Валентина помешивала суп медленными, почти гипнотическими движениями. В последнее время она часто ловила себя на том, что её руки выполняют привычную работу, а сознание словно отделяется, уплывает куда-то в сторону. Вот и сейчас — тело здесь, на кухне, а мысли… где её мысли? Нигде. В той странной пустоте, которая поселилась внутри несколько месяцев назад.
Хлопок входной двери вернул её к реальности. Шаги в прихожей — узнаваемые, усталые. Катя. По звуку можно было определить её настроение — сегодня шаги были особенно тяжёлыми, словно невестка несла на плечах невидимый груз.
— Я дома, — донеслось из прихожей.
Два слова, а в них — целая история. Не «я пришла», не «привет», а именно «я дома». Словно нужно было убедить себя, что это действительно дом, а не место временного пребывания.
Валентина продолжала мешать суп. Внутри поднималось знакомое раздражение — почему так поздно, где была, что скажут соседи. Эти вопросы жили в ней отдельной жизнью, готовые сорваться с языка при первой возможности. Но она молчала, давая раздражению созреть, набрать силу.
Катя появилась в дверях — бледная, с тёмными кругами под глазами. Валентина краем глаза отметила: похудела. Щёки впали, под глазами залегли тени. Шесть месяцев назад, когда Павел впервые привёл её в дом, Катя светилась изнутри. Теперь этот свет погас.
— Валентина Сергеевна, я…
— Молчи.
Одно слово — как выстрел. Валентина даже не повернулась, продолжая размеренно водить ложкой по кругу. Круг за кругом, как заведённый механизм.
— Всё я вижу. Павел голодный придёт, а у тебя ничего не готово. Хорошо хоть я…
Она говорила, а внутри что-то дрогнуло. Откуда эти слова? Откуда эта интонация — жёсткая, колючая, чужая? Но останавливаться было поздно, слова лились сами собой, отработанные, заученные.
Катя молча прошла к холодильнику. В её движениях читалась покорность человека, который устал сопротивляться. Достала пакет с котлетами.
— Это что такое?
Валентина обернулась, и на мгновение ей показалось, что она видит себя со стороны — женщину с поджатыми губами, с жёстким взглядом, с руками, сжатыми в кулаки. Когда она стала такой?
— Котлеты. Вчера делала.
— Вчерашними будешь кормить?
Слова вылетали автоматически, а где-то глубоко внутри поднималась тошнота. От себя самой.
— Вы же сами так делаете, — попыталась возразить Катя.
— Мне семьдесят четыре. А тебе?
Катя положила пакет обратно. В этом жесте было столько безысходности, что у Валентины защемило сердце. Но она заглушила это чувство привычным раздражением.
— Я пойду…
— Иди. Толку от тебя…
Шаги удалились. Валентина снова осталась наедине с булькающим супом. Попробовала — пересолено. В последнее время часто ошибалась с солью. Старость? Или что-то другое?
Села на табурет. Кухня вдруг показалась ей тесной, душной. Стены давили, потолок нависал. Сколько лет она провела здесь? Тридцать? Больше?
Память услужливо подбросила картинку — она, молодая, стоит на этом же месте. А за спиной…
«Валька! Опять пересолила! Бестолочь!»
Голос свекрови прозвучал так явственно, что Валентина вздрогнула. Раисы Ивановны не было в живых уже три года, но её голос всё ещё жил в этих стенах, в каждом углу, в каждой щели.
Двадцать восемь лет. Двадцать восемь лет унижений, окриков, бесконечных придирок. Валентина помнила каждый день, каждый час той жизни. Помнила, как плакала в подушку, как пряталась в ванной, как мечтала сбежать.
Но не сбежала. Терпела. Ради Павлика, ради семьи, ради… Ради чего? Она уже и не помнила.
Входная дверь снова хлопнула. Павел.
— Мам! Кать!
В его голосе ещё слышались интонации того мальчика, который прибегал к ней со сбитыми коленками. Но теперь в этом голосе появилась усталость. От чего он устал в свои двадцать восемь?
— В комнате твоя жена. Дуется. А я тут…
— Мам, опять?
В этом «опять» было столько всего. Усталость, раздражение, жалость. Павел вошёл в кухню — светловолосый, сутулый, похожий на отца. Только взгляд другой — жёстче, решительнее.
— Что я? Она весь день неизвестно где…
— На работе она была. У них аврал.
— На работе! Я всю жизнь дома сидела и ничего…
— И что? Счастлива была?
Вопрос прозвучал неожиданно. Валентина растерялась.
— При чём тут…
— Мам, сядь. Поговорить надо.
Павел налил суп, попробовал.
— Солёный.
— Не нравится — не ешь!
Она вскочила, готовая защищаться, нападать, кричать. Но Павел смотрел на неё странно — с жалостью и… страхом?
— Мам, ты слышишь себя? Ты же… ты же как бабушка стала.
Слова ударили под дых. Валентина села обратно.
— Не смей…
— Помнишь, как ты пряталась от неё? Как плакала? Я маленький был, но помню. А теперь Катя так же…
— Это не так!
— Так, мам. Я вчера слышал, как она плачет. В ванной. Как ты когда-то.
Валентина хотела что-то сказать, но горло сдавило. Перед глазами встала картина — она, молодая, сидит в ванной на краю ванны и беззвучно рыдает, закусив край полотенца, чтобы не услышала свекровь.
— Катя! — позвал Павел. — Иди сюда.
Катя вошла — настороженная, напряжённая. Села на краешек стула, готовая в любой момент вскочить и убежать.
— Валентина Сергеевна, я…
— Прости меня.
Слова вырвались помимо воли. Валентина и сама удивилась. Катя замерла.
— Я… я не хотела. Просто… просто не знаю, что со мной. Будто это не я, а кто-то другой. Кто-то чужой говорит моим голосом, смотрит моими глазами.
Тишина. Павел переводил взгляд с матери на жену. Катя опустила голову.
— Может, мне уехать на время? — тихо спросила она. — К родителям. Вам будет спокойнее…
— Нет!
Валентина испугалась. По-настоящему испугалась.
— Нет, не надо. Я… я постараюсь. Правда. Просто дайте мне время.
— Мам, ты это уже говорила. Месяц назад. И два. И три.
— Знаю. Но теперь… теперь я правда поняла. Когда ты сказал… про бабушку… Я ведь её ненавидела. Всеми силами души ненавидела. А теперь сама…
Голос сорвался. Валентина закрыла лицо руками. Сквозь пальцы потекли слёзы — горячие, солёные, как её суп.
— Мам…
Павел встал, неловко обнял её за плечи. Катя налила воды, поставила стакан на стол.
— Я не хочу быть такой, — всхлипывала Валентина. — Но оно само… Само получается. Открываю рот — и слышу её голос. Смотрю в зеркало — и вижу её лицо. Будто она вселилась в меня перед смертью.
— Это не она, мам. Это привычка. Модель поведения. Ты столько лет это видела, что переняла.
— И что теперь? Как от этого избавиться?
— Не знаю. Но давай попробуем. Вместе.
Пробовать оказалось труднее, чем Валентина думала. Каждый день начинался с обещания себе — сегодня не сорвусь, сегодня буду другой. И каждый день это обещание нарушалось.
Катя опаздывала к ужину — и внутри поднималась волна гнева. Валентина сжимала зубы, считала до десяти, но слова всё равно вырывались:
— Опять работа важнее семьи?
Павел защищал жену — и это воспринималось как предательство. Сын должен быть на стороне матери, всегда, что бы ни случилось. Так было заведено, так должно быть.
Но однажды Валентина поймала взгляд Кати — усталый, потухший, безнадёжный. Точно такой же взгляд она видела в зеркале тридцать лет назад. И что-то внутри сломалось.
— Я схожу прогуляюсь, — сказала она посреди ужина.
— Мам? Ты куда?
— Подышать. Мне нужно… подышать.
Она вышла из дома впервые за несколько дней. Просто гуляла по улицам, не разбирая дороги. Ноги сами привели её к старому скверу, где она когда-то гуляла с маленьким Павликом.
Села на лавочку. Вокруг играли дети, молодые мамы обсуждали что-то, смеясь. Когда она в последний раз вот так просто сидела на лавочке? Не помнила.
— Можно?
Рядом стояла женщина её возраста — седая, полная, с усталым добрым лицом.
— Конечно.
Женщина села, достала из пакета хлеб, начала крошить голубям.
— Каждый день прихожу, — сказала она неожиданно. — Как на работу. А что дома делать? Дети выросли, внуки далеко. Телевизор надоел.
— А муж?
— Помер пять лет назад. Я сначала с ума сходила от горя. А потом… знаете, а потом вдруг поняла — я свободна. Впервые в жизни свободна. Можно делать что хочу, идти куда хочу. Страшно было поначалу. Я ведь всю жизнь под кем-то ходила — сначала мать гоняла, потом муж, потом свекровь.
Валентина вздрогнула.
— Свекровь?
— Ага. Стерва была редкостная, царствие ей небесное. Довела меня до того, что я сама такой же стала. На детей орала, мужа пилила. А потом внучка родилась, я на неё посмотрела и думаю — неужели и её так же доводить буду? И знаете, что сделала?
— Что?
— К психологу пошла. В пятьдесят семь лет! Дочка насилу уговорила. Стыдно было — что люди скажут, баба взрослая, а к мозгоправу пошла. Но пошла. И знаете что? Помогло. Не сразу, конечно. Год ходила, может, больше. Но стало легче. Поняла, откуда что берётся, как с этим жить.
Женщина поднялась, отряхнула крошки с подола.
— Вы простите, что я так, незнакомому человеку. Просто у вас лицо… знакомое такое. Будто я себя вижу лет десять назад. Всего доброго!
Она ушла, а Валентина осталась сидеть. Психолог. Ей и в голову не приходило. В их время с такими проблемами не к врачам ходили, а терпели. Или водку пили. Или подруге жаловались, если подруга была.
А у неё и подруги-то не было. Некогда было дружить. Да и не умела она — открываться, доверять, делиться. Всю жизнь всё в себе держала.
Домой вернулась поздно. Павел с Катей сидели в гостиной, смотрели какой-то фильм. Увидев её, вскочили.
— Мам, ты где была? Мы волновались!
— Гуляла. Думала.
Она села в кресло, посмотрела на них — молодых, красивых, любящих друг друга. И впервые за долгое время не почувствовала ревности.
— Кать, я хочу тебя попросить. Если я опять… ну, начну… ты мне скажи. Прямо так и скажи — Валентина Сергеевна, вы опять как ваша свекровь. Ладно?
Катя кивнула.
