Парк был пустой, как холодильник после зарплаты. Деревья, будто старухи у подъезда, шуршали себе под нос, и Виктория шла среди них — аккуратная, до тошноты правильная, с лицом человека, который уже всё понял и всё принял. Только внутри всё бурлило, как кастрюля с макаронами, которую забыл выключить..
Она сняла обручальное кольцо — не потому что злилась. Просто палец вспух, как будто кольцо стало ей мало. Ну, или жизнь стала ей велика.
Она села на скамейку, уткнулась в шарф. Холодный воздух бодрил, но изнутри её трясло. Перед глазами всплывали недавние фразы Марии Петровны:
“Вика, ты же умная женщина. Дай Антону шанс на семью. Он молодой, ему надо наследника, а не вот это всё — психологию и утешения.”
Да пошла ты, Мария Петровна.
— «Ты же сама вырастила гробового интроверта и теперь удивляешься, что он не может маме отказать,» — пробормотала Виктория в шарф.
А вот и он — этот самый «интроверт». Антон стоял у ворот, жевал воздух, будто тренировался проглатывать свои слова заранее. Он был хорош собой: высокий, спортивный, с глазами, как у лабрадора — смотришь и вроде умный, а вроде и не понял, что ты на него орёшь.
— Ты опять ушла без пальто. Ты хочешь заболеть и доказать, что жизнь без тебя не имеет смысла? — сказал он, подходя.
— Я хочу доказать, что могу уйти, не хлопая дверью, — спокойно ответила она. — Но ты же в мамкином доме воспитан, тебе надо, чтобы был скандал с битьём посуды и угрозами в духе “я уйду к психологу”.
— Вик, не начинай, я пришёл поговорить…
Она встала. Глаза её сверкнули.
— Ты всегда приходишь поговорить, но заканчивается тем, что ты просто молчишь и киваешь, как китайский сувенир. Давай, выкладывай. Она уже выбрала тебе новую “племенную самку”?
— Не надо так…
— Да надо! Она же не стесняется называть вещи своими именами. “Бесплодная”, “пустоцвет”, “бракованная упаковка”…
Он побледнел.
— Ты подслушала…
— Нет, Антон, я телепат, я читаю мысли твоего папы, когда он глотает свой валидол и хрипит: “Ну не может же быть такое, чтобы медицина ошиблась!”
Антон сел рядом. Молча. Как всегда. Только теперь в этом молчании было что-то новое. Что-то, что пахло пеплом — как после пожара.
— Я не хочу её слушать, — тихо сказал он. — Я не могу… но она… они…
— Твоя семья — это я. Или мы уже не “мы”?
Он резко повернулся.
— Ты — моя семья. Но мне нужно время. Чтобы они… приняли.
— Антон, ты взрослый мужик. Время нужно кефиру, чтобы забродить. А ты должен либо сказать “да”, либо “всё, конец”.
Он схватил её за руку. Жестко. Почти грубо.
— Не говори так. Не ставь ультиматумы. Я тебя люблю, но я не могу потерять родителей…
— А меня можно?
В этот момент, если бы кто-то проходил мимо, он бы подумал, что перед ним съёмка мыльной драмы. А на самом деле — это была жизнь. Настоящая. Та, где не ставят «паузу» и не отматывают назад.
— Ты хочешь детей, Антон? — спросила она почти шёпотом.
— Я хочу тебя.
— А они хотят наследника. Им плевать, как ты живёшь, главное — чтобы на Новый год по полу ползал очередной младенец, залепив всё пюре из брокколи. Ты правда хочешь жить по их сценарию?
Он смотрел в глаза, как будто пытался найти там ответы, которых не было.
— А если мы… удочерим? — вдруг выдал он.
Тишина. Как после выстрела. Даже вороны замерли.
— Что? — выкатила она глаза.
— Да. Почему нет. Девочка. Из детдома. Мы же говорили об этом как-то…
— Говорили. Под вино. Под “представь, как будет мило”. А сейчас ты — трезвый. И если ты это серьёзно…
— Серьёзно. Если не получится родить — значит, получится вырастить. Любовь — это не генетика, это выбор.
Она смотрела на него и вдруг почувствовала, что ей хочется плакать. Не от жалости к себе, а от того, что он впервые в жизни принял решение сам. Без одобрения своей матушки, без папкиного “ну я бы не стал спешить”.
— Ты представляешь, что будет, когда твоя мама узнает?
Он усмехнулся.
— А вот тут, Вик, я впервые в жизни хочу, чтобы ей поплохело.
Они засмеялись. Впервые — вместе. Без напряжения, без оглядки. Смеялись, как будто перед ними не выгоревшая жизнь, а новый старт.
А в этот момент, на другом конце города, Мария Петровна как раз накрывала стол. И вела под ручку Светлану. Светлана была эффектной. Двое детей. Бывший муж — алкоголик. И главное — “всё своё, родное, рабочее”.
— Вот увидишь, Ваня. Антон, как её увидит, всё поймёт. Ему нужна настоящая женщина. С детьми. А не эта с её… ну ты понял.
И она разлила по рюмкам “за встречу судьбы”.
А судьба уже сидела на скамейке в парке и думала, как бы теперь обойти эту “настоящую женщину” так, чтобы и шеи не свернуть.
Третья лишняя
Они приехали к Марии Петровне с запозданием минут на пятнадцать. Виктория заранее знала — всё это ловушка. Не просто ужин, а подстава с огоньком, со спецэффектами. И, судя по глазам Антона, он это знал тоже. Просто продолжал жить в своём вечном режиме «ну может обойдётся».
Дверь открыл Иван Николаевич. В брюках со стрелками и с лицом человека, который держится за нормы приличия исключительно из уважения к Конституции. Викторию он обнял формально, по-церковному: без души, но с видом, что исполнил свой долг.
— Ну наконец-то, а то Светлана уже думала, что вы не приедете! — звонко пропела Мария Петровна из-за стола.
Светлана?
Виктория услышала это имя, как пощёчину. Прозрачную, ледяную, с маникюром.
Они вошли в зал. На диване сидела она — Светлана. В теле, в кудрях, в обтягивающем платье цвета «отличница у стоматолога». Рядом — два ребёнка. Один ковырял в носу, второй — в мамином телефоне. У всех троих были одинаковые уставшие глаза.
— Антошка, привет! — с наигранной радостью встрепенулась Светлана, и встала, будто только что вспомнила, что у неё в наличии ноги. — А ты не сказал, что приведёшь… супругу.
— Ага, а ты не сказала, что у тебя на ужин кастинг на место жены. — Виктория улыбнулась тонко, по-женски. — Или это я ошиблась в шоу? «Холостяк» не здесь снимают?
Мария Петровна сразу прижала к груди руки — фирменный жест тревоги. Вот оно пошло.
— Вика, ну не начинай. Мы просто поужинаем. По-семейному.
— Да, конечно. Только я забыла, в какой семье. В моей вроде как лишние женщины не сидят за столом с моим мужем. Ну, пока ещё мужем.
Антон сел. Молча. Опять. Только сейчас он был бледнее мела. Виктория даже пожалела его на секунду. Ровно до того момента, как Светлана хлопнула в ладоши и сказала:
— Ой, давайте без драмы! Мы же взрослые люди. Мне просто Мария Петровна сказала, что вы в разъездах, в поисках себя, а Антону, ну, нужен уют, тепло, дети…
— Ты серьёзно сейчас? — Виктория повернулась к Антону. — Ты сказал этой… женщине, что я в поисках себя? Это я так выгляжу — в поисках? Я что, с бубном по лесу бегаю?
— Нет! Я… просто… — он заикался. — Они сами это придумали. Я вообще не знал, что она будет здесь.
Мария Петровна закатила глаза.
— Виктория, ты же сама знаешь, что дети — это важно. А ты… ты не можешь. И это не укор, это просто биология.
— Спасибо, доктор Менгеле. А ещё что скажешь? Уши у меня слишком большие? Или может, поищем женщину с более “пригодной” маткой?
— Вика! — Антон встал. — Не надо, прошу.
— А что надо, Антон? Терпеть, пока тебя “женят” второй раз при мне? Может, сразу здесь подпишем развод, а? Только найди свидетелей, вон, дети Светланы сгодятся. Один на “отлично” ковыряет в носу, другой на “удовлетворительно” играет в “Candy Crush”.
Светлана побледнела.
— Ты что себе позволяешь? Я между прочим пришла по приглашению!
— А я — по любви. Только, кажется, ошиблась адресом.
Иван Николаевич встал из-за стола. Видно было, как ему тяжело говорить. Он не любил конфликты. Но его голос был твёрдым.
— Виктория. Нам тяжело это говорить, но Антону нужна семья. Продолжение рода. А не только философские разговоры и гормональные сбои. Ты хорошая женщина, но…
— Но я бесполезна. Давайте, скажите честно. Я отработанный материал. Не дала внуков — иди гуляй. Ничего, что я прошла обследования, терпела уколы, гормоны, операции. Ничего, что я носила эту надежду как крест. Главное — результат. А результата нет. Так?
Мария Петровна взяла Светлану под руку.
— Вика. Мы не враги. Просто хотим счастья своему сыну. А вы… ну, вы сами всё понимаете.
Виктория кивнула. Молча. Медленно. Как будто считала до десяти, чтобы не бросить в кого-нибудь салат с крабовыми палочками.
Потом подошла к Антону. Смотрела ему прямо в глаза.
— Ты позволил им это. Ты знал. И ты молчал. Я не знаю, что хуже — их предательство или твоё молчание.
Он хотел взять её за руку. Но она отстранилась.
— Мы поедем? Или ты останешься с новой “семьёй”?
Антон выглядел так, как будто его били морально кочергой по голове. Он открыл рот. Закрыл. Сел обратно.
И вот тут Виктория поняла всё. Больше не надо слов.
— Тогда я поеду одна.
Она вышла. Захлопнула дверь. Громко. Даже немного театрально. Пусть. И плевать, что в пальто забыла телефон. Главное — себя не забыла.
А в зале повисла такая тишина, что даже дети перестали жевать чипсы.
Мама хочет поговорить
Виктория сидела в маршрутке и смотрела в окно, как на экране старого телевизора — без звука, с белыми шумами на фоне. Утро началось с неожиданного звонка: незнакомый женский голос из регистратуры сообщил, что Мария Петровна в реанимации. Состояние тяжёлое. Возможен любой исход. И — да, она просила позвать Викторию.
Не Антона. Не родственников. Не знакомую Светлану с детьми и запасным комплектом трусов для переезда в чужой дом.
А именно её. Викторию.
Героиня не любила дешёвые сериалы, но в тот момент жизнь уверенно валила в клише. Конечно, свекровь загибается. Конечно, позвала. Конечно, драма. И ты летишь, как дурочка, в старом пуховике, без макияжа, со слипшимися ресницами, потому что даже поплакать как человек не успела. Хоть бы в кафе села, кофе выпила. Хоть бы рот ополоснула. А то приедешь — и смерть скажет: «Ты чё, даже не накрасилась попрощаться?»
Больница встретила запахом хлорки, застывшего супа и какой-то общей безнадёгой. У стойки дежурная медсестра без эмоций выдала палату, этаж и напутствие:
— Она в сознании, но слабая. Не перенапрягайте. И без истерик, хорошо?
Ага, конечно. Как будто я знаю, как выглядит “неперенапряжённая” встреча с женщиной, которая два дня назад мечтала меня вычеркнуть из семейной книги.
Она толкнула дверь палаты. Там было тихо. Тихо и… как-то неправдоподобно чисто. Даже шторы — тьфу, чуть не написала! Даже подоконник был вылизан до состояния операционного стола.
На кровати, под капельницей, лежала Мария Петровна. Синяя жилетка, любимая заколка в волосах, маникюр с вишнёвым лаком. Внешне — крепкая. Только взгляд уставший. И слишком внимательный. Как у лисы, которая притворилась мёртвой, но краем глаза смотрит, где там курица гуляет.
— Здравствуй, Викочка… — голос был слабый, но точный, как выстрел. — Садись…
— Как вы?.. Что случилось?
— Сердце. Давление. Да всё вместе. Старость — не радость. Смерть дышит в затылок… — она театрально перевела взгляд в потолок.
— Вы зачем меня позвали, Мария Петровна? — Виктория села, напрягшись всем телом. — Чтобы я покаялась перед смертью? Или чтобы вы — передо мной?
— Виктория… ты ведь не такая. Ты умная. Ты же понимаешь, что у нас с тобой не личный конфликт. Это всё… обстоятельства.
— Вы меня хотели вычеркнуть из семьи. При вас меня унижали. И вы же ещё тарелку мне не кинули, но я чувствовала — вилка уже в руке чесалась.
Мария Петровна тихо усмехнулась. Почти по-человечески.
— Я мать. И я защищаю сына. Да, неправильно. Да, с перегибами. Но я не враг тебе. Я… просто старая дура, которая не умеет по-другому.
Виктория посмотрела на неё внимательно. Что-то тут не складывалось. Слишком спокойная. Слишком живая для «прощания». А потом она заметила — на тумбочке лежал журнал. Свежий. Прочитанный. С загнутыми страницами.
— Вы умереть собрались или просто решили провести генеральную репетицию?
— Ну, не совсем умереть. Но… поболеть, да. Ты умная девочка.
— Вы издеваетесь?
— Нет. Просто я поняла, что перегнула. И если хочешь вернуть семью — нужно играть по крупному. Иногда даже по-свински.
— Так вы притворились умирающей, чтобы я к вам пришла? — Виктория поднялась. Голос задрожал. — Вы в своём уме, Мария Петровна? Это что — цирк, драма, шантаж?
— Это жизнь. И ты ведь пришла. Значит, тебе не всё равно.
— Да плевать мне! — взорвалась она. — Я пришла потому, что я — человек. Потому что даже если вы были ко мне как к куску мусора, я не такая. Потому что у меня есть совесть. А у вас — просто талант к подлости.
— И всё же ты здесь. А значит, есть шанс. Вы с Антоном… вы не закончили. У вас есть любовь. А у меня — мало времени. Я не хочу умереть, зная, что натворила такое.
— Тогда скажите это Антону. И Светлане своей. И детям её, которые уже чуть не прописались у вас. Скажите им, что я — не враг. Что я не прокажённая. И не дефектная.
— Скажу. Обещаю. Но… и ты помоги. Вернись. Попробуйте ещё раз. Возьмите ребёнка. Ты же хотела…
Виктория молчала. В голове гудело.
Ты пришла проститься с человеком. А попала на встречу с интриганкой года.
Она выдохнула. Подошла ближе.
— Я не знаю, что у нас с Антоном. Но я знаю, что в этой больнице, в этой палате, под этой капельницей, случилось одно чудо. Вы, наконец-то, заговорили по-человечески.
Мария Петровна кивнула. И вдруг, впервые за всё время, взяла Викторию за руку.
— Прости меня.
— Прощаю. Но играть больше в ваши постановки не буду. Если хотите вернуть меня — действуйте по-настоящему. Без театра.
И она вышла. Без хлопанья дверью. Без пафоса. Только сердце сжималось.
А вдруг всё это — правда? А вдруг… она и правда уходит?
Кошки, ультиматумы и семейная терапия
Воскресенье, шесть вечера, за окном моросит дождик, унылый как совещание в ЖЭКе. В доме Марии Петровны — свет, запах домашней еды (впервые за десять лет, потому что раньше «для невестки из микроволновки хватит») и обстановка, натянутая, как колготки на пузе. Все сидят по своим углам, будто в зале суда, где каждый готов вытащить нож… или хотя бы вилку.
Антон нервно крутит салфетку. Светлана сжимает губы и, кажется, молится, чтобы всё это быстрее закончилось и можно было свалить. Виктория сидит с прямой спиной, как на ЕГЭ, хотя по лицу видно: если ещё кто-нибудь пикнет не то — пойдут в ход слова, которых даже в фильмах «18+» не слышали.
Мария Петровна появляется торжественно. Не с больничным видом — а как императрица, вышедшая из отпуска. В красном халате, с макияжем, свежим маникюром и таким выражением лица, что даже собака под столом решила: «Лучше не тявкать».
— Итак, собрание семейного совета открываю я, — говорит она, как будто сейчас внесёт закон о запрете тупых людей.
— Мама, ты вообще нормально? — Антон подаёт голос первым. — Ты два дня назад при смерти была, сейчас — как на показе мод.
— Я приняла витамины. И жизненно важное решение. — она садится во главе стола и кивает на блокнот перед собой. — Я тут составила список наследников и подумала — а кому, собственно, всё это добро нужно?
— Какое добро, мама? Ты квартиру хочешь переписать? — Антон тупо моргает.
— Не хочу. Уже почти переписала. Но не на тебя. И не на Светлану. А на фонд брошенных кошек. — она делает паузу, наслаждаясь эффектом.
Виктория вскидывает брови.
— Фонд кого? — Антон уронил салфетку.
— Кошек. Брошенных. Без дома. И без родословной. Как Виктория у нас тут, знаете ли. Только Виктория хотя бы разговаривает и пытается понять, а эти — просто мяукают. Вот и решила: если вы не соберётесь с мозгами, всё уйдёт им.
Светлана, до этого молчавшая, вдруг взрывается:
— Вы что, с ума сошли?! Я с детьми к вам хожу, я помогала, я еду приносила! Я — мать, между прочим!
— Ты — очень неплохая женщина, Света. Но чужая. И твои дети — не Антоновы. А Виктория — семья. Хотите — не хотите, но она первая, и единственная, кто не пришёл ко мне с протянутой рукой, а пришла с совестью. Да, у нас с ней были конфликты. Но у нас была честность. А с тобой, Света, я всё больше про выгоду чувствую. И это мне не нравится.
— Вы хотите сказать, я только ради квартиры?! — Светлана вскакивает.
— Я ничего не говорю. Я просто выбираю, кому доверить свою старость. И память. И кошек. Условие простое: если вы с Антоном не восстанавливаете брак, всё уходит в фонд. И точка.
Антон сидит как пришибленный. Виктория — вообще без выражения лица. Психологический мордобой идёт на ура.
— Ты серьёзно, мама? — он медленно переводит взгляд на Викторию. — Ты правда всё это затеяла, чтобы… нас вернуть?
— Да. Потому что вы идиоты. Оба. Ты — потому что не умеешь держать границы с мамой. Она — потому что гордая, как танк. А вместе вы — команда. И мне надоело смотреть, как вы жрёте себя поодиночке.
Тишина повисает такая, что слышно, как собака под столом вздохнула.
Антон поднимается, обходит стол и подходит к Виктории.
— Если я скажу, что всё это — бред, ты уйдёшь?
— Я уже собиралась. Но теперь, после слов про кошек, я не уверена. Всё-таки, быть наравне с животными — это достижение.
Они смотрят друг на друга. Долго. Слишком долго.
— Давай попробуем ещё раз, Вика. Только без всех этих скандалов, без Свет — без театра. Только ты и я. И ребёнок, если решимся. И мама — но под строгим присмотром, как опасного пациента.
— А если не получится?
— Ну… тогда хотя бы кошки будут с квартирой.
Она усмехается. И кивает.
Светлана выходит, громко хлопнув дверью. Из комнаты раздаётся короткий женский крик: «Чёрт бы вас всех побрал!» — и звук, как будто тапок прилетел в стену.
А в зале — тишина. Только Мария Петровна, как дирижёр, поднимает бокал с чаем:
— Ну вот. А вы боялись. Жить надо с умом. И немного — с шантажом.
