— Ты не мать моему внуку! — закричала она. Я молча включила видео.
Комната застыла. Позвякивали серебряные ложечки в хрустальных бокалах. Десять пар глаз, уставившихся на экран телевизора. Изображение дрогнуло, поплыло, а потом стало чётким.
Я не хотела этого делать. Я терпела пятнадцать лет. Пятнадцать долгих лет, каждый из которых оставлял на моём сердце новый шрам. Сначала это были намёки, потом шутки с ядовитым подтекстом, а теперь — открытое обвинение. Перед всей семьёй. На дне рождения моего… нет, по её мнению, не моего сына.
Когда-то давно, ещё до Славика, я приехала в этот город за мечтой. Таких, как я, были тысячи — молодые, наивные, с дипломами в одной руке и чемоданом во второй. Мне повезло — я встретила Диму на третий день. Он сидел в кафе напротив моей съёмной квартиры, читал книгу и пил кофе. Я зашла погреться и перекусить. Кофе был отвратительный, зато книга оказалась моей любимой.
— Маркес? — спросила я, указывая на обложку.
— А вы разбираетесь в литературе? — он поднял глаза.
— Я разбираюсь в хороших историях.
Мы поженились через полгода. Его мать была против. Она всегда была против.
— Провинциалка, — шипела она, когда думала, что я не слышу. — Охотница за богатыми мальчиками.
Богатым Дима не был. Он был талантливым инженером с хорошей работой и квартирой, доставшейся от бабушки. Но для его матери, Валентины Андреевны, бывшей директрисы элитной гимназии, я всегда оставалась деревенщиной, случайно затесавшейся в их интеллигентную семью.
Она вела себя сдержанно, когда Дима был рядом. В его отсутствие превращалась в другого человека. Улыбка сползала с лица, голос становился холодным.
— Ты бы хоть научилась правильно раскладывать столовые приборы, — говорила она, перекладывая вилку с левой стороны тарелки на правую. — В нашей семье принято соблюдать этикет.
Я молчала и запоминала. Запоминала расположение приборов, правильные ударения в словах, названия всех троюродных тёть и дядь, истории семейных реликвий. Я пыталась стать своей. Не получалось.
Когда родился Славик, я думала, всё изменится. Валентина Андреевна плакала в роддоме, прижимая к груди сверток с внуком.
— Вылитый мой Димочка, — шептала она. — Такой же лобик, такие же глазки.
— И нос мой, — тихо сказала я.
— Нет-нет, это димин нос, у нас в семье все с таким, — отрезала она.
Славику исполнился год, когда случилась авария. Грузовик на скользкой дороге, мгновение — и Димы не стало. Я сидела на кухне нашей квартиры, прижимая к себе сына, и не чувствовала ничего, кроме онемения. Валентина Андреевна кричала в соседней комнате, что теперь я отниму у неё последнее, что осталось от Димы — его ребёнка.
— Никогда, — сказала я тогда. — Он всегда будет знать свою бабушку.
И я сдержала слово. Каждое воскресенье мы приходили к ней на обед. Каждое лето Славик проводил месяц на даче у бабушки. Каждый праздник — вместе. Я научилась не замечать её взглядов, не слышать колкостей. Ради Славика, ради памяти Димы.
А потом Славик вырос, и начались проблемы. В тринадцать он впервые пришёл домой с запахом алкоголя. В пятнадцать я нашла сигареты в его кармане.
— Ты плохая мать, — сказала Валентина Андреевна, когда я позвонила ей рассказать о случившемся. — Дима бы лучше воспитал.
Может быть, она была права. Я работала на двух работах, чтобы Славик мог ходить в тот же дорогой лицей, что и Дима когда-то. Чтобы у него были те же возможности, те же перспективы. Времени на воспитание оставалось мало.
Валентина Андреевна предложила простое решение — Славик будет жить с ней. Школа рядом с её домом, она на пенсии, времени свободного много.
— Нет, — сказала я тогда.
— Ты эгоистка, — ответила она. — Думаешь только о себе.
Я не отдала сына. Но начала чаще отпускать его к бабушке. И там, в уютной квартире с запахом ванили и старых книг, Славику рассказывали истории. О том, какой замечательной была бы его жизнь, если бы папа был жив. О том, как я, простая девочка из провинции, удачно вышла замуж и удачно овдовела. О том, что настоящая мать не стала бы работать допоздна, оставляя ребёнка одного.
Славик менялся. Стал дерзким, отдалился. Я не знала, что делать. Пыталась говорить — он отмахивался. Пыталась наказывать — он уходил к бабушке.
В тот год, когда ему исполнилось семнадцать, он впервые назвал меня по имени, а не «мама».
— Лена, я переезжаю к бабушке, — сказал он за ужином. — Так будет лучше для всех.
Я не стала его удерживать. Может быть, и правда так было лучше. Для него — точно. У Валентины Андреевны была большая квартира в центре, деньги, связи в хороших вузах. У меня — только любовь и воспоминания о Диме, которые с каждым годом становились всё более размытыми.
Славик поступил в университет на факультет экономики. Видела я его теперь редко — на праздники и иногда по выходным, когда он заезжал за какими-то своими вещами. Каждый раз он становился всё более холодным, всё более похожим на свою бабушку. А потом он встретил Иру.
Ира была похожа на меня в молодости — яркая, с открытой улыбкой и громким смехом. Валентина Андреевна её невзлюбила сразу. История повторялась с пугающей точностью.
А потом Ира забеременела. И Славик привёл её знакомиться с бабушкой и со мной одновременно. Официальный ужин, кольцо, объявление о скорой свадьбе.
— Я не благословлю этот брак, — сказала Валентина Андреевна, поджав губы. — Ты делаешь ту же ошибку, что и твой отец.
Славик впервые не послушался бабушку. Они поженились через месяц — скромно, без пышного торжества. Валентина Андреевна не пришла. Зато пришла я, и впервые за долгие годы мой сын обнял меня по-настоящему крепко.
Маленький Димка родился в ноябре — крепкий, громкоголосый мальчишка с явным внешним сходством со своим дедом. Когда Славик позвонил Валентине Андреевне сообщить о рождении правнука, она оттаяла. Приехала в роддом с охапкой цветов и плюшевым медведем размером с холодильник.
Следующие несколько лет были похожи на перемирие. Ира не работала, занималась малышом, а Славик строил карьеру в банке. Они часто приезжали на выходные ко мне — я к тому времени переехала в небольшой домик за городом. Валентина Андреевна тоже стала частой гостьей. Мы с ней молча терпели друг друга ради Димки.
Всё изменилось, когда я случайно услышала их разговор. Славик привёз Димку ко мне на выходные, а сам уехал по делам. Валентина Андреевна приехала следом — привезла какие-то игрушки для правнука. Я вышла в сад собрать яблоки для пирога и услышала, как она говорит Димке:
— Знаешь, малыш, твой папа тоже рос без настоящей мамы. И ничего, вырос хорошим человеком.
Яблоки выпали из моих рук. Она обернулась — и не смутилась, не извинилась.
— Что ты ему внушаешь? — спросила я тихо.
— Правду, — ответила она. — Ты никогда не была Славику настоящей матерью. И Ира такая же — вечно на своих курсах, вечно занята. Бросает ребёнка на вас.
Ира действительно недавно пошла на курсы дизайна. Первое увлечение за три года материнства. Славик поддерживал её, они нанимали няню на время занятий.
— Ира — прекрасная мать, — сказала я. — И я…
— А ты? — перебила Валентина Андреевна. — Ты ведь тоже бросила Славика ради карьеры. И что выросло? Знаешь, чем он занимается? Он играет. Проигрывает деньги. Набрал кредитов. Кто виноват? Кто не научил его ответственности?
Я молчала. О проблемах Славика я не знала. Он всегда выглядел успешным, уверенным в себе. Всегда говорил, что у него всё хорошо.
— Не смей больше говорить такие вещи при ребёнке, — наконец произнесла я. — Никогда.
Она улыбнулась — той самой улыбкой, которую я так хорошо знала. Улыбкой победительницы.
С того дня я стала замечать, как меняется отношение Димки ко мне и к Ире. Как он повторяет фразы, явно услышанные от прабабушки. Как задаёт странные вопросы — почему мама так мало с ним играет, почему папа всегда грустный.
А потом случилось то, чего я боялась все эти годы. Славик сорвался. Проиграл крупную сумму, взял кредит у каких-то сомнительных людей, не смог вернуть. Пришёл ко мне среди ночи, пьяный, с разбитым лицом.
— Они угрожают Ире и Димке, — сказал он, глотая слёзы. — Я не знаю, что делать.
Я продала дом. Отдала все свои сбережения. Славика отправила в клинику — лечиться от игровой зависимости. Ира с Димкой временно переехали ко мне в съёмную квартиру. Валентина Андреевна бушевала, требовала отдать ей правнука, обвиняла во всём меня и Иру.
— Если бы он рос с настоящей матерью, этого бы не случилось! — кричала она в телефонную трубку.
Я молчала. Но что-то во мне сломалось окончательно. Двадцать три года унижений, обвинений, манипуляций. Двадцать три года попыток быть хорошей, правильной, достаточной. Я устала.
Пока Славик был в клинике, я начала собирать доказательства. Записывала разговоры Валентины Андреевны с Димкой. Нашла старые дневники Славика, где он писал о том, что бабушка настраивает его против меня. Попросила его психотерапевта поговорить с ним о детстве, о корнях его проблем.
Когда Славик вышел из клиники — другой, осунувшийся, но с ясными глазами, — он сам предложил поговорить с бабушкой. Объяснить, что им с Ирой и Димкой нужно время, чтобы восстановиться. Без постороннего вмешательства.
Валентина Андреевна предложила устроить семейный ужин. Как в старые добрые времена. И пригласила всю родню — двоюродных и троюродных, тех самых, имена которых я когда-то так старательно запоминала.
И вот мы сидим за длинным столом. Ирина рядом со мной — бледная, напряженная. Славик — с другой стороны, сжимает под столом мою руку. Димка играет в соседней комнате с другими детьми. А Валентина Андреевна встаёт, стучит ложечкой по бокалу и произносит тост.
— За семью, — говорит она, обводя взглядом стол. — За настоящую семью, которая всегда придёт на помощь.
А потом смотрит прямо на меня и добавляет:
— Жаль только, что некоторые этой самой семьёй не являются. Ты не мать моему внуку! И никогда ею не была. И уж точно ты не имеешь права указывать, как нам, настоящей семье, общаться с Димочкой.
Комната замирает. Славик вскакивает, но я удерживаю его за руку. Молча достаю из сумки планшет, подключаю его к телевизору на стене, включаю видео.
На экране — Валентина Андреевна с маленьким Димкой. Она думает, что их никто не слышит.
«Твоя мама тебя не любит, — говорит она мальчику. — Она только притворяется. Как и твоя бабушка Лена — она тоже притворялась, что любит твоего папу».
Следующий ролик. Славик-подросток и Валентина Андреевна.
«Она тебе не родная, — говорит Валентина Андреевна. — Твой папа хотел развестись с ней перед смертью. Я тебе не говорила, но пора тебе знать правду».
Ещё видео. И ещё. Годы манипуляций, лжи, попыток разрушить семью.
Последняя запись — Славик в клинике. Он сидит перед камерой, осунувшийся, с кругами под глазами.
«Я всегда думал, что моя мама недостаточно хорошая, — говорит он. — Бабушка повторяла это постоянно. И я поверил. А потом стал убеждать в этом свою жену — что она тоже плохая мать. Я повторял бабушкины слова, даже не задумываясь. А теперь я здесь. И понимаю, что всю жизнь бежал от пустоты внутри. Пустоты, которую создала во мне не мама своим отсутствием, а бабушка — своим присутствием».
Я выключаю видео. В комнате тихо. Валентина Андреевна стоит, вцепившись побелевшими пальцами в спинку стула. Её лицо искажено — не узнать ту элегантную даму, которой она всегда так гордилась.
— Это монтаж, — наконец произносит она. — Это всё ложь!
— Нет, бабушка, — тихо говорит Славик. — Это правда. И мы все это знаем.
Он встаёт, подходит ко мне, обнимает за плечи.
— Прости меня, мама, — говорит он. — За всё прости.
И в этот момент в комнату вбегает Димка, забирается ко мне на колени, обнимает за шею.
— Бабуля Лена, я машинку собрал! Пойдём покажу!
Я смотрю на Валентину Андреевну поверх его головы. Она всё ещё стоит, опираясь на стул, но в её глазах уже нет прежней уверенности. Только страх и понимание — она проиграла. Проиграла войну, которую сама начала двадцать три года назад.
— Идём, родной, — говорю я Димке. — Покажешь свою машинку.
Мы выходим из комнаты — я, Славик, Ира и Димка. Оставляем за спиной застывших родственников и женщину, которая так долго отравляла наши жизни своей любовью.
На улице идёт дождь. Сильный, весенний, смывающий всё старое. Димка подбегает к луже, с восторгом прыгает в неё обеими ногами. Ира вскрикивает, что ботинки промокнут, но Славик смеётся и, к ужасу жены, сам прыгает в лужу рядом с сыном.
— Иногда нужно просто прыгнуть, — говорит он, глядя на меня. — Правда, мам?
Я киваю и делаю шаг вперёд. Вода холодная, но это приятный холод. Очищающий. Настоящий.
— За настоящую семью, — говорю я, обнимая их всех троих под дождём.
