— Ты не поверишь, Лен, — Иван захлопнул дверь, скинул ботинки и уже из коридора закричал, — Михалыч уходит на пенсию!
— Кто? — Елена выглянула из кухни, вытирая руки о вафельное полотенце.
— Мой начальник. Главный инженер. Его место освободится!
— Ну наконец-то, — буркнула она и снова скрылась за кухонной дверью. Там, на плите, начинал капризничать старенький «Бош», который с тех пор как начал греться только на второй скорости, сводил Елену с ума.
— Ты не радуешься совсем, — Иван вошёл на кухню, облокотился на косяк и вытянул губы в детской обиде. — Я двадцать лет вкалываю, Лен. Слушай, если всё получится, мы сразу ипотеку закроем, ну и… может, всё-таки съедем отсюда.
— Съедем? Куда? В панельную «трешку» с родителями твоими по соседству? — с усмешкой уточнила она, наливая суп. — Чтобы твоя мама каждый день приходила проверять, не рожаю ли я часом?
— Лена… Ну зачем ты опять? Мамка она у меня прямолинейная, да. Но она добрая. Просто хочет внуков. Что в этом плохого?
— Иван, у тебя брат. Три ребёнка. Все мальчики. Все на вид — копия мамки. Пусть она от них и балдеет.
Иван промолчал. Лицо у него стало напряжённым, как будто ему в этот момент пытались продать страхование жизни по телефону.
— Кстати, звонила она. Спрашивала, ты когда в декрет.
— Передай ей, что как только она научится варить борщ без уксуса — сразу и пойду.
— Не начинай, — Иван сел за стол.
— Я вообще-то не заканчивала, — отрезала Елена и подала ему суп.
Суп был вкусный. Картошка не разварилась, мясо мягкое. Елена умела готовить просто, но с душой. Только вот душа у неё за последние полгода как будто покрылась плесенью — сырой, уставшей от влажности обиды. Жили они на третьем этаже в старой «хрущёвке» Ивана, которая по документам принадлежала его матери. А значит, всё: от смены смесителя до покупки шкафа — проходило через фильтр Валентины Петровны.
— Ты знаешь, — продолжил Иван, поднимая ложку, — Михалыч намекал, что без поддержки сверху не пробиться. Говорит, нужно показать зрелость, ответственность. Понимаешь? Мол, семья, дети…
— А если нет детей, то ты сразу сопляк? — вскинулась Елена. — Может, тебе ещё справку из роддома предъявить, что я хоть и не беременна, но очень стараюсь?
— Ты чего такая? — Иван уставился на жену так, будто впервые её видит.
— Такая — это как? Бездетная, неценная, с лишними пятью кило? Скажи уже прямо. Ты сам-то вообще со мной зачем?
— Лен, — он вздохнул. — Мы семья. Просто ты стала… закрытой. Злой. Ты как будто ждёшь, что я тебя предам.
— Да потому что каждый вечер ты с мамкой полтора часа по телефону.
— Это нормально! Она одна, папа умер, брат весь в своей семье.
— Так и будь у неё, в её семье. Я — не её, и никогда не была.
Молчание снова повисло в воздухе. Только шум от старого вентилятора на вытяжке создавал иллюзию движения.
Через неделю жизнь пошла по странной спирали. Елена получила письмо от нотариуса. На фамилию, которую она не слышала лет двадцать. Там значилось: «Вы являетесь единственной наследницей имущества Капустиной Александры Васильевны. В состав наследства входит денежная сумма в размере десяти миллионов рублей».
Сначала она подумала, что это розыгрыш. Потом — что это ошибка. А когда нотариус подтвердил всё официально и по документам, она не поверила глазам. Александра Васильевна — двоюродная бабушка со стороны отца, с которой связь оборвалась ещё до его смерти.
— Десять миллионов?! — Иван держал бумаги так, будто они его сейчас укусят.
— Ну да. Всё официально. Через полгода вступлю.
— Лен, ты… ты понимаешь, что это шанс?
— Я понимаю.
— Мы купим квартиру, разом. Можем даже у моря. А потом…
— «Мы» — это кто? — перебила она тихо.
Он замер. Повернулся к ней резко:
— Ты о чём?
— О том, что ты сейчас думаешь не о нас, а о том, как бы «вложить» деньги. И я угадаю, в кого — в твоего брата.
— Лен, не надо так. У Кольки трое пацанов, они впритирку живут! Вся семья на одной кровати!
— А я, значит, на двух — королевских?
— Мы взрослые. Мы подождём. Им нужнее.
Вот оно. Ключевое. Им нужнее.
Иван всегда был добрым. Честным. Но вот только слишком правильным — для чужих. Для своей жены — у него вечно «подождём», «сейчас не время», «потом». Только потом, как выясняется, никогда не наступает.
— Ты правда считаешь, что я обязана отдать эти деньги твоей семье? — голос у Елены задрожал.
— Я считаю, что это было бы по-человечески. Ты ж не кровная ей внучка. А вот моя мама — её сестра по линии…
— Ну всё, ясно. Вы с мамой уже всё расписали.
Он ничего не ответил. Только отвернулся, как будто это не он, а телевизор сломался. А у неё в голове зазвенело: они уже всё решили. Без меня.
Через три дня на кухне сидела Валентина Петровна. Её лицо было торжественно-суровым, как у судьи на совете ветеранов.
— Леночка, я вот что подумала. Николай с семьёй — в беде. А ты… у тебя ведь пока нет детей. Ты не понимаешь, как это тяжело.
— А вы понимаете, как тяжело быть с вашим сыном под одной крышей?
— Что ты такое говоришь, Лена? Иван — золотой.
— Только этот «золотой» сын готов променять жену на чужих детей. А вы — на деньги.
— Что ты несёшь? Эти деньги — не твои. Это случай. Это подарок. А подарками делиться надо.
— А квартиры, в которых я живу — не мои, а ваши. А муж — не мой, а ваш. Может, вы и ремонт у нас в спальне тоже себе в подарок считаете?
— Ты злая. И эгоистка.
— Зато не лицемерка.
И в этот момент Елена вдруг поняла, что ничего не боится. Ни развода. Ни одиночества. Ни чужих осуждений. Потому что хуже, чем жить с людьми, которые считают тебя «временно допустимой» — уже не будет.
Ночью она сидела у окна, пила холодный чай и смотрела на трамвай, который звенел где-то внизу. В голове билось: «Десять миллионов, и ни одного человека рядом». И лишь в самой глубине — тёплая, почти детская мысль: а может, всё только начинается…
***
— Ты знаешь, Лена, я тут подумала… — Валентина Петровна поставила на стол коробку с пирожками, явно купленную на акции, и оперлась руками о спинку кухонного стула. — Тебе, конечно, решать. Но если оформить квартиру на Николая — это будет… как бы… инвестиция в будущее семьи.
— Вашей семьи, — уточнила Елена, даже не глядя.
— Ты чего такая злая, Леночка? — свекровь села, шумно отодвигая стул. — Мы же одна семья. У вас пока детей нет, а у Коли уже трое. Мальчики! Такие золотые. А ты… ну ты потом ещё родишь.
— Позже мне выдать чек или прямо сейчас? — Елена наконец подняла голову. В её голосе было что-то ледяное, чужое даже ей самой. — Может, составим акт передачи? Я — им деньги, они — мне грамоту за понимание?
— Ну ты прям совсем с ума сошла, — Валентина Петровна всплеснула руками. — Сколько в тебе злобы!
— Нет, это не злоба. Это раздражение. Которое копится годами, когда ты живёшь с ощущением, что твои желания — это мусор, а их желания — это твой долг.
Иван всё чаще задерживался. «На работе», «вышел с Михалычем обсудить переход дел», «Коля просил помочь с ремонтом». Елена не спрашивала. Она начала считать: сколько нужно будет, чтобы купить небольшую двухкомнатную в новом доме. Не шик. Просто своё. Без этих голосов, взглядов, намёков. Без вечной «одной семьи».
На шестой день после визита свекрови, вечером, Иван пришёл домой с хмурым лицом.
— Мы с мамой думаем, что ты себя неадекватно ведёшь.
— Мы с мамой? — Елена даже не сразу поверила, что он это произнёс.
— Она просто волнуется. Ей тяжело. Она не хочет ссор, Лена. А ты ведёшь себя, как будто все вокруг враги.
— Потому что они так себя и ведут, Ваня. Ты понимаешь, что ты выбрал сторону?
Он сел напротив.
— Я хочу, чтобы всё было по-человечески. Чтобы ты показала, что ты часть семьи. Что ты можешь поделиться. У тебя ведь больше, чем у нас.
— Так. Погоди. У тебя. Значит, это теперь уже не «у нас»?
— Ну… я имею в виду, у тебя как у человека.
— У меня как у женщины. Бездетной, бесполезной, но вдруг внезапно при деньгах, да?
Он не ответил. Смотрел в стену, где когда-то висели часы. Сейчас там оставалось только светлое пятно и торчащий гвоздь.
— Ваня, скажи честно, — Елена встала. — Если я не отдам эти деньги Коли, ты уйдёшь?
— Я… Я не знаю.
— А если отдам — ты останешься?
— Я не могу вот так, в лоб…
— Значит, можешь. Просто не хочешь.
Через неделю пришло письмо. От брата Ивана — Николая. Написано ровным, почти официальным языком:
«Учитывая сложную жилищную ситуацию и количество несовершеннолетних детей, прошу вас, Елена Васильевна, рассмотреть возможность оказания помощи в приобретении жилья. Сумма обсуждаема. Готов обсудить юридическое оформление и обязательства».
Снизу приписка от руки:
«Мама сказала, ты нормальная. Не подведи.»
Елена сидела в маршрутке, ехала на работу. Пахло влажными куртками и пережаренным луком. В ухе пищала реклама стоматологии, водитель матерился, что пробка. Елена смотрела в окно. За стеклом — пожилые люди с пакетами из «Пятёрочки», бабка в фартуке с веником, мокрый снег.
— Скажите, девушка, вы выходите? — мужчина лет пятидесяти с авоськой на коленях смотрел на неё, будто она виновата перед ним лично.
Она кивнула, встала и подумала: Да. Выходю. Из себя. Из этой жизни. Из всех этих «семейных ценностей».
После работы она зашла в риелторскую. Агент — бодрая девица лет тридцати, в белом жакете и со взглядом продавца БАДов — сразу оживилась.
— Десять миллионов? Ну, за эти деньги можно купить себе уголок счастья. У вас есть пожелания?
— Только одно. Чтобы никто не знал, где я.
Иван не ночевал дома два дня. Потом вернулся, без звонка. Просто вошёл и сел на кухне. Без слов. Долго молчал. Потом сказал:
— Мы разводимся?
— А ты как думаешь?
— Я думаю, ты устала.
— Нет, Ваня. Я прозрела. Разница есть.
Он встал, пошёл в комнату, открыл шкаф. Сложил вещи — быстро, буднично. Ни истерик, ни вопросов. Только одна фраза, уже в дверях:
— Мама сказала, что ты всё испортила.
— А ты передай ей, что я наконец всё починила.
Валентина Петровна пришла вечером. Без звонка. Открыла ключом. Видимо, Иван оставил ей дубликат. Долго ходила по квартире, шаркая тапками. В кухне остановилась у окна. Елена сидела там же, как всегда, с чашкой остывшего чая.
— Ты гордость погубит, девочка. Сначала деньги, потом одиночество. А потом — что?
— А вы думаете, одиночество — это когда одна? Нет. Это когда ты с людьми, которые тебя не видят. Не слышат. Не считают за человека. Вот это — одиночество.
— И что ты теперь?
— Теперь я буду жить.
Валентина Петровна долго стояла. Потом села. Потом встала. Потом молча ушла. Не хлопнула дверью. Даже тихо её закрыла. Навсегда.
***
Первый вечер в новой квартире был странным. Тишина здесь звучала по-другому — не как одиночество, а как тёплый ветер после бури. Елена сидела на полу, облокотившись на ещё не собранную икеевскую тумбочку, и ела сыр прямо из пачки. За окном — стройка, недостроенный детский сад, лужа в форме собаки и пожилой мужчина, курящий у мусорного бака. Жизнь.
— Ну, привет, новая я, — сказала она в пустоту.
И не расплакалась. Не закричала. Просто медленно выдохнула.
Она оформила квартиру на себя. Без «подарков» и «оформим на всех». Без нотариусов с фамилией мужа и без намёков на «давай подстрахуемся, Лена, вдруг что».
Первым, кто узнал о переезде, был Саша — курьер из «Вайлдберриз». Мальчишка с вечно запотевшими очками и добрыми руками.
— О, вы переехали? Круто! Тут тихо, только соседи странные. Вон из тридцать шестой бабка — она дронами за всеми следит.
— Ничего, пусть следит. Главное, чтоб не заходила, — улыбнулась Елена.
Он принёс ей чайник и коврик в ванную. Всё куплено впервые за долгое время — для себя. Не «в семью», не «вдвоём подумаем». А просто — чтобы было приятно утром встать и не мерзнуть ногам.
Иван позвонил на третий день. Номер высветился — старый, знакомый, почти родной. Она смотрела на экран долго. Не брала.
Он написал:
«Я сожалею. Я не знал, что всё так закончится. Мама тоже переживает. Может, поговорим?»
Она не ответила. Позже. Возможно. Когда ей самой будет этого хотеться.
Через неделю пришла повестка в суд. Николай подал иск — требует признать наследство «совместно нажитым имуществом», ссылаясь на то, что Иван участвовал в «общей жизни» и имел «намерение улучшить жилищные условия семьи». Вкратце — требовал половину.
Юрист, к которому обратилась Елена, был пожилой, с голосом диктора советского телевидения и усами, как у капитана дальнего плавания.
— Вы не волнуйтесь, — сказал он, протирая очки краем газеты. — Это цирк. Но цирк юридически допустимый. Такое сейчас модно: брошенные мужья с адвокатами. Не бойтесь, в суде всё разберём.
Суд был серым. Люди в зале смотрели на неё, как на что-то неоднозначное: невестка, жена, предательница, богатая, одинокая, красивая. Судья был строг, Николай — уверенный, Иван молчал. Только в глазах у него было что-то… сожжённое. Как будто он сам себя предал.
— Елена Васильевна, — спросил судья. — Вы подтверждаете, что полученное наследство было оформлено лично на вас?
— Да, подтверждаю.
— И вы не передавали этих средств третьим лицам?
— Нет. И не собираюсь.
— Почему? — вдруг спросил судья. — Извините, не юридически, а по-человечески.
Она подняла глаза.
— Потому что когда ты живёшь с людьми, которые считают, что ты что-то им должна — ты перестаёшь быть человеком. А становишься ресурсом. Я не вещь. Я — не подарок. Я — это я.
Судья долго молчал, потом кивнул.
Решение вынесли через два дня. Иск отклонён. Наследство признано личным имуществом. Всё остальное — моральные издержки. Которых у Елены хватило бы на три жизни вперёд.
Она возвращалась домой пешком. Шёл мелкий дождь, автобус уехал прямо перед носом, и казалось — всё как обычно. Только нет — не как обычно. Потому что внутри больше не было той тяжести, которую она таскала годами. Той, что называлась: быть удобной.
Зашла в магазин — купила сыр, зелёные яблоки и бутылку недорогого вина. Улыбнулась продавцу, впервые не натянуто.
— У вас бонусы, — сказал он. — Списать или оставить?
— Оставьте. На будущее. Оно у меня теперь есть.
Вечером она включила музыку — старый Шевчук, что-то про «все идут по краю». Взяла бокал, села на балконе. Снизу орал чей-то телевизор. Где-то смеялись дети. Дул ветер.
— Спасибо тебе, жизнь, — тихо сказала Елена. — Что показала мне, кто рядом. И что я могу быть одна. И счастлива.
Она подала на развод первой.
Через месяц ей пришло письмо. От бывшей коллеги — Веры, с которой они давно не общались.
«Ленка, ты — молодец. Я слышала. Если бы у меня был шанс — я бы тоже ушла. Может, встретимся?»
Она улыбнулась.
Может быть.
Но позже.
Сначала — тишина. Новая жизнь. Без чужих ожиданий. Без «мы решили». Без «будь умнее, уступи».
Только она. И утренний чай в новой кружке.
