мыслями и мечтами. Любили друг друга — спокойно, мудро, без требований и ожиданий.
В день моего шестидесятилетия Максим подарил мне путёвку в Лиссабон — туда, где началась наша история. Мы остановились в том же отеле, ходили в те же рестораны, сидели на той же смотровой площадке Санта-Лузия.
— Два года назад ты спросил меня, о чём эта песня, — сказала я, когда мы снова слушали фаду. — Помнишь?
Он кивнул.
— О женщине, которая ждала моряка, а когда он вернулся, поняла, что любила не его, а мечту о любви, — повторил он.
— Знаешь, я думаю, что в этом есть глубокая правда, — задумчиво произнесла я. — Мы все иногда любим не реальных людей, а свои представления о них. Или свои представления о любви. А настоящее чувство — оно не о том, что ты получаешь, а о том, что ты отдаёшь. Не о том, кем должен быть другой человек, а о том, кем становишься ты рядом с ним.
Максим взял меня за руку.
— И кем ты стала рядом со мной?
Я улыбнулась:
— Собой. Настоящей. Свободной.
В тот вечер мы долго гуляли по ночному Лиссабону. Город жил своей жизнью — шумной, яркой, наполненной смехом и музыкой. Молодые пары целовались на углах улиц, старики играли в карты у подъездов, туристы фотографировали старинные здания и узкие трамваи.
— Знаешь, чему я научилась за эти два года? — спросила я, когда мы стояли на мосту через Тежу, глядя на огни города. — Что жизнь не заканчивается ни в пятьдесят, ни в шестьдесят, ни даже в восемьдесят, как у моей тёти Клавы. Она продолжается, пока ты открыт новому. Пока ты не боишься меняться. Пока ты свободен.
— И чего ты хочешь теперь, когда ты свободна? — спросил Максим, обнимая меня за плечи.
Я посмотрела на тёмную воду реки, на силуэты домов, на звёздное небо над нами.
— Жить, — сказала я. — Просто жить. И любить. Тебя, себя, этот мир. Всё сразу.
Он улыбнулся и поцеловал меня — нежно, как в первый раз. А я подумала о том, что мне понадобилось пятьдесят восемь лет, чтобы понять простую истину: настоящая свобода — это не отсутствие привязанностей и обязательств. Это смелость быть собой, любить открыто, жить полно.
И что моя история — не история потери. Это история обретения. Себя настоящей. Своей настоящей жизни.
