Опять звонили. Я вздрогнула, когда телефон взорвался дребезжащим звуком. Бабушка сжала мои плечи, словно защищая от невидимой угрозы.
— Не бери трубку, Машенька, — прошептала она, но её голос дрожал. — Это опять эти… коллекторы.
Мне было пятнадцать, когда я впервые узнала, что такое коллекторы. Это случилось на следующий день после того, как мама хлопнула дверью нашей квартиры и не вернулась.
— Она просто потеряла совесть! — кричала тогда бабушка Лена, сжимая в руках квитанции с космическими суммами долгов. — Как она могла? Ты же её дочь!
Но мама, кажется, об этом забыла. И о том, что бабушке Елене Петровне уже пятьдесят пять, и её пенсии хватает только на хлеб да молоко. И о том, что я ещё школьница, а не кормилица семьи.
2000 год выдался холодным. Не только на улице — в душе тоже. Мама исчезла в феврале, оставив после себя только груду неоплаченных счетов и пустые обещания. «Я должна пожить для себя, Машка. Ты поймёшь, когда вырастешь», — бросила она тогда, накидывая куртку. Ей было тридцать пять, хотя выглядела она моложе. Всегда хотела казаться моложе.
Мы с бабушкой переглянулись, когда прозвучал очередной звонок.
— Может, это не они? — с надеждой произнесла я.
Бабушка покачала головой и медленно подошла к телефону. Её рука дрожала, когда она поднимала трубку. Я видела, как она постарела за эти месяцы — глубокие морщины прорезали лицо, а седина, раньше незаметная, теперь серебрила всю голову.
— Алло, — её голос звучал неуверенно.
Я слышала грубый мужской бас на другом конце провода. Бабушка вздрогнула.
— Послушайте, моя дочь… она… мы не знаем, где она…
Мужчина перебил её. Слов я не разбирала, но тон не оставлял сомнений. Бабушкины плечи опустились.
— Сколько времени вы нам ещё дадите? — спросила она безжизненным голосом.
Короткий ответ, и лицо бабушки стало белее мела.
— Неделя? Но как же… нам неоткуда… — она осеклась и медленно опустила трубку.
Я подошла к ней и обняла за плечи. Она была такой хрупкой, что казалось — сейчас рассыплется.
— Они сказали, что если мы не найдём деньги за неделю, они придут и опишут имущество, — тихо произнесла бабушка. — А потом… потом будут другие меры.
— Какие меры? — я почувствовала, как внутри всё холодеет.
— Лучше тебе не знать, Машенька.
В тот вечер я впервые увидела, как плачет моя бабушка — женщина, пережившая войну в детстве, голод, смерть мужа, предательство дочери. Она сидела на кухне, сгорбившись над чашкой остывшего чая, и беззвучно плакала. И что-то оборвалось тогда внутри меня.
— Я найду работу, — сказала я решительно.
Бабушка подняла на меня покрасневшие глаза.
— Тебе только пятнадцать, Маша. Ты должна учиться.
— Я буду учиться. И работать тоже.
Найти работу пятнадцатилетней девчонке оказалось непросто. Я расклеивала объявления, выгуливала собак, мыла подъезды. Денег всё равно не хватало — капля в море маминых долгов.
Каждый день я возвращалась домой с мыслью, что вот сейчас открою дверь, а там мама. Стоит, улыбается: «Прости, Машка, я всё уладила». Но дома была только бабушка, встречавшая меня с тревогой в глазах.
— Звонила твоя мама, — сказала она однажды.
Я замерла с сумкой в руках.
— И что? Она вернётся? Она знает о коллекторах?
Бабушка отвела взгляд.
— Она сказала, что встретила хорошего человека. Они уезжают на юг.
Я стояла, не двигаясь, ощущая, как внутри растёт что-то тяжёлое и горькое.
— А о нас? О долгах?
— Она сказала… — бабушка запнулась, — что мы сами виноваты. Что квартира большая, трёхкомнатная, можно сдать комнату…
Я швырнула сумку на пол так, что она отлетела к стене.
— Сами виноваты?! — голос сорвался на крик. — А кто набрал эти кредиты? Кто тратил деньги направо и налево? Почему мы должны расплачиваться за её прихоти?
Бабушка вздрогнула от моего крика, и мне стало стыдно. Я опустилась рядом с ней на диван и взяла её руки в свои.
— Прости, — прошептала я. — Просто это нечестно, понимаешь?
— Жизнь вообще редко бывает справедливой, — тихо ответила она.
К моему восемнадцатилетию ситуация стала критической. Я окончила школу, поступила в колледж, но главное — устроилась на завод. Работала в две смены, спала по четыре часа, но деньги всё равно утекали как вода — проценты по кредитам росли быстрее, чем мы успевали их гасить.
Бабушка таяла на глазах. Давление, сердце, нервы — всё сыпалось как карточный домик. А коллекторы звонили, приходили, угрожали. Однажды я вернулась домой и увидела надпись на двери: «Долг смертью красен». В тот день бабушку увезли на скорой.
Когда она вернулась из больницы, я увидела в её глазах решимость, которой раньше не замечала.
— Маша, нам нужно поговорить.
Мы сидели на кухне, и в окно бил яркий майский свет, такой контрастный с нашим разговором.
— Я всё решила, — бабушка говорила тихо, но твёрдо. — Мы продаём квартиру.
— Что? — я не поверила своим ушам. — Но это же твоя квартира! Ты всю жизнь…
— Именно. Моя. А значит, я вправе ею распоряжаться, — она положила на стол какие-то бумаги. — Но сначала я перепишу её на тебя.
— Бабушка, зачем?
— Затем, что твоя мать — моя дочь и наследница. Если со мной что-то случится, квартира перейдёт к ней. И все твои жертвы будут напрасны.
Я смотрела на неё, не находя слов.
— Мы продадим квартиру, расплатимся с долгами и уедем отсюда. Начнём сначала, — её голос звучал почти молодо.
— А мама? — вырвалось у меня.
Что-то промелькнуло в глазах бабушки — боль, решимость, усталость.
— Она сделала свой выбор, Маша. Теперь наша очередь.
Мы переехали в маленький город в трёхстах километрах от нашего. Сняли крошечную однушку на окраине, но там не было коллекторов, не было прошлого, не было постоянного страха. Я продолжала работать и учиться, бабушка потихоньку восстанавливала здоровье.
О маме не было ни слуху ни духу пять лет. Иногда я думала — ищет ли она нас? Знает ли, что мы продали квартиру? Что у неё больше нет дома, куда можно вернуться?
А потом наступил 2025 год.
Поезд прибывал по расписанию. Я нервничала — впервые за пять лет возвращалась в родной город. Подруга детства выходила замуж и умоляла меня приехать. Я долго сомневалась, но в конце концов согласилась.
— Не волнуйся за меня, — сказала бабушка, провожая меня. — Я буду в порядке.
Ей было уже восемьдесят, но она держалась молодцом. Даже подрабатывала — шила на заказ детские игрушки.
Когда поезд остановился, я на мгновение замерла. Странное чувство охватило меня — будто я чужая в родном городе. Вокзал выглядел точно так же, как пять лет назад — серый, обшарпанный, пропахший сыростью.
Я спустилась по ступенькам и начала пробираться сквозь толпу. И вдруг замерла.
Возле скамейки стояла женщина. Исхудавшая, с потухшими глазами, в потрёпанной одежде. Она протягивала руку проходящим мимо людям, но те отворачивались. И это лицо… несмотря на морщины, несмотря на болезненную худобу, я узнала его мгновенно.
Мама.
Она не видела меня — смотрела в другую сторону, что-то бормоча себе под нос. Я могла бы пройти мимо, и она никогда бы не узнала, что я была здесь. Что я видела её.
Но я не смогла.
Я медленно подошла к ней. Она повернулась, протянула руку и произнесла заученную фразу:
— Подайте, добрые люди…
И осеклась. В её глазах промелькнуло узнавание, смешанное с чем-то ещё — стыдом? страхом? надеждой?
— Машка? — её голос был хриплым. — Это ты?
Я смотрела на женщину, которая когда-то была моей матерью. Которая бросила пятнадцатилетнюю дочь и пожилую мать с долгами. Которая «хотела пожить для себя».
— Машенька, — в её голосе появились слёзы. — Доченька…
Она протянула ко мне руки — грязные, с обломанными ногтями.
— Как ты? Как мама? Вы нашли…
— Мы выкарабкались, — перебила я. — Без тебя.
Она вздрогнула, как от удара.
— Я… я знаю, что виновата. Но ты не представляешь, через что я прошла… Этот мужчина, он бросил меня, забрал всё… Я пыталась вернуться, но квартиры уже не было…
— А мы были? — голос звучал чужим. — Мы были, когда ты уходила? Я была — твоя пятнадцатилетняя дочь? Бабушка была — твоя мать?
Она опустила глаза.
— Машенька, я…
— Почему ты не вернулась, когда начались звонки коллекторов? — я чувствовала, как внутри поднимается что-то тёмное, долго сдерживаемое. — Почему ты обвинила нас? Почему бабушка чуть не умерла из-за твоих долгов?
Она молчала, глядя в землю.
— Мы потеряли всё, — продолжала я. — Дом, спокойствие, здоровье. А ты… ты хотела пожить для себя. Ну и как, понравилось?
Жестоко. Я знала, что это жестоко. Но двадцать лет копившаяся обида требовала выхода.
Она подняла на меня глаза — пустые, выцветшие.
— Помоги мне, Маша. Я твоя мать…
Я достала из кармана деньги — все, что были, — и бросила в её протянутую ладонь.
— Была, — ответила я и пошла прочь.
— Маша! — её крик догнал меня уже на выходе с вокзала. — Что мне делать? Куда идти?
Я остановилась, но не обернулась.
— Не знаю, мама. Ты хотела свободы — вот она. Полная свобода. Наслаждайся.
И ушла, чувствуя, как по щекам текут слёзы — злые, горячие, очищающие. Я плакала не о ней — о себе. О той девочке, которая каждый день ждала возвращения мамы. О бабушке, которая потеряла дочь и дом. О годах, украденных чужой безответственностью.
Телефон в кармане завибрировал. Сообщение от бабушки: «Как добралась, Машенька? Всё хорошо?»
Я вытерла слёзы и ответила: «Всё отлично, бабуль. Я скоро вернусь домой».
Домой. Туда, где меня ждали. Где меня любили — просто так, без условий и обязательств. Где не было долгов, кроме долга любви — единственного, который я готова была выплачивать всю жизнь.
