Знаете, что самое страшное в старости? Не морщины, не болезни, даже не страх смерти. Самое страшное — это когда наступает вечер, ты садишься у окна с чашкой чая, смотришь на улицу, где зажигаются фонари, и вдруг понимаешь, что прожила чужую жизнь. А своя… своя где-то прошла мимо, как поезд, в котором было забронировано твое место, но ты так и не решилась в него сесть.
Меня зовут Антонина Сергеевна. Мне шестьдесят два года, и я, наверное, совсем как все: квартира в типовой пятиэтажке на окраине Ярославля, пенсия, которой хватает на скромную жизнь, взрослый сын Павел с семьей в Москве и тридцать лет брака с Николаем Петровичем — учителем физики, хорошим человеком, который никогда не поднимал на меня руку, не пропивал зарплату и даже иногда дарил цветы на 8 марта.
Вчера я сидела на лавочке у подъезда, когда Зинаида Павловна, соседка сверху, с которой мы последние годы ходим вместе на рынок по воскресеньям, спросила меня:
— Тоня, ты счастлива?
Я растерялась. Что за вопрос такой — в нашем-то возрасте? Мы же не девочки на выданье, чтобы о счастье рассуждать. Мы — люди серьезные: пенсионерки, которые обсуждают цены на капусту и сахар, делятся рецептами настойки календулы и жалуются на артрит. Какое тут счастье?
— Конечно, — ответила я, как и положено отвечать на такие вопросы. — У меня всё есть: крыша над головой, сын хороший, муж…
И вдруг я запнулась. Что-то кольнуло внутри, словно иголка, забытая в старой подушке, на которую ты неожиданно опустила голову.
— Муж? — переспросила Зина с какой-то странной интонацией.
— Николай, да. Хороший человек, — машинально ответила я.
— Тридцать лет вместе, а ты всё «хороший человек» говоришь, будто о постороннем, — покачала головой Зина. — Я когда о своем Павле говорю, пусть земля ему пухом, у меня до сих пор внутри всё переворачивается. А ведь десять лет уже как похоронила.
Я промолчала. А что тут скажешь? Хотя нет, было что — правду. Но разве можно правду вот так, на лавочке у подъезда?
Правда была в том, что за тридцать лет брака я так и не узнала, что такое любовь. Та самая, от которой сердце заходится, руки дрожат, а ночами не спится. Та, о которой книги пишут и фильмы снимают. Та, которую я в двадцать лет представляла себе, зачитываясь Тургеневым и Достоевским.
С Николаем мы познакомились на заводском вечере. Он был новым инженером в конструкторском бюро, а я работала в бухгалтерии. Он подошел, пригласил на танец, потом проводил домой. Всё как у всех. Через полгода сделал предложение. Мама радовалась: «Тонечка, такой положительный мужчина, не пьет, не курит, с квартирой!» А что еще нужно девушке из простой семьи в начале восьмидесятых?
И я вышла замуж. Родила Пашу. Варила борщи, стирала рубашки, помогала мужу делать карьеру. Он стал завучем в школе, а потом и директором. Я всегда была рядом — верной тенью, надежным тылом. Все знали: Антонина Сергеевна — идеальная жена, хозяйка, мать.
Только вот в глубине души, даже себе самой не признаваясь, я всегда чувствовала какую-то пустоту. Словно комната, где должно быть что-то важное, осталась незаполненной. И лишь иногда, очень редко, я позволяла себе задумываться — а что, если бы…
Всё изменилось месяц назад. Павел попросил нас разобрать чердак родительского дома в деревне — решил продать, всё равно мы туда почти не ездим. Последние годы приходилось тратить деньги только на ремонт крыши да забора. А там столько воспоминаний, столько вещей накопилось за десятилетия!
Николай наотрез отказался ехать — «у меня проверка в школе, Тоня, ты же понимаешь». Всегда у него находились важные причины, когда дело касалось моих родителей или их дома. Поехала одна. И среди старых чемоданов, пожелтевших газет и маминых платьев нашла ее — шкатулку с письмами.
Не помню, чтобы когда-либо видела эту шкатулку раньше. Резная, темного дерева, с потертой бархатной подкладкой внутри. А в ней — пачка писем, перевязанных выцветшей голубой лентой.
Первое, что я увидела, развернув верхний конверт, — почерк. Такой знакомый, что сердце пропустило удар. Мамин почерк, но не тот аккуратный, которым она писала рецепты или поздравления к праздникам. Нет, это был почерк юной, взволнованной девушки. Строчки прыгали, буквы наклонялись то вправо, то влево, будто не успевали за мыслями пишущего.
«Дорогой мой Сашенька!»
Я замерла. Сашенька? Кто такой Сашенька? Моего отца звали Сергей Николаевич, и никаких Саш в нашей семье не было. По крайней мере, я о них не знала.
«…не могу забыть наш последний вечер у реки. Ты спрашивал, готова ли я уехать с тобой. Милый мой, я готова на край света! Но мама… ты знаешь, она болеет, врачи говорят, что ей осталось не больше года. Как я могу оставить ее? А потом, после похорон, когда все документы будут оформлены, я приеду. Клянусь тебе! Жди меня на нашем месте, в первое воскресенье августа, ровно в пять. Я приду с чемоданом, и мы уедем…»
Дальше были слова любви, такие искренние и пронзительные, что мне, шестидесятидвухлетней женщине, стало неловко, будто я подглядываю за чем-то сокровенным.
Я стала читать дальше. Письмо за письмом — история любви, о которой я никогда не знала. Моя мама, Вера Михайловна, строгая, правильная женщина, которая всегда учила меня жить «как положено», была когда-то влюблена в художника Александра. Они познакомились, когда ей было восемнадцать, а ему двадцать три, на пленэре у реки. Он учился в художественном училище, мечтал о Ленинграде, о большом искусстве. А она… она любила его так, как любят только раз в жизни.
Но бабушка действительно заболела. Мама осталась с ней, а когда через полтора года бабушки не стало, она пошла на то самое место у реки. Первое воскресенье августа, ровно в пять. Но Саши там не было. Ни в тот день, ни в следующее воскресенье, ни через месяц.
Последнее письмо было не отправлено. Пожелтевший лист бумаги, исписанный уже другим почерком — твердым, решительным, с сильным нажимом.
«Александр, я не знаю, где ты сейчас и получишь ли когда-нибудь это письмо. Я ходила на наше место три месяца подряд, каждое воскресенье. Потом узнала от твоего друга Виктора, что ты уехал в Ленинград ещё в марте — получил какое-то предложение, которое нельзя было отклонить. И даже не потрудился сообщить мне! А я ждала…
Ты знаешь, на что похоже ожидание человека, который, возможно, забыл о тебе? Это как стоять на перроне и смотреть вдаль, притворяясь перед собой, что вот-вот из-за поворота покажется поезд. Но поезда нет, часы идут, а ты всё стоишь и веришь, что это просто задержка, что вот-вот…
Сегодня я встретила Сергея — помнишь, он работал с отцом на лесопилке? Он давно за мной ухаживает. Серьезный, надежный человек. Мама говорит, что глупо ждать мечтателя, когда рядом есть тот, кто построит крепкий дом и будет хорошим отцом детям. Наверное, она права. Женская доля — не в мечтах о несбыточном, а в семье, в детях, в уюте домашнего очага.
Прощай, Саша. Я выхожу замуж за Сергея. Надеюсь, ты счастлив там, в своем Ленинграде, среди картин и художников. А здесь, в Лесном, о тебе скоро забудут. И я тоже постараюсь забыть.»
Дата на письме — 15 ноября 1959 года. Через полгода родилась я.
Перечитав эти письма, я не могла сомкнуть глаз всю ночь. Лежала в родительской спальне, смотрела в потолок и думала о маме. О том, как она каждый день готовила завтраки, обеды и ужины. Стирала, гладила, убирала. Никогда не повышала голос на отца, даже когда он приходил навеселе с охоты. Выращивала георгины на участке. Учила меня быть «хорошей девочкой». И всё это время помнила о другой жизни, которая могла бы быть.
А что, если и моя жизнь с Николаем — такая же подмена? Что, если я тоже когда-то отказалась от чего-то важного, сама того не осознавая?
Утром я поехала в районную библиотеку. Сама не знаю, зачем. Просто хотелось узнать, был ли он — тот самый Саша, художник, мамина первая любовь.
Пожилая библиотекарь Елена Викторовна — мы когда-то учились вместе — удивилась моей просьбе, но помогла найти старые подшивки областной газеты.
— Ты кого-то конкретного ищешь? — спросила она, надевая очки.
— Да, художника Александра… — и тут я поняла, что не знаю его фамилии. В письмах мама называла его просто Сашей, Сашенькой, любимым.
— А инициалы или год рождения?
Я покачала головой. Елена вздохнула, но всё же принесла несколько папок с газетами за 1960-е годы.
И вдруг, перелистывая пожелтевшие страницы газеты «Северный край» за май 1968 года, я увидела фотографию. Молодой мужчина с копной вьющихся волос и внимательным взглядом. Подпись гласила: «Ленинградский художник Александр Воронин на открытии своей выставки в областном центре».
Сердце заколотилось. Это мог быть он! Я прочитала заметку: «…тонкие лирические пейзажи средней полосы России… особое место в экспозиции занимает серия «Воспоминание о реке», написанная по мотивам юношеских впечатлений художника…»
— Нашла что-то интересное? — спросила Елена, заметив мое волнение.
— Возможно, — ответила я. — А можно узнать больше об этом художнике? Может, есть каталоги его выставок или книги?
Елена задумалась, потом кивнула:
— В областной библиотеке должны быть. Могу сделать запрос, если хочешь.
Я поблагодарила ее и оставила свой номер телефона. А потом, повинуясь какому-то наитию, спросила:
— А можно ли узнать, жив ли он сейчас? И если да, то где его можно найти?
Елена посмотрела на меня с любопытством, но ничего не спросила.
— Попробую узнать, — ответила она. — Но ничего не обещаю.
Две недели я жила как в тумане. Николай заметил перемену, но списал всё на усталость от разборки вещей в деревне. Он вообще всегда предпочитал простые объяснения — так удобнее жить.
А я всё думала о маме, о ее несостоявшейся любви. О том, что она сделала выбор в пользу «правильной» жизни и, возможно, потом сожалела об этом. Мне казалось, что теперь многое в ее характере стало понятнее: и эта скрытая грусть во взгляде, когда она смотрела на дождь за окном, и непонятная строгость ко мне, когда в девятом классе у меня случилась первая влюбленность в мальчика из художественной школы.
Я вдруг поняла, что мама, сама того не осознавая, пыталась уберечь меня от своей ошибки. Она хотела, чтобы я выбрала «надежного» мужчину, а не того, кто заставлял сердце биться чаще. И я послушалась…
Елена позвонила мне через десять дней.
— Тоня, я кое-что нашла, — сказала она загадочно. — Приезжай.
В библиотеке она протянула мне тонкую книгу — каталог выставки, проходившей в Ленинграде в 1980 году. «Александр Воронин. Ретроспектива».
— Смотри, — Елена открыла страницу с биографией художника.
«…родился в 1936 году в деревне Лесное Ярославской области. Окончил Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина. Работал в жанре лирического пейзажа. Особую известность получила серия работ «Воспоминание о реке», в которой автор обращается к своим юношеским впечатлениям…»
Это был он! Мамин Саша!
— А есть какие-то сведения о нем сейчас? — спросила я, стараясь говорить спокойно.
Елена кивнула.
— Я связалась с музеем изобразительных искусств. Александр Петрович Воронин жив, ему сейчас 86 лет. Живет в доме престарелых для деятелей искусства под Петербургом. Я узнала адрес.
У меня перехватило дыхание.
— Спасибо, — прошептала я, не в силах сказать что-то еще. Елена понимающе улыбнулась и протянула листок с адресом и телефоном.
Дома я долго сидела у телефона, не решаясь набрать номер. Что я скажу ему? «Здравствуйте, я дочь женщины, которую вы, возможно, любили шестьдесят лет назад»? Звучит как бред. Да и зачем ворошить прошлое? Мама давно умерла, отец тоже. Какой смысл в этих старых историях?
Но что-то внутри меня требовало завершенности. Словно я должна была замкнуть какой-то круг, не только мамин, но и свой собственный.
Я набрала номер. Женский голос ответил, что с Александром Петровичем можно поговорить, но лучше приехать лично — он плохо слышит по телефону.
И я решилась. Николаю сказала, что еду в Петербург на выставку рукоделия — он давно привык к моим увлечениям, которых никогда не разделял, и только кивнул, не отрываясь от газеты.
Санкт-Петербург встретил меня дождем. Я помнила его еще Ленинградом — мы приезжали сюда с экскурсией от завода в 1985 году. Тогда я мечтала вернуться, походить по музеям, посидеть в кафе на Невском… Но жизнь всё время откладывалась на потом. Сначала маленький Паша, потом работа, потом болезнь мамы, потом… А теперь мне шестьдесят два, и я впервые приехала сюда одна, без мужа, без группы, сама по себе.
Пансионат для престарелых деятелей искусства находился в пригороде, в старом особняке с парком. Я нервничала, входя в холл. Администратор, пожилая женщина с добрыми глазами, выслушала меня внимательно.
— Вы родственница Александра Петровича? — спросила она.
— Нет, — честно ответила я. — Просто… моя мама когда-то его знала.
Она понимающе кивнула.
— Он сейчас в зимнем саду. Любит там сидеть, смотреть на деревья. Идите прямо по коридору, потом налево.
Зимний сад оказался просторной комнатой со стеклянным потолком. Вдоль стен стояли кадки с пальмами и фикусами, а посередине — несколько кресел и столиков. В одном из кресел сидел пожилой мужчина и что-то рисовал в альбоме.
Я подошла ближе, сердце бешено колотилось.
— Александр Петрович?
Он поднял глаза — голубые, яркие, совсем не выцветшие от времени. Посмотрел на меня внимательно, склонив голову набок.
— Да, это я. А вы кто?
— Меня зовут Антонина Сергеевна, — ответила я, и вдруг добавила: — Я дочь Веры. Веры из Лесного.
Его рука, державшая карандаш, дрогнула. Он еще раз всмотрелся в мое лицо, и я увидела, как что-то промелькнуло в его взгляде.
— Вера… — произнес он тихо. — Она… как она?
— Мама умерла пять лет назад, — ответила я. — А папа еще раньше.
Он кивнул, словно ожидал этого ответа.
— Присаживайтесь, — показал он на соседнее кресло. — Расскажите, как вы меня нашли? И зачем?
Я рассказала ему о найденных письмах, о своих поисках. О том, что мама никогда не говорила о нем, но я уверена — помнила всю жизнь.
Он слушал, не перебивая. Потом вздохнул.
— Знаете, я ведь вернулся за ней, — сказал он неожиданно. — Не в то воскресенье, а позже. Я действительно уехал в Ленинград весной, получил приглашение от профессора академии, это был мой шанс. Я писал Вере, но, видимо, письма не доходили. Или… — он запнулся, — или их кто-то перехватывал.
— Кто? — не поняла я.
— Ее мать, — ответил он. — Она всегда была против меня. Говорила, что художник — не профессия, что я не смогу обеспечить Веру. А когда я вернулся в октябре и пришел к ним домой, она сказала, что Вера уже согласилась выйти замуж за Сергея и просила меня не беспокоить ее. Я не поверил, пытался встретиться с Верой, но… в маленькой деревне сложно что-то скрыть. Все уже говорили о предстоящей свадьбе. А потом я увидел их вместе — Веру и вашего отца. Они шли по улице, он что-то говорил, она улыбалась. И я решил, что она действительно сделала выбор.
— Но это неправда! — воскликнула я. — Мама писала вам, что будет ждать! У меня есть эти письма!
Он печально улыбнулся.
— Жизнь редко складывается так, как мы планируем, Антонина Сергеевна. Я уехал обратно в Ленинград, с головой ушел в работу. Потом были выставки, поездки, признание… Я женился, у меня сын и дочь, внуки уже взрослые. Жена умерла десять лет назад. Хорошая была женщина, любила меня. А я…
Он не закончил фразу, но я поняла. Он прожил долгую, наполненную жизнь, но какая-то часть его сердца всегда принадлежала той юной девушке у реки.
— А можно посмотреть? — я кивнула на его альбом.
Он протянул мне раскрытый альбом, и я увидела набросок — изгиб реки, деревья на берегу, и фигурка девушки, сидящей на камне у воды.
— Это она? — спросила я, хотя уже знала ответ.
— Это всегда она, — просто ответил он. — Столько лет прошло, а я всё еще рисую тот день у реки, когда впервые ее увидел.
Мы проговорили несколько часов. Он рассказывал о своей жизни, показывал альбомы с репродукциями картин. Особенно долго мы рассматривали серию «Воспоминание о реке» — пейзажи нашей ярославской природы, увиденные глазами влюбленного человека. Всё там дышало нежностью, тихой грустью и какой-то светлой надеждой.
— На этой я нарисовал ее, — показал он на одну из картин. — Видите фигурку у дерева? Это Вера. Она всегда в моих пейзажах, даже если не видна сразу.
Когда пришло время прощаться, он вдруг спросил:
— А вы? Вы счастливы, Антонина?
Тот же вопрос, что задала Зина на лавочке у подъезда. Но теперь я знала, что ответить.
— Я прожила 30 лет с хорошим мужем. У меня замечательный сын, внуки. Но только сейчас, в шестьдесят два, я поняла, чего мне не хватало, — сказала я тихо. — Мне не хватало смелости жить свою настоящую жизнь. Не ту, которую ожидали от меня другие, а ту, которую выбрало бы мое сердце, если бы я его слушала.
Я взяла его за руку — сухую, с выступающими венами, с пятнами старческой пигментации. Руку художника, которая всю жизнь рисовала любовь, ускользнувшую от него.
— Теперь я буду жить иначе, — пообещала я. — Не знаю как, но по-другому.
Он улыбнулся и вдруг, оторвав лист из альбома, протянул мне:
— Держите. Это вам.
На листе был быстрый набросок — женщина, стоящая у открытой двери. За порогом — свет.
— Это я? — спросила я удивленно.
— Это вы, какой я вас вижу, — ответил он. — На пороге новой жизни.
Возвращаясь в Ярославль, я смотрела в окно поезда и думала о маме, о Саше, о себе. О жизнях, которые мы проживаем и не проживаем. О выборах, которые делаем каждый день, порой даже не замечая, что это выбор. О смелости следовать зову сердца. И о том, что никогда не поздно начать жить по-настоящему.
Дома меня встретил Николай с привычным вопросом «Ну как выставка?»
— Удивительно, — ответила я. — Словно заново родилась.
Он странно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Просто пошел на кухню ставить чайник — как делал это тридцать лет подряд.
А я распаковала чемодан и первым делом достала рисунок Александра — женщина у открытой двери. Повесила его на стену в спальне и долго смотрела на него.
Я не знаю, что будет дальше. Может быть, я запишусь на курсы рисования, о которых мечтала в юности. Или поеду путешествовать — одна, без оглядки на чужие мнения. Или просто буду чаще говорить то, что думаю. Жить не по шаблону, а по сердцу.
Ведь главное, что я поняла за эти дни: жизнь не заканчивается ни в тридцать, ни в шестьдесят два. Она продолжается, пока ты осмеливаешься мечтать. Пока находишь в себе смелость открывать двери, за которыми неизвестность. Пока помнишь, что счастье — не в правильности и надежности, а в созвучии души с тем, что ты делаешь.
Вчера Зина снова спросила меня, сидя на нашей лавочке:
— Ну что, Тоня, счастлива?
И я ответила честно:
— Только начинаю учиться этому, Зиночка. Только начинаю.
А вечером позвонил Павел. Я рассказала ему о маме, о найденных письмах, о Саше-художнике. Не всё, конечно, но главное. И знаете, что он сказал?
— Мама, а приезжай к нам в Москву. Не в гости на выходные, а пожить. У нас комната пустует с тех пор, как Машка в университет поступила. А рядом с домом художественная школа для взрослых открылась…
— А как же папа? — спросила я.
— А что папа? — удивился сын. — Он же всё равно в своей школе с утра до вечера. Пусть тоже приезжает, если захочет. Или на выходные будете встречаться. Вы же тридцать лет вместе прожили, неужели нельзя что-то придумать?
Я не ответила сразу. Сказала, что подумаю. Но внутри уже знала: я поеду. Не сбегу, нет. Просто начну новую главу — ту, в которой буду главным автором собственной жизни.
Может быть, не в шестьдесят два, а раньше. Может быть, не с такой решимостью. Но важно, что сейчас у меня наконец есть смелость признать: никогда не поздно начать жить так, как подсказывает сердце. Даже если для этого потребовалось прожить целую жизнь.
