Дверь в комнату распахнулась. Евгения Петровна замерла на пороге с голубой рубашкой Максима.
— Олечка, я тут гладила Максимкины вещи, — она положила рубашку на край кровати, где дремал их трехмесячный сын. — Завтра у него встреча с инвесторами… Манжеты я перегладила, как он любит.
Это была четвертая рубашка за неделю, которую свекровь постирала и выгладила, не спрашивая.
Ольга медленно выдохнула.
— Спасибо, но я вчера подготовила ему другую рубашку. С запонками, которые я ему подарила.
По лицу свекрови пробежала тень.
— Ту синюю? Максимушка в синем бледнеет, я-то уж знаю. Тридцать лет его растила, — она понизила голос. — К тому же малыш всю ночь проплакал, Толя так и не сомкнул глаз. Говорил, в кои-то веки выходной, а тут…
В нашем доме. Эти слова, даже непроизнесенные, Ольга чувствовала физически.
Ольга еще помнила тот декабрьский вечер, когда Максим предложил переехать к его родителям.
«Это временно, только на год, пока не накопим на первый взнос», — говорил он. Их съемная квартира уходила с молотка вместе с обанкротившимся владельцем, а ей оставалось три месяца до родов.
— Ты не представляешь, какие они на самом деле, — Максим улыбался тогда, рассказывая о своих родителях. — Мама дает советы, только когда просят, папа сам чинит всё в доме. Они даже отдельный вход сделали — будет почти как отдельная квартира.
Она помнила встревоженное лицо свекрови в тот первый вечер.
— Господи, Максимушка, да она еле на ногах стоит! — всплеснула руками Евгения Петровна. — Анатолий, скорее, помоги с вещами!
Свекор, крепкий пятидесятилетний мужчина, ворчливо, но заботливо выносил их чемоданы из такси. «Выбрали время переезжать, метель же».
Первый месяц всё было почти идеально. Ольга готовила, стирала — старалась доказать, что они не в тягость. Евгения Петровна хвалила ее пироги и помогала развешивать белье.
А потом родился Мишка, и что-то надломилось.
— Его нужно купать в отваре ромашки, а не в этой химии, — Евгения Петровна морщилась, глядя на детское мыло. — Максимка до года спал только со мной, так и вырос здоровым. — Для чего ты это записываешь? Режим кормления? Дети не часы, их не программируют.
Каждое замечание звучало с интонацией заботы, но внутри скрывался контроль. Ольга вначале благодарила, спорила, объясняла, а потом просто кивала.
Анатолий Сергеевич был другим: он избегал общения с невесткой, но каждое ее решение обсуждал с сыном.
— Максим, что это за детское питание? Вы разоритесь с такими запросами, — говорил он за ужином, разглядывая чек из магазина.
Максим лавировал между женой и родителями. Единственный ребенок, выросший в атмосфере тщательной опеки, он привык, что главные решения всегда принимали родители.
— Максим, нам нужно съехать, — шепнула Ольга однажды ночью, когда за стеной раздавались вздохи свекра из-за плача ребенка.
— Мы не можем, Оль, — он обнял ее. — Я только начал новый проект, зарплата нестабильная… Потерпи. Еще четыре месяца, обещаю.
И она терпела. Когда Евгения Петровна перебирала вещи в их комоде, выбрасывала «аллергенные» игрушки, переодевала спящего Мишку в «более подходящую» одежду.
Но вчера что-то в ней сломалось окончательно.
Вчера Ольга уложила сына после кормления и отправилась в душ. Выйдя из ванной, она услышала тихое воркование из комнаты. Толкнув дверь, Ольга застыла: Евгения Петровна сидела в кресле с Мишкой на руках и кормила его из бутылочки смесью.
Ольга впилась взглядом в бутылочку — ту самую, которую свекровь купила неделю назад «на всякий случай».
— Евгения Петровна, что происходит?
Свекровь вздрогнула, но продолжила кормление.
— Малыш проснулся и плакал, а тебя не было, — она говорила мягко, не отрывая взгляда от ребенка. — Я просто помогаю. Ты же устала.
Ольга подошла к креслу.
— Он не мог плакать от голода. Я покормила его перед тем, как уйти.
Евгения Петровна подняла глаза — в них читалась смесь раздражения и затаенной боли.
— Ты многого не понимаешь. Детям нужно больше, чем ты думаешь. Максимка в его возрасте ел каждый час, иначе худел. А твое молоко… — она поджала губы. — Я же видела, как он срыгивает после твоих кормлений.
Ольга протянула руки.
— Отдайте мне сына, пожалуйста.
— Подожди, он почти доел, — свекровь крепче прижала Мишку. — Не нервничай так, молоко испортится.
— Я прошу вас отдать мне моего ребенка.
— Не устраивай сцен, — шепнула Евгения Петровна. — Толя только заснул после дежурства. И не нужно драматизировать — это просто бутылочка смеси.
Ольга, не говоря больше ни слова, наклонилась и забрала сына. Отойдя к раковине, она вылила остатки смеси из бутылочки. Мишка заплакал.
— Ты что творишь?! — свекровь вскочила. — Ты навредишь ему!
На шум в комнату вошел Максим, а следом за ним Анатолий Сергеевич.
— Что случилось? — Максим переводил взгляд с плачущего сына на жену и мать.
— Я просто помогала с малышом, а она вырвала его! — Евгения Петровна схватилась за сердце. — Вылила детское питание!
— Мам, успокойся, — Максим попытался обнять мать, но та оттолкнула его руку.
— Максим, ты должен решить, что для тебя важнее, — произнес Анатолий Сергеевич. — Мы приняли вас в дом, помогали. И что в ответ? Твоя жена устраивает истерики, не уважает наши правила…
— Правила? — Ольга подняла глаза, покачивая сына. — Какие правила дают право брать ребенка и кормить его без разрешения матери?
— Или в этом доме будут уважать старших, или… — свекор не договорил.
— Или что? — Ольга не узнала свой голос — настолько твердо он прозвучал. — Или мы должны уйти? Так мы и уйдем. Прямо сейчас.
На следующее утро Ольга складывала детские вещи в сумку. Вчерашний конфликт оставил всех в оцепенении: Евгения Петровна заперлась в своей комнате, Анатолий Сергеевич молча ушел на работу рано утром. Максим полночи говорил по телефону на кухне.
Свекровь появилась в дверях с той же голубой рубашкой. Лицо ее осунулось.
— Максим забыл рубашку. У него сегодня важная встреча.
Ольга встретилась взглядом со свекровью.
— Я передам ему, — она протянула руку.
Свекровь не отдала рубашку, погладив ткань.
— Знаешь, когда Максиму было два месяца, я едва не потеряла его, — неожиданно сказала она. — Двусторонняя пневмония. Врачи готовили нас к худшему. Я поклялась, что никогда не позволю с ним случиться ничему плохому.
Она подняла глаза на Ольгу:
— Тридцать два года я держала слово. А потом появилась ты, и он стал отдаляться. Жить в этой ужасной съемной квартире, работать на ненадежную фирму вместо банка.
— Ты делаешь ошибку, увозя его и ребенка. Максим — хороший мальчик, но он никогда не выберет тебя вместо семьи. Его настоящей семьи.
В комнату вошел Максим. На его лице читалась решимость.
— Мама, оставь Ольгу в покое.
— Максимушка, ты не понимаешь…
— Я всё понимаю, — он забрал рубашку из ее рук. — Я выбираю свою семью. Мою жену и моего сына. Мы уезжаем сегодня.
— Но куда вы пойдете? На съемную квартиру? С ребенком? — в голосе свекрови звучала тревога. — Ты же только начал новый проект…
— Нам есть куда идти, — Максим достал телефон. — Я говорил с Леней. Он пустит нас на свою дачу. Там тепло, есть всё необходимое. А через месяц мне обещали аванс, и мы сможем снять квартиру.
Он повернулся к появившемуся в дверях отцу:
— Папа, мы уезжаем. Спасибо за всё. Но мы не можем больше здесь жить.
— Мы хотели как лучше, — пробормотал Анатолий Сергеевич. — Мы беспокоились…
— Беспокойство — это когда спрашивают, как помочь, — ответил Максим. — А не когда решают за других.
Он начал складывать свои вещи.
Свекровь застыла, глядя, как сын собирает чемодан. Наконец, Анатолий Сергеевич положил руку ей на плечо:
— Пойдем, Женя. Им нужно собраться.
Когда дверь закрылась, Ольга подошла к мужу:
— Ты уверен? Это же твои родители, твой дом…
Максим повернулся к ней, и она увидела в его глазах боль.
— Знаешь, каждый раз, когда мама говорила «наш дом», я чувствовал себя вещью. Словно я — просто продолжение их желаний. Этот дом никогда не был моим.
Они вышли из дома в сумерках. Февральский вечер окутал улицу синевой, фонари только начинали зажигаться. Ольга поправила одеяло в переноске, Максим закинул рюкзак на плечо и взял две сумки.
— Машина будет через пять минут, — сказал он, глядя в телефон.
Они стояли молча. Ольга смотрела на двухэтажный дом, светящиеся окна, ажурные занавески. Сколько раз в этих стенах она чувствовала себя лишней?
— Ты думаешь, мы поступаем правильно? — спросила она тихо.
Максим поставил сумки и достал сигарету — привычка, от которой он отказался, когда Ольга забеременела.
— Я прожил с ними двадцать пять лет, — сказал он, выдыхая дым. — И только последние два дня чувствую себя взрослым.
Он помолчал, глядя на дорогу.
— Когда я сказал маме, что мы с тобой встречаемся, она устроила мне допрос. Где ты училась, как относишься к детям… А потом сказала: «Не торопись с решениями, сынок». Мне было двадцать семь, а она говорила со мной, как с подростком.
Он затянулся снова.
— Знаешь, что я понял? Они никогда не изменятся. Для них я всегда буду маленьким Максимкой, который не может выбрать рубашку. А ты — чужой женщиной, забравшей сына. Мишка — просто моим продолжением.
— Но ведь они любят тебя, — сказала Ольга, видя подъезжающее такси.
— Любят, — кивнул он. — По-своему. Но любовь, которая душит, — не то, что я хочу передать нашему сыну.
Дверь дома вдруг открылась. На пороге стоял Анатолий Сергеевич с конвертом. Он быстро подошел к ним.
— Вот, — протянул он конверт Максиму. — Здесь на первое время. И не спорь! — он поднял руку. — Считай компенсацией. Я поговорю с твоей мамой. Она поймет.
Его глаза, обычно строгие, выглядели виноватыми.
— Звони мне, — он похлопал сына по плечу.
Таксист просигналил. Они загрузили вещи в машину. Устраиваясь на заднем сидении с переноской, Ольга увидела в окне второго этажа силуэт Евгении Петровны — неподвижный, наблюдающий.
— Даже если мы съедем, они не поймут, что сделали не так, — сказала Ольга, когда машина тронулась.
Максим повернулся к ней в полумраке салона.
— Не нам менять их. Но мы можем изменить то, как живем сами.
Мишка захныкал. Ольга достала его из переноски и прижала к себе. Его тепло, его запах — ради него они перевернули свою жизнь.
— Мне немного страшно, — шепнула она.
— Мне тоже. Но мы поступаем правильно.
Он взял ее за руку, а машина уносила их прочь от прошлого в неизвестное, но их собственное будущее.
