— Светлые обои? Ты это серьёзно, Катя? — голос Людмилы Ивановны, как всегда, звучал как приговор. — У нас тут не больница, милая. И не палата для душевнобольных. У меня вкус, между прочим, с молодости был отменный. Я сама выбирала эти бордовые. Шик, блеск, СССР.
Екатерина стояла посреди узкого коридора, держа в руках рулон обоев с нейтральным серо-бежевым орнаментом. Никакого блеска, никаких вензелей. Просто спокойные, чистые обои, чтобы, по её мнению, хоть как-то освежить эту затхлую, пропахшую хлоркой и уксусом атмосферу квартиры.
— Я просто предложила… — тихо сказала она.
— Предложила! — перебила её свекровь, указывая пальцем, как прокурор в зале суда. — Никто тебя не просил. Кто здесь хозяйка? Кто покупал эту квартиру? Кто платит за свет, воду и твоё горячее душевное нытьё?
Алексей, муж Екатерины, в это время сидел в комнате за компьютером и делал вид, что у него важная встреча по работе. Хотя все знали: никакой у него не работы, а фриланс-однодневка, за которую он максимум за неделю получал, как Катя — за одну подработку на доставке.
— Лёш, ты можешь вмешаться? — с надеждой обратилась Екатерина в сторону комнаты.
— Я… я не знаю, Катя, может, и правда не стоит менять, раз маме не нравится, — пробормотал он, не оборачиваясь.
Вот уже два года, как они жили в этой квартире. Квартира была «мамина», как постоянно напоминала Людмила Ивановна. Катя и Алексей жили в одной комнате, Людмила Ивановна — в другой. Кухня и санузел — общие. И все решения тоже общие, хотя, по факту, всё решала она — Людмила Ивановна.
Екатерина училась на последнем курсе института, подрабатывала вечерами, уставала, но старалась держаться. Когда-то она верила, что влюблённость в Алексея спасёт её от вечного безденежья, от родительских ссор и старых шкафов в коммуналке. Казалось, она попала в семью, где всё устроено, где всё будет лучше. Ошиблась. Ошиблась так же глупо, как люди, которые думают, что диплом — это автоматический билет в рай.
— Да вы хоть понимаете, что это не жизнь, а цирк? — вырвалось у неё. — Я как будто под микроскопом. Дышать нельзя, слово сказать нельзя. Даже обои — и те вызывают истерику.
— А ты думала, тут тебе пансионат с видом на море? — сухо усмехнулась свекровь. — Надо было влюбляться в олигарха, а не в моего сына. Он, между прочим, программист. Умный человек. А ты кто? Подай-принеси? Стипендия тысяча восемьсот?
— Ладно, — сдавленно выдохнула Катя. — Извините за обои. Не буду больше предлагать. И не стану мешать вашему безупречному интерьеру девяносто восьмого года.
Она ушла в комнату, бросила рулон в угол и села на кровать. Уткнулась в ладони. За окном капал мелкий дождь, по телевизору — очередной политический ток-шоу с криками и обвинениями, в коридоре — шаги Людмилы Ивановны, которые уже звучали как угроза.
— Зачем я всё это терплю? — подумала она. — Зачем я здесь? Ради кого? Ради него? Он даже слова не сказал…
Она легла. Уткнулась в подушку. В животе сосало от голода и злости.
На следующий день всё пошло по стандартному сценарию. Людмила Ивановна мыла полы в семь утра с грохотом ведра, потом вслух возмущалась количеством Екатерининых волос в ванной. Потом позвонила своей подруге Марине Константиновне и специально громко рассказывала, как «некоторые девочки без стыда и совести вваливаются в чужую квартиру и начинают там устраивать дизайнерские ремонты».
Катя молчала. Она знала — любое слово вызовет бурю.
Через пару недель, когда об обоях уже забыли, Екатерина получила письмо. Настоящее, бумажное. С гербовой печатью. С адресом какого-то нотариуса на Юго-Западе. Почерк был незнаком. Внутри — приглашение явиться по вопросу наследства.
Бред, — подумала Катя. — Какое наследство?
Она почти забыла о бабушке. Та жила в Ярославле. Иногда звонила. Катя последний раз была у неё лет пять назад. Они ссорились с родителями, и бабушка приютила её на пару недель. Пекла сырники, укладывала спать в большой комнате с ковром на стене. Говорила: «Ты сильная, Катя. Ты прорвёшься. Но запомни — сильные тоже плачут».
У бабушки была двухкомнатная квартира. И больше никого, кроме Кати, у неё не осталось. Но разве так бывает? Настоящая квартира — и ей?
Она поехала к нотариусу.
Анна Сергеевна, женщина лет пятидесяти с серыми волосами и внимательными глазами, встретила её, как старую знакомую.
— Екатерина Павловна, примите мои соболезнования. Ваша бабушка скончалась месяц назад. Мы долго не могли вас найти. У неё был только ваш старый адрес. Но она оставила вам всё. Квартиру, банковский вклад. Я не могу раскрыть сумму без вашей подписи, но советую вам сесть, когда мы всё посчитаем.
Катя села. И сидела молча, пока Анна Сергеевна набирала какие-то цифры в компьютер.
— Девять миллионов восемьсот тысяч рублей. И квартира. Всё на вас. Всё чисто. Вы — единственный наследник.
У Екатерины в голове шумело. Она кивала, не слыша слов. И только когда Анна Сергеевна встала и подошла с кружкой кофе, она снова услышала голос.
— У вас всё хорошо?
— Да, — выдохнула она. — Я просто… я не ожидала.
— Знаете, ваша бабушка оставила и письмо. Я не должна его отдавать, но… — Анна Сергеевна достала конверт. — Там всего несколько строк.
Катя открыла. Почерк бабушкин. Размашистый.
«Катюша, прости, что не была рядом. Но я знала, что ты одна. И пусть эта квартира станет твоим началом. Не прощай им, если будут умолять. Помни: ты ничего им не должна. Обними себя за меня. Бабушка.»
Катя поехала домой на такси. Впервые за два года — на такси.
Она вошла в квартиру. Людмила Ивановна мыла плиту, как будто отмывала следы жизни. Алексей в этот раз действительно работал — у него были наушники и таблицы на экране.
— Катя, ты где была? — строго спросила свекровь, не оборачиваясь. — У нас ужин через час, и я просила тебя купить курицу. Или ты снова занята своими фрилансами и студентами?
Екатерина поставила сумку. Достала конверт. Медленно, будто режиссер кино.
— Я получила наследство, Людмила Ивановна, — сказала она спокойно. — Почти десять миллионов. И квартиру. От бабушки. И знаете что?
Людмила Ивановна замерла. Алексей снял наушники. Наступила тишина, редкая, как затишье перед ураганом.
— Я переезжаю. Сегодня. Завтра заедет перевозка. И обои, кстати, будут светлые.
Людмила Ивановна открыла рот. Закрыла. Потом снова открыла.
— Подожди, Кать. Мы же семья… — пробормотал Алексей.
— Вы? Семья? — усмехнулась Екатерина. — Я у вас была как квартирантка без договора. Только убирала и молчала. Всё, Алексей. Сдайте свою мамину квартиру другим девушкам. Может, они тоже захотят переклеить обои. Удачи.
Она ушла в свою комнату. Закрыла дверь. И в первый раз за долгое время — заплакала. От свободы. От силы. От себя новой.
Прошло две недели.
Екатерина проснулась в новой квартире, и первое, что её поразило — тишина. Чистая, благородная тишина. Никто не гремел кастрюлями в шесть утра. Никто не зачитывал список «косяков», начиная от немытой кружки до неправильного взгляда на старинные обои.
Здесь всё было иначе.
Квартира бабушки была старой, но с душой. Уютная, двухкомнатная, с балконом и облупленным, но честным паркетом. Здесь пахло не уксусом, а воспоминаниями. Екатерина за два дня сменила замки, вымыла окна, отмыла ванну до состояния «почти санаторий», завела кота с приютским именем Пельмень и впервые сдала реферат вовремя.
И в целом, жизнь стала дышать.
Но на третьей неделе произошло то, чего она ждала. Даже не ждала — предчувствовала.
Зазвонил домофон. В 9 утра. В субботу.
— Кто? — спросила она, ещё в пижаме и с Пельменем на плече.
— Это я, Алексей, — пробормотал голос, в котором не хватало уверенности. — Открой. Мне просто поговорить.
Катя открыла. Любопытство — штука коварная.
Он стоял в джинсах и пуховике, как будто собирался на вокзал, а не «просто поговорить». В руках — пакет из «Пятёрочки» с какой-то банальщиной. Хлеб, молоко, пакет гречки.
— Заходи, — сухо сказала она.
Он прошёл внутрь, осторожно, как кошка по льду. Осмотрелся.
— Уютно, — сказал он, поставив пакет. — Даже как-то… по-домашнему.
— Да, здесь нет одной важной детали. Унижения. Они как-то портят обои, — отозвалась Катя, бросив взгляд на светлые стены.
— Я… — Алексей почесал затылок, — я хотел извиниться. Мама, она, конечно, перегибает. Я это понимаю. Но я ведь был между двух огней.
— Нет, Лёш. Ты был не между двух огней. Ты просто был в кустах, — Екатерина поставила на плиту чайник. — Прятался. Молчал. Делал вид, что не слышишь. А я, между прочим, тоже горло имею. Но ты никогда не вставал за меня. Ни разу.
Он сел на табурет. Пельмень подошёл и сел рядом. Лёша попробовал его погладить, но кот выразительно отодвинулся. Вероятно, чувствовал энергетику пассивной агрессии.
— Ты не знаешь, каково это — жить под давлением, — проговорил Алексей. — С детства. Она же меня растила одна, всё для меня…
— Да знаю я, — перебила Катя. — Только разница в том, что ты — взрослый мужик. А вёл себя как мальчик на детском утреннике. Всё надеялся, что кто-то другой скажет маме «тихо». Только не ты.
Он замолчал. Тишина между ними снова настала. На этот раз — не уютная. Натянутая, как струна.
— Знаешь, что мама сказала после твоего отъезда? — вдруг спросил он.
— Что я предатель?
— Что ты «обидчивая баба с манией величия». И что теперь мы в дерьме. Потому что коммуналка сама себя не оплатит.
Катя усмехнулась.
— Потрясающе. Человека называли ничтожеством два года, а как он исчез — сразу стал стратегической утратой.
— Да не в этом дело. Просто ты всегда была… — он замялся. — Ты была сильнее нас. Мы тебя даже немного боялись.
Катя подошла ближе. Посмотрела прямо в глаза.
— Нет, Лёш. Вы боялись, что я вдруг пойму, что вы мне не нужны. И вот теперь — понял я это.
Он отвёл взгляд.
— Ты изменилась.
— Да. Стала собой. А раньше была в вашей версии «удобной Кати». Молчащей, варящей суп и подтирающей за мамой слёзы, которые она же и выдавливала.
Он встал. Поднял пакет.
— Я принёс еды… подумал, ты не успеваешь готовить.
— Пельмень вон лучше готовит, — кивнула она на кота. — Но спасибо. Оставь на кухне. Это пригодится.
Он поставил пакет. Помолчал. Потом надел куртку.
— Если ты когда-нибудь захочешь поговорить… или, не знаю, встретиться…
— Лёш. Одна встреча — это случайность. Вторая — глупость. А третья — уже диагноз.
Он ушёл. Катя закрыла за ним дверь. Прислонилась к ней. Пельмень потерся о ногу.
— Ну что, мой хороший, — сказала она коту. — Кажется, у нас дома только ты не лицемер. И уже за это — спасибо.
Прошло ещё три дня.
И вот — новый домофон. Теперь — голос Людмилы Ивановны.
— Екатерина, здравствуй. Это я.
— Я слышу, — ответила Катя, нажимая кнопку.
— Я не буду подниматься. Просто… у меня беда. Я в больнице лежала. С давлением. Алексей опять работу потерял. А коммуналка — ну ты сама понимаешь…
Катя села. Спокойно.
— И?
— Я подумала… может, ты нам немного поможешь? На первое время. Ты же теперь… при деньгах.
— Ага. Вот ты, значит, кто, Людмила Ивановна? Больная, нуждающаяся и очень экономная? А помнишь, как ты говорила, что я «нахлебница» и «девка без будущего»? Теперь девка с будущим. И с очень хорошей памятью.
— Не будь злопамятной, Катя, — голос стал стальным. — В жизни всякое бывает. Но надо уметь прощать.
— Конечно. Прощать — это прекрасно. Особенно когда у прощающего бабушка с квартирой.
— Я не прошу много. Ты бы могла… хотя бы частично…
— Я бы могла, Людмила Ивановна. Но не буду. Потому что вы однажды выбрали — кто вам нужен в семье. Теперь я тоже выбираю. Себя.
Свекровь повесила трубку. Без слов. Без прощаний.
Катя встала. Посмотрела на себя в зеркало. Лицо стало другим. Уже не девочка. Уже не «потерпи, зато не на улице».
Телефон вибрировал. Снова Людмила Ивановна. Она не брала. Потом смс: «Ты ещё пожалеешь».
Катя засмеялась.
Настоящим, громким смехом.
— Опоздали. Пожалела уже два года назад. Теперь — только живу.
Прошёл месяц.
Катя сидела в офисе, у окна, и смотрела на город. Снизу шумела Москва: спешили люди, сигналили машины, ругались грузчики у супермаркета. А у неё внутри — штиль. Спокойный, ясный, почти циничный.
— Екатерина Сергеевна, вы с нами? — Анна Сергеевна, та самая нотариус с тёплыми глазами и ухоженными руками, вошла с папкой.
— Конечно. С вами, — ответила Катя, улыбнувшись.
За месяц многое изменилось. Наследство пришло в полном объёме: 9 миллионов 800 тысяч. За бабушкину квартиру Катя отчиталась по всем документам. На половину суммы она купила небольшую студию в новостройке на юго-западе. Чистую, новую, свою. Без прошлого, без Людмилы Ивановны, без «Алексеев». Вторую половину положила на депозит. А ещё — устроилась на стажировку в банк, в юридический отдел. Там и познакомилась с Анной Сергеевной. Женщина, которой было за сорок, внезапно стала ей почти подругой.
— У вас крепкий характер, Катя, — как-то сказала она. — Вас не прогнёшь. Таких у нас в городе мало осталось.
Катя тогда только пожала плечами:
— Меня просто натянули, как струну. Долго. Вот и держусь теперь — как могу.
Всё бы ничего, но у судьбы, как у старого телевизора, всегда есть кнопка «сюрприз». И она включилась в среду, в 18:35, когда Анна Сергеевна вошла в кабинет с видом человека, которому только что предложили работать с крокодилами — в одиночку и без клетки.
— Екатерина, — она осторожно поставила папку на стол, — вы должны это увидеть. Пришла копия иска.
— Что? — Катя нахмурилась.
— На вас подают в суд. Людмила Ивановна. Хочет оспорить дарственную на квартиру бабушки. Утверждает, что вы повлияли на старушку в момент слабости.
Катя молча замерла. Потом медленно выдохнула:
— Отлично. Только этого мне и не хватало.
— Не волнуйтесь. Документы составлены правильно, сроки соблюдены, всё нотариально заверено. Она ничего не добьётся. Но нервы потреплет.
— Пусть попробует. У меня теперь нервы титаново-алюминиевые.
Суд назначили через две недели. Маленький, тесный зал. Катя пришла одна. Людмила Ивановна — с адвокатом, женщиной с лицом как у капусты, забывшей соль в борще.
— Ваша честь, — говорила адвокат, листая бумаги, — наша доверительница уверена, что её мать была введена в заблуждение. Екатерина Сергеевна пользовалась эмоциональной нестабильностью пожилой женщины.
Катя слушала, как в кино. Она не перебивала. Не спорила. Только сжимала руки в кармане пальто.
А потом дали слово ей.
— Ваша честь, — начала Катя. — Моя бабушка была в здравом уме и твёрдой памяти. У нас сохранилась переписка, где она говорит: «Катя, только ты у меня настоящая. Остальные — как мухи на мед». Она сама настояла на оформлении дарственной. Потому что знала, как жила я. И знала, как ко мне относились дома.
Она посмотрела на Людмилу Ивановну. Та сидела как камень. Ни тени смущения.
— Я не просила этой квартиры. Но когда я получила её, я поняла, что такое свобода. Вы не представляете, Ваша честь, как это — жить и не бояться вернуться домой. Я впервые почувствовала, что у меня есть стена за спиной. Не стена упрёков, а настоящая. Из кирпича. И любви.
Судья слушал, чуть склоняя голову.
Через неделю пришло решение: в иске отказано. Полностью.
Катя вышла из здания суда с чувством, будто с плеч свалили не рюкзак — а «Газель».
И тут её догнал голос.
— Екатерина! Подожди!
Она обернулась. Людмила Ивановна догоняла её, тяжело дыша. А на каблуках она всегда шла, как комбайн по кукурузе.
— Что вы хотите? — спокойно спросила Катя.
— Ты выиграла, ясно? Но ты и так всё забрала. А теперь отпусти. Мы продадим нашу квартиру. Алексей — без работы, я на лекарства трачусь… Нам хотя бы начать всё с нуля.
— Начинать с нуля нужно было тогда, когда вы называли меня «дармоедкой», — Катя посмотрела на неё спокойно. — Тогда вы могли начать с уважения. Сейчас — поздно.
— Ты мстишь. Прямо как твоя мать. Такая же злая стерва.
Катя усмехнулась.
— Я мщу? Нет. Я просто перестала быть вашей жертвой. Вы даже не поняли, что воспитали себе невестку с характером. А я — выжила, несмотря на вас. И, знаете, даже немного благодарна.
— За что? — выдохнула та.
— За то, что вы были настолько невыносимой, что я ушла. Если бы вы были чуть мягче — я бы до сих пор сидела на кухне и резала вам винегрет. Спасибо, что не стали притворяться доброй.
— Екатерина…
— Всё. Больше вы мне не Екатерина, не мама, не даже соседка. Вы — урок. Большой, горький и важный. До свидания, Людмила Ивановна. И да, дверь за собой не хлопайте. Я сама. Громко.
И она ушла. В солнечный день. Навстречу жизни. Свободной, своей, без звонков и поучений.
На углу её ждал такси. Водитель курил и слушал радио. Катя села на заднее сиденье, открыла телефон и набрала Анне Сергеевне:
— А давайте я сегодня не выйду? Возьму выходной. Хочу просто походить по городу. Без сумок, без оправданий, без крика на заднем фоне.
— Давно пора, Катя, — мягко ответила нотариус. — Ты себе это заслужила.
Так закончилась эта история.
Без истерик. Без хлопков в ладоши. Только с одним финальным хлопком — дверью.
И началась новая.
Совсем другая.
