— Ты всё ещё её караулишь? — Денис смотрел на меня, как на параноика. А я просто помешивала суп и считала. Четыре года. 120 тысяч ежемесячно. Ровно 5 миллионов 760 тысяч. Цена моей квартиры. Цена моей мести.
— Не понимаю, о чём ты, — голос мой звучал ровно. Почти безразлично.
— Эти папки, эти записи… Слежка за каждым её шагом. Мама вернулась из Египта три года назад. Это становится одержимостью.
Я улыбнулась. Тонко, самыми уголками губ. Той особенной улыбкой, которую научилась прятать от Дениса. Улыбкой, от которой мурашки бежали бы по его спине, если бы он только мог её увидеть.
— Конечно, милый. Я просто… упорядочиваю документы.
Денис вздохнул с облегчением. Ему так хотелось верить, что я наконец-то отпустила всю эту историю. Что перестала одержимо собирать каждый факт о жизни его матери за последние три года. Перестала высчитывать проценты и строить графики. Что я простила.
Как же мало мужчины понимают в женской мести.
Вера Павловна вернулась из своего египетского вояжа не так триумфально, как планировала. Пандемия разрушила её мечты о жизни у тёплого моря. Три месяца вместо обещанных себе «минимум пяти лет». Это была моя первая маленькая победа — видеть её растерянное лицо на пороге нашей съёмной квартиры. Денис тогда потерял работу, мы едва сводили концы с концами, снимая двушку на окраине. А ведь у нас могла быть своя квартира — бабушкина, в центре. Если бы не она.
— Мариночка, — проворковала свекровь тогда, три года назад, стоя на пороге с двумя огромными чемоданами. — Я думала, вы всё ещё в той милой квартирке на Чистых прудах.
— В той, что вы продали за моей спиной? — я улыбнулась своей новой улыбкой. Впервые. Денис тогда не заметил, а вот его мать — заметила. Что-то дрогнуло в её взгляде. Тень беспокойства.
— Мама, мы можем поговорить об этом позже, — вмешался Денис, забирая её чемоданы. — Сейчас главное, что ты вернулась домой целой и невредимой.
Домой. Как легко он это сказал. Будто она не украла у нас дом. Будто не продала мою квартиру, полученную в наследство от бабушки, пока я была в роддоме с только что родившимся Кириллом. Будто не исчезли эти деньги — «выгодное вложение, Мариночка, через год утроится!» Будто не улетела она в Египет на следующий день после продажи.
Я смотрела, как она устраивается в нашей маленькой гостиной — теперь ещё более тесной с её чемоданами, с её присутствием, с её невыносимым цветочным парфюмом, — и думала, что теперь у меня есть время. Все карты в моих руках. И я буду разыгрывать их медленно, со вкусом, как она когда-то учила меня играть в пасьянс: «Не торопись, Мариночка, подумай на три хода вперёд».
В тот вечер, когда Кириллу исполнилось семь лет (ровно семь лет с тех пор, как она забрала наше будущее), Вера Павловна получила первое письмо. Обычный белый конверт, доставленный курьером. Внутри — всего один лист.
«Здравствуйте, Вера Павловна.
За последние два года Вы получили общую сумму в 3 240 000 рублей.
Платеж за этот месяц (120 000 рублей) поступил на счёт вовремя.
Благодарим за сотрудничество.»
— Что это? — Денис заметил конверт в её руках, когда вносил праздничный торт.
— Ничего, милый. Какая-то реклама, — она улыбнулась, но я видела, как побелели костяшки её пальцев, сжимающих бумагу.
Я тоже улыбнулась, разливая детям лимонад. У Кирилла были друзья из садика, они шумели и носились по квартире. Маленькая съёмная квартира, в которой мы всё ещё жили. Денис так и не нашёл работу с прежним окладом.
Я начала на третий месяц после её возвращения. Когда она, выпив лишнего на день рождения Дениса, с плохо скрываемым презрением осматривала нашу квартиру.
— Вы бы хоть обои поменяли. Даже на съёмной можно создать уют.
— На что, Вера Павловна? — спросила я тихо. — На те деньги, что вы вложили в несуществующие акции?
— Я не обязана отчитываться перед тобой, — отрезала она. — Это были твои деньги, твои ошибки.
— Моя ошибка была только одна — я вам доверяла.
Она фыркнула, но в глазах промелькнуло что-то, похожее на вину. В тот момент я поняла: она не все деньги спустила на свою египетскую авантюру. Что-то осталось. И это «что-то» она прятала.
Мне понадобился месяц, чтобы выяснить, где. Ещё месяц — чтобы получить доступ. А потом началась настоящая игра.
Однажды я почти сорвалась. Нашла в её вещах фотографии с египетского побережья. Она, загорелая, счастливая, с бокалом вина на фоне лазурного моря. На обороте подпись: «Лучшее решение в моей жизни». Руки задрожали так сильно, что снимок выпал и стекло разбилось. Хотелось кричать, швырять вещи, показать ей те фото, которые я хранила: нашу с Денисом первую съёмную квартиру, холодную, с плесенью на стенах; Кирилла, заболевшего в той сырой комнате; расчёты по кредитам, которые мы брали на лечение.
Но я сдержалась. Убрала осколки. И ещё тщательнее начала составлять свой план.
— Мам, тебе звонили из банка, — Денис заглянул на кухню, где мы с Верой Павловной готовили ужин. Точнее, готовила я, а она критиковала способ нарезки овощей.
— Мне? — она вздрогнула. Последние полгода она вздрагивала от каждого звонка.
— Да, что-то насчёт ежемесячного перевода. Спрашивали, будешь ли ты менять сумму.
— Какого ещё перевода? — её голос звучал почти испуганно.
Я повернулась к плите, скрывая улыбку. Мою особенную улыбку.
— Не знаю, они не уточнили. Перезвони им, номер на определителе.
Когда Денис вышел, она схватила меня за локоть.
— Это ты, — прошипела она. — Это всё ты устроила.
— О чём вы, мама? — я произносила слово «мама» с особой интонацией. Не «мама», а «м-а-м-а». Растягивая гласные, как будто пробуя их на вкус. — Какие-то проблемы с вашими финансами?
— Ты не можешь доказать, что эти деньги мои. Что я… что я взяла их у тебя.
— А я и не пытаюсь ничего доказывать, — я аккуратно освободила руку. — Просто каждый месяц с вашего тайного счета на Кипре уходит 120 000 рублей. На благотворительность. Разве это не прекрасно? Вы помогаете детям с онкологией. Это так… благородно с вашей стороны.
— Ты взламываешь мои счета? Это незаконно!
— Как и продажа чужой квартиры по фальшивой доверенности. Но мы ведь обе понимаем, что никто никуда не пойдёт с заявлениями, верно? Ни я в полицию, ни вы.
Она побледнела ещё сильнее.
— Сколько… сколько ты уже забрала?
— Я? Ничего. Всё до копейки идёт детям. У меня нет доступа к этим деньгам, Вера Павловна. Я просто… перенаправила ваш регулярный платёж. И уведомления о нём — на свой телефон.
Той ночью у неё случился первый приступ. Скорая, капельницы, Денис у её постели. Я заварила ромашковый чай и села рядом.
— Доктор сказал, это нервное, — прошептал Денис. — Я не понимаю, что могло так расстроить маму.
— Возраст, — я погладила его по плечу. — В шестьдесят пять организм уже не тот. Ей нужно больше отдыхать и меньше волноваться.
Вера Павловна открыла глаза и посмотрела на меня. В её взгляде читался вопрос: «Ты этого добивалась?»
Я улыбнулась. Моей особенной улыбкой.
— Марина, мне нужно с тобой поговорить, — Вера Павловна застала меня одну в квартире через неделю после приступа. Денис был на работе, Кирилл в школе.
— Я слушаю, — я продолжала складывать выстиранное бельё, не глядя на неё.
— Ты должна прекратить это… что бы ты там ни делала с моими деньгами.
— С вашими? — я подняла бровь. — Я думала, это были мои деньги от продажи моей квартиры, которую вы продали по поддельной доверенности, пока я лежала в роддоме.
— Я… я признаю, что поступила неправильно. Но это было давно! Три года назад!
— А мы всё ещё снимаем квартиру. Три года спустя. И будем снимать ещё долго. Кирилл пошёл в школу без собственного уголка для занятий. Денис работает на двух работах. А вы… вы пытались сбежать с моими деньгами.
— Я верну всё! — она почти кричала. — У меня осталось чуть больше двух миллионов. Я отдам их вам, только останови эти… благотворительные переводы!
Я сложила последнюю футболку и закрыла ящик комода.
— Нет.
— Что значит «нет»?
— Это значит, что каждый месяц с вашего счёта будет уходить 120 000 рублей. Ровно столько, сколько мы платим за эту квартиру. До тех пор, пока на счёте что-то останется. А потом… потом мы будем в расчёте.
— Но… но там не хватит даже на половину стоимости твоей бывшей квартиры!
— А вы думали, я пытаюсь вернуть деньги? — я рассмеялась. Впервые за три года это был искренний смех. — Нет, Вера Павловна. Я хочу, чтобы вы платили. Каждый месяц. Как мы платим за жильё. Чтобы вы чувствовали это постоянное истощение счёта. Эту беспомощность.
— Это… это садизм.
— Это справедливость, — я пожала плечами. — И знаете, что самое интересное? Денис никогда не узнает. Потому что если он узнает о том, что вы украли наши деньги, а я устроила эту… компенсацию, он возненавидит нас обеих. И вы это знаете. Поэтому будете молчать. И платить.
Сегодня Кириллу исполнилось десять. Прошло ровно четыре года с тех пор, как я начала свою тихую месть. Вера Павловна осунулась, постарела, но держится с достоинством. Теперь она живёт с нами постоянно — после второго сердечного приступа Денис настоял на этом. Мы всё ещё снимаем квартиру, но теперь можем позволить себе трёшку. Личная комната для Кирилла, гостевая для Веры Павловны, спальня для нас с Денисом.
Каждый месяц я вижу уведомление: «Благотворительный платёж выполнен успешно». Каждый месяц я вижу, как она вздрагивает, когда приходит смс. Каждый месяц я улыбаюсь своей особенной улыбкой.
На счету осталось чуть больше полумиллиона. Скоро всё закончится. Но она об этом не знает. Для неё этот кошмар бесконечен.
— Мама, помоги накрыть на стол, — зову я, расставляя тарелки. — Скоро придут гости Кирилла.
Она медленно поднимается с дивана, опираясь на трость. Ей шестьдесят восемь, но выглядит она на все семьдесят пять.
— Конечно, Мариночка, — отвечает она с вымученной улыбкой.
— Бабуля, это тебе! — Кирилл протягивает Вере Павловне самодельную открытку. — Я тебя люблю!
Что-то обрывается внутри меня. Резкий, горький укол — не ревность даже, а странная несправедливость мироздания. Мой сын любит женщину, укравшую его будущее. Он не знает. Никогда не узнает. На секунду мне хочется всё рассказать, сломать эту идиллию, обнажить правду.
Но я молчу. И когда Вера Павловна, украдкой смахивая слезу, обнимает Кирилла, наши взгляды встречаются. В её глазах — не только страх. Там есть вина. Настоящая, глубокая. И может быть, даже любовь к внуку.
Я улыбаюсь ей. Моей особенной улыбкой. И она понимает: даже когда деньги закончатся, память останется. И это самое страшное: я не мщу — я просто напоминаю.
Настоящая месть — это не громкие скандалы и публичные разоблачения. Настоящая месть — это знание, которое никогда не исчезнет. Которое всегда будет между нами, тихое и неуничтожимое. Как ежемесячный платёж за квартиру, которой у нас больше нет.
Свобода — не в том, чтобы забыть. А в том, чтобы помнить — и больше не страдать.
