Анна проснулась от мерзкого скрипа дверцы холодильника. Кто-то — и, судя по звуку, не человек, а пожилая совесть в халате — рылась у неё на кухне, как будто по праву рождения. Время — без пятнадцати семь. За окном капало, будто и не весна вовсе, а какой-то обиженный ноябрь.
Она встала, натянула футболку и вышла из спальни босиком.
— «Ну что ж ты не спишь, Людмила Петровна? Мы ж вроде в двадцать первом веке, а не в секте раннего подъёма,» — подумала она и вышла в кухню.
— Здрасьте… — хрипловато произнесла она, зевая. — Вы опять у меня на территории?
— На территории, говоришь? — свекровь подняла бровь, как будто в этом слове был мат. — Это квартира моего сына. А ты здесь кто? Постоялица?
Анна выдохнула. Не первый, не второй и даже не пятый раз. Но всё равно цепляло.
— Эта «постоялица», между прочим, платит ипотеку, налоги и покупает продукты, которые вы сейчас внаглую жрёте. — она посмотрела на надкусанную булочку у Людмилы Петровны в руке. — Приятного аппетита, кстати.
— Я смотрю, хамить ты не разучилась, даже в полусонном состоянии. — свекровь пошла в наступление. — А знаешь, что я скажу? Женщины, которые зарабатывают больше своих мужей, рано или поздно остаются одни. Потому что мужику с такой — как под прессом. Он у тебя уже не муж, а приживал какой-то.
— А вы, простите, психолог семейный? Или просто завидуете, что я не таскаю мужикам тапочки и не бегаю за их носками, как вы когда-то своему Василию Ивановичу?
— Не смей говорить о моём покойном муже! — Людмила Петровна хлопнула ладонью по столу, аж крошки с булочки разлетелись. — Не смей, слышишь?!
— Слышу. Только я говорю не о нём, а о вас. О том, как вы вечно всех дрессируете. Меня — чтоб молчала, Алексея — чтоб слушался. Вы что, всерьёз думаете, что у вас это получится?
— А я думаю, что у тебя есть два варианта: либо ты становишься нормальной женой, либо я говорю сыну, чтобы он подал на развод.
Анна рассмеялась. Искренне. Громко. Почти как на корпоративе, когда бухгалтерша выронила торт.
— Вы мне угрожаете? Серьёзно? Людмила Петровна, у вас старые методы — как винтажный утюг. И работаете вы, как он: шумно, громоздко и через одно место.
В этот момент в кухню зашёл Алексей. Точнее, просочился — в трусах, с мятым лицом и выражением вселенской усталости.
— Господи, вы опять? Может, ну его, а?
— Твоя жена оскорбила меня, — вскипела свекровь. — Сравнила с каким-то утюгом!
— Я бы сравнила с пылесосом, но у пылесоса хотя бы мешок есть, куда дерьмо собирается. А у вас — всё наружу.
— Аня! — закричал Алексей. — Ты можешь держать язык за зубами хоть иногда?!
— А ты можешь, наконец, выбрать, с кем ты живёшь — со мной или с ней?
Он замолчал. Ага. Тишина. Ответ классический: «не хочу выбирать».
Анна вдруг почувствовала, как её начинают трясти. Не истерично, а скорее… осознанно. Слишком долго она проглатывала. Слишком долго думала, что надо быть «разумной», «взрослой».
Она подошла к столу, взяла чашку, допила из неё остатки чая Людмилы Петровны и — глядя прямо в глаза — поставила чашку обратно. Громко.
— Всё. Завтра я начинаю ремонт. В своей квартире. На свои деньги. И, Людмила Петровна, если вы ещё раз влезете — клянусь, вызову участкового. Не по приколу. По делу.
— Посмотрим, кого твой участковый выведет за дверь первым — меня или твоего непутёвого мужа, — прошипела свекровь, собирая свои вещи.
— Ну, с вас начать логичнее. У него хотя бы есть отмазка — маменькин сынок. А у вас просто клиника.
И она ушла. Грохнула дверью так, что с подоконника слетела ваза. Не дорогая. Так, икеевский хлам. Но как символ — звучно.
Алексей остался стоять. Молчал. Глаза красные. То ли от недосыпа, то ли от стыда.
— Ты понимаешь, что ты сейчас всё сломала? — тихо спросил он.
— Нет, Лёш. Я починила. Просто отвалилась старая гниль.
Он ушёл в спальню. А Анна осталась сидеть за столом. Одна.
С чайником. С пустой кухней. С тишиной, в которой, наконец, не было чужого дыхания.
С молотка
Сначала было хорошо. Даже чересчур.
Анна просыпалась поздно, без того напряжённого ощущения, будто рядом кто-то дышит, шевелится, смотрит и ждёт кофе. Вместо этого — тишина. Ну, разве что за окном, как обычно, кашлял дед с третьего, курящий прямо на балконе, будто ему квартира — фильтр от сигареты.
Ремонт шёл. Медленно, конечно. Строители были такие же, как все: один бухает, второй вот прям завтра будет , третий — вообще тень, его видели только в момент получения предоплаты. Но квартира наконец начала дышать по-другому. Светло, свободно, по её правилам.
Она даже начала ставить себе в трекер привычек галочки: не написала Алексею , не вспомнила свекровь вслух , не разревелась в душе . Но это всё, конечно, до одного прекрасного дня.
Или, скорее, до визита курьера.
— «Анна Олеговна? Повестка в суд. Под роспись». — парень лет двадцати протянул ей тонкий конверт и ушёл так же быстро, как пришёл. Без злобы, но и без сочувствия. Как будто принёс счёт за электричество.
Она открыла конверт у раковины, где капала вода — с этим у неё тоже был план, сантехник обещал приехать в пятницу. Если, конечно, его не похитят инопланетяне, как в прошлый раз.
Анна читала и не верила. Потом перечитала. Потом села. Потом выругалась — так, чтобы кошка, спавшая на подоконнике, вскочила и недовольно мяукнула.
Людмила Петровна. Мать её бывшего мужа. Подала в суд. На неё. На КВАРТИРУ.
Типа, часть квартиры была подарена Алексею его отцом до брака, значит, она теперь совместная, а раз Алексей уехал, то его часть — вот она, золотая, ждёт, пока на неё падёт свет юстиции и алчности.
— «Сука. Ну просто сука», — выдохнула Анна, вцепившись в столешницу.
Телефон лежал рядом. Блестел экраном, как бы подмигивая: ну давай, позвони. Всё равно ведь не вытерпишь.
Она набрала Алексея. Он ответил сразу, будто ждал.
— Алло? — голос был тихий, даже… виноватый?
— Ты ох@ел? — спокойно, без истерики. Просто проверка связи, так сказать.
— Анют, я… Это не я. Это мама.
— А, ты теперь не мужик, а бумажка, да? Тебя написали и подали?
— Она считает, что у меня есть права. Что я не должен остаться ни с чем…
— Ты остался не с чем, потому что у тебя, блядь, нет хребта. Не потому, что квартира не твоя. Понимаешь разницу?
Там на том конце повисла пауза. Не неловкая. Удушающая.
— Я не хотел войны.
— Ну поздравляю. Ты её не хотел, но ты в ней. И ты — не на моей стороне.
— Анна, это не навсегда. Мы просто… Мы с мамой подумали, что ты не должна…
— Вы с мамой, — перебила она, — пусть мама теперь тебя и в суд тащит. Вместо сумки.
Анна бросила трубку. Впервые за долгое время — не заплакала.
На следующее утро, в той же футболке, с лохматой головой, она сидела у юриста. Женщина лет пятидесяти, с короткой стрижкой и взглядом, который, казалось, мог остановить колонну танков.
— Вас просто хотят напугать. Но повестка настоящая, да. — деловито, крутя ручку между пальцами, сказала юристка.
— Что делать? — тихо.
— Бороться. У вас есть все документы. Подарок был ДО брака? Хорошо. Остальное вы купили САМИ? Отлично. Но…
Анна напряглась. Юристка приподняла бровь:
— …если они докажут, что Алексей вкладывал деньги, ремонтировал, платил за ипотеку, если была совместная собственность — может быть неприятно.
— Он ни хрена не делал. Ни ремонта, ни денег. Я одна всё тянула.
— Прекрасно. Тогда мы его разорвём. Но приготовьтесь к грязи. Там и интим всплывёт, и слёзы, и с кем ты там обедала в 2021 году.
Анна усмехнулась, чуть зло.
— Я — не веганка. Переварю.
Вечером ей позвонила… сама Людмила Петровна.
Без здрасьте , без ты как , просто как танк на повороте.
— Ты думаешь, я тебе позволю разрушить жизнь моего сына?
— Я думала, что он сам это сделал, когда засунул голову к вам обратно в утробу.
— У тебя язык без костей. Но судья посмотрит на факты.
— Пусть смотрит. А заодно и на то, как ваш мальчик врет, что работает, пока я тащу всё на себе.
— Ты не женщина. Ты… предприниматель.
— Спасибо. Лучше быть бизнесом, чем вашей обиженной домохозяйкой.
Трубка щёлкнула. Анна стояла в кухне и дышала. Быстро, глотая воздух, как будто после пробежки.
Грязь на каблуках
Судебное здание пахло старой пылью, раздражёнными тётками в очереди и пережаренными сосисками из автоматов. Анна стояла у стены, сжав руки в кулаки, как будто это могло удержать от желания с размаху врезать кому-то — например, Людмиле Петровне, которая нарисовалась в дверях, как чёрт из табакерки: вся в трауре, в новой шубе и с лицом, как будто ей лично кто-то нассал в борщ.
— Вот же стерва театральная, — подумала Анна, закатывая глаза.
Алексей подошёл позже. Молча. С синяком под глазом и чем-то несвежим в лице. Будто неделю пил или дрался. Или оба сразу. Глянул на Анну, как собака на хозяйку, которую потерял, но сам виноват.
— Ты вообще кто мне теперь? Муж? Предатель? Или просто хрен с горы в костюме? — хотелось заорать, но она промолчала.
— Анна Викторовна, сторона ответчика? — позвала секретарь с ледяным лицом.
— Ответчица, — буркнула она, проходя в зал. — Ну, если уж по-честному.
Судья оказалась женщина в возрасте — с острым носом, как у стервятника, и глазами, которые прожигают тебя до трусов.
— Итак, у нас иск от Гавриловой Людмилы Петровны к Гавриловой Анне Викторовне о признании доли в праве собственности. Прошу стороны представиться.
— Гаврилова Анна. Квартира — моя. Ремонт — мой. Мужик, увы, тоже был мой. — Анна скрестила руки на груди.
— Гаврилова Людмила Петровна. Я… мать! Я вложила в эту квартиру больше, чем она в свои губы!
Судья недобро прищурилась:
— Губы оставим в покое. По сути, пожалуйста.
Началось шоу. Людмила Петровна выкатила тетрадь, где в столбик были расписаны «помощи» сыну: деньги на холодильник в 2008-м, пылесос в 2011-м, и даже покупка штор (да-да, она сказала это, а судья скривилась, будто ей плеснули уксуса в чай).
Анна хотела заржать, но сдержалась.
— Может, ещё и памперсы за младенчество припишем? — съязвила она. — Вы же тогда его тоже обеспечивали?
— Ты неблагодарная дрянь, — прошипела свекровь. — Я тебе сына отдала, а ты…
— Отдали? Как мясо на рынке? Сдачи не будет!
Алексей вздохнул. Поднялся. Судья глянула строго:
— Вы хотите выступить как свидетель?
Он кивнул.
— Да. Хочу кое-что сказать.
Анна напряглась. Внутри всё зажглось ледяным огнём. Сейчас начнётся. Сейчас он скажет, что мать права, что доля принадлежит им, и она, Анна, пусть катится со своими обоями к чёрту.
Но…
— Ваша честь. Квартира принадлежит Анне. Она её купила до брака. Все ремонты, техника, мебель — это её деньги. Мать действительно иногда помогала… но это были подарки. Не инвестиции. Я подтверждаю — у неё нет доли. Иметь её не может.
Людмила Петровна как будто получила пощёчину. Потом вторую. Потом башкой по батарее. Она побелела, как шпаклёвка в ванной.
— Ты что несёшь?! — завизжала она. — Ты мать предаёшь ради этой…!
— Ради справедливости, — спокойно сказал Алексей. — И ради себя. Потому что я устал. Устал быть между вами. Устал жить, как тряпка. Она не твоя собственность. И я — тоже.
Анна медленно повернула к нему голову. Он говорил по-настоящему. Не как подкаблучник, а как мужик, который вдруг вспомнил, что у него есть хребет.
Судья кивнула.
— Принято. Заседание окончено. Иск отклонён.
Выходили молча. У здания Людмила Петровна подскочила к сыну и, не стесняясь публики, отвесила ему пощёчину.
— Это тебе за предательство!
Он только моргнул.
— Поздно, мама. Я вырос.
Она ушла, сжав губы, как дверной уплотнитель. На каблуках по лужам, по грязи, по собственному эго.
— Ты зачем это сделал? — спросила Анна, когда они остались вдвоём.
— Потому что ты была права. Потому что я — мудак. Потому что, может быть, когда ты однажды проснёшься и вспомнишь про меня, ты уже не будешь меня ненавидеть.
Она смотрела на него долго. Ветер дергал волосы, было холодно, грязно, мерзко — но внутри стало неожиданно тихо. Не тепло. Просто — тихо.
— Ты сильно заплатил?
— Мне больше негде жить. Мама выгнала. И, кажется, уволила с работы — она же у нас в совете директоров.
Анна фыркнула.
— Ну ничего. У меня ремонт. Там свободная комната есть. Поживёшь в пыли, как я в твоей нерешительности. Будем квиты.
Он смотрел на неё с той самой улыбкой, которую она помнила с первой встречи.
А потом подошёл ближе. И обнял. Без слов. Без обещаний. Просто — так, как обнимают, когда знают: второго шанса не будет. Или он уже здесь.
Эпилог. Без свекрови и без розовых очков
Квартира пахла штукатуркой, кофе и новой жизнью. Без штор (да, принципиально), без бабки на кухне, без криков «Алексей, принеси мне воды, у меня давление», — только стены, пыль, и странное, почти забытое чувство свободы.
Анна шлёпала по полу в носках, оставляя за собой следы от штукатурки. На ней была старая футболка с надписью «Queen of Everything», которую она обычно надевала в дни, когда хотела кому-то доказать, что она не просто девочка с красивым маникюром, а мать его — ураган.
Алексей сидел на полу, прислонившись к стене, и пил кофе из кружки с трещиной. Он выглядел… усталым. И настоящим. Без лака, без маминой укладки, без дешёвых оправданий.
— Ну что, — сказала Анна, вытирая руки о штаны, — ты теперь как? Квартирант? Сантехник? Бывший с бонусом в виде пылесоса?
Он усмехнулся.
— Может, бывший, но с будущим?
— Не разгоняйся. У тебя был шанс. Ты его профукал. Я тебя пылесосом тогда чуть не убила.
— Я помню. Отличный удар по голове. С любовью.
Помолчали. У окна — пыль. За окном — ветер. В голове — тысяча слов, которые не сказаны, потому что уже поздно. Или… нет?
— Я не жду, что ты простишь, — сказал он наконец. — Я просто… хочу быть рядом. Если можно.
— Только не так, как раньше. Без твоей мамы в каждой розетке.
— Обещаю. Без шантажа. Без условностей. Только я. Только ты. И ремонт.
— Больше ремонт, чем ты, — хмыкнула она. — Но да, оставайся. Только знай: теперь у нас новые правила.
Он поднял бровь.
— Какие?
— Во-первых, шторы выбираю я. Во-вторых, если твоя мать позвонит — трубку беру я. И в-третьих…
Она подошла ближе. Встала над ним. Смотрела, не моргая, как перед прыжком в холодную воду.
— …влюбишься — не вздумай молчать.
Он потянулся к ней, взял за руку, осторожно, будто боялся, что она исчезнет.
— Уже. Без иллюзий. Без «навсегда». Просто — снова. В тебя.
И она не ответила. Потому что ответ был — в том, как она взъерошила ему волосы. В том, как села рядом, облокотилась на плечо. И в том, что в эту секунду впервые за долгое время ей не было страшно.
