— Ты опять с кислой физиономией. Может, тебе к гастроэнтерологу? — усмехнулась Мария, даже не оборачиваясь. Она резала лук для салата, но рука дрогнула, и нож с глухим стуком врезался в деревянную доску.
— Ты вообще слышала, что я сказал? — Алексей подошёл ближе, положил ладони на стол. Они были такие же дряблые, как и его попытки казаться решительным.
— Что опять? — Мария вытерла руки о полотенце, развернулась. — Только не говори, что снова нужна «маленькая сумма» для твоей мамочки.
— Ну да. Маленькая. Пятнадцать тысяч. Она…
— Ей не хватает на ноготочки? Или ей срочно нужно в Сочи, «отлежаться от стресса»? — Мария сложила руки на груди. В голосе её не было злобы. Только усталость. Та, что прилипает к телу, как запах старого масла на кухонной занавеске.
— У неё кредит! Она… она не может платить! — Алексей вспыхнул, как свечка на ветру.
— Она его брала. Пусть сама и платит. Я — не её банкомат, ты — не её нянька. А если тебя устраивает быть между двух женщин — поздравляю, у тебя теперь работа: «между молотом и скалкой».
— Ты не понимаешь. Это же мама. Она…
— А я? Я кто? Просто удобный банкомат с хорошей кредитной историей? — Мария шагнула ближе. — Я на двух работах с января, ты забыл? Я коплю на машину. На свою мечту. Не для того, чтобы твоя мама каталась по торговым центрам с новой сумкой.
Алексей сел за стол, прижал ладони к лицу.
— Ты жестокая, Маш. Ей же шестьдесят.
— Угу. И она ведёт себя, как шестнадцатилетняя, у которой папа купит всё. И, кстати, «ей шестьдесят» — не повод заказывать суши каждый вечер, а потом плакаться, что «опять проценты капают».
— Ну, у неё трудная жизнь…
— Алексей, ты взрослая задница с паспортом. Ты женат. Ты живёшь в квартире, в которую не вложил ни копейки. И ты сидишь на кухне и говоришь мне, что твоя мама — «бедняжка», а я, значит, какая? Ведьма с кассовым аппаратом?
Он встал резко.
— Вот и началось. Опять. Да ты бы лучше посмотрела на себя. Всё у тебя через «надо», всё по графику. Даже секс — по вторникам.
— Угу, и то если твоя мама не позвонит с «важным вопросом». В прошлый раз она тебе прислала ссылку на пылесос.
— Потому что у неё старый сломался! — крикнул он.
Мария вдруг рассмеялась. Не от радости — от бессилия.
— Скажи мне честно. Ты женился на мне или на ней?
Он молчал.
Молчание у них в семье давно стало универсальным ответом.
Мария повернулась к плите. Чайник давно закипел. Пар клубился под потолком, как все их ссоры — невыносимо горячие и такие, что тяжело дышать.
— Я не дам ей денег, Лёш. Ни пятнадцать, ни пять. Ноль. Всё, что я коплю, — это на машину. Мне надоело ездить в маршрутке после ночной смены и слушать, как кто-то харкает мне в ухо.
— Это эгоизм. — Алексей говорил уже тише.
— Нет. Это зрелость. Эгоизм — это когда взрослая женщина берет кредиты на косметику, зная, что сын попросит жену отдать долги.
Он стоял посреди кухни, как человек, потерявший что-то очень важное. Только вот потеря была — не вещь. Потеря была в лице. В глазах.
— А если я всё равно дам ей деньги? — голос был тихим. Он будто спрашивал: «Ты меня тогда оставишь?»
— Тогда соберёшь вещи и поедешь к ней. Можешь даже не звонить. Просто уезжай.
Он не ответил. Только сжал губы, как будто хотел что-то сказать, да передумал. Или понял, что будет только хуже.
В этот вечер он лёг спать на диване в гостиной. Она — в спальне. Между ними была не дверь. Между ними была пропасть. Из обид, долгов и женских мечт, которым так и не дали шанса.
Впервые за шесть лет брака она не поставила на ночь будильник. Пусть хоть завтра начнётся без плана.
Алексей тихо лежал на диване, уставившись в потолок. Телефон мигал на тумбочке. Сообщение от «Мамочка»:
«Как там Машка? Не сдохла ещё от злобы?»
Он не ответил. Но пальцы дрогнули.
Потому что впервые за шесть лет он понял, в чём реальный долг. И кому он его должен.
Суббота началась с того, что Алексей пытался сварить кашу.
И в итоге сварил то, что Мария бы назвала «липкая масса для штукатурки стен». Она не вышла из спальни. Просто лежала, глядя в потолок, будто ждала, что в нём появится подсказка: «как жить с мужчиной, который боится собственной матери сильнее, чем налоговой».
Алексей топтался у двери, словно провинившийся школьник.
— Мария… — позвал он неуверенно, приоткрыв дверь. — Я там… завтрак. Хочешь?
— Если ты туда насыпал свои аргументы — нет, — спокойно ответила она, не оборачиваясь.
Он вздохнул и сел на край кровати. В комнату пробивалось утро, такое серое, что казалось — на небе снова задолжали.
— Послушай. Ну ты же понимаешь… Мама в беде. У неё реально всё плохо.
— Да у неё «всё плохо» каждый раз, когда у меня появляется мечта, — Мария повернулась и села на кровати, упершись локтями в колени. — Ты заметил? Стоит мне начать что-то планировать — как у Елены Петровны то зуб, то банк, то депрессия, и всё это с таким таймингом, что я начинаю думать: она получает мои смс от банка.
— Ну ты перегибаешь, — поморщился Алексей.
— Перегибаю? — Мария поднялась, поправляя футболку. — А давай вспомним. Два года назад я копила на курсы — она заболела. Полгода назад хотела открыть ИП — у неё сгорел холодильник. И вот теперь я хочу купить машину, и что? Опять бедная, несчастная жертва капитализма. С долгом, который почему-то должен платить её сын. А значит — я.
— Это не так просто, — пробормотал он. — У неё реально нет никого, кроме нас.
— У неё нет никого, потому что она всех сожгла в эмоциональном крематории, — Мария подошла к окну. — Её подруги сбежали, потому что слушать о её золотом сыночке невозможно без седативного. Родственники исчезли, потому что она, прости господи, таскала с дачи даже чужие кусты малины — «на черенок». А ты всё ещё веришь, что она бедная и несчастная.
— Ну ты же не понимаешь! — вспылил Алексей. — Она растила меня одна! Одна, понимаешь? Без помощи! Без мужика! Она пахала!
— И теперь она считает, что ей пожизненно причитается, — Мария подошла ближе, и голос стал жёстким. — А я — кто? Дополнительный счёт в её банке?
— Ты не права, — выдохнул он.
— Нет, Лёш. Это ты не прав. Ты не муж. Ты — курьер. Доставляешь деньги и оправдания. Я не хочу так жить. Я не должна жить, как вторая женщина в доме. Женщина твоей жизни должна быть одна. А у тебя — две. Только одна в спальне, а другая — на проводе.
— Ты ставишь ультиматум?
— Я ставлю точку, Лёш. Я не против помочь. Но когда твоя мать делает вид, что её проблемы — важнее наших, а ты в этом участвуешь, я не жена. Я статист.
Алексей сидел, смотрел в пол. Он не был злым. Он был… слабым. Таким и рос. За него всё решала мама. Потом — Мария. Он просто плыл. А теперь — пошёл ко дну.
— Я… я поговорю с ней, — наконец выдавил он.
— Поздно, — Мария развела руками. — Я уже сказала — не дам ни копейки. И, знаешь, если ты после всего этого отправишь ей деньги — мне станет всё понятно.
Он кивнул. Тяжело. Как будто ему на шею повесили мешок с грехами. Поднялся, пошёл в коридор. Обулся.
— Я поеду к ней. Поговорю. Может… как-то объясню.
Мария не ответила. Просто смотрела, как он застёгивает куртку. Медленно, неуклюже. Как человек, который впервые понял: дальше не получится сидеть на двух стульях.
Алексей приехал к матери ближе к полудню. Хрущёвка. Второй этаж. Запах кошек и варёного лука ещё на лестничной клетке.
— О, явился, — Елена Петровна встретила его в цветастом халате, на голове — бигуди, на губах — помада. Красная. Как уверенность в своей правоте.
— Мама, надо поговорить, — начал он сразу, не раздеваясь.
— Что, Машка опять наорал… ой, извини, «Мария»? Надо же. Такая интеллигентная. Я, между прочим, с ней не грубила. Это она тебя унижает.
— Мама. Хватит. Я не могу всё время клянчить у жены деньги, потому что ты вечно в долгах.
— А кто тебе жена? Она что, спасительница твоя? Плевать я хотела. Она бы у тебя ещё и носки забрала, если бы могла!
— Мама. Я серьёзно.
— А я нет! Я тебе, между прочим, жизнь отдала! А ты теперь перед этой… этой… скулящей змеёй пресмыкаешься?!
Он смотрел на неё, как на чужую. Она ругалась, кричала, грозила — как всегда. Но теперь он слышал в её голосе только эхо. Пустое, раздражённое, бессильное.
— Я тебе денег не дам. — Он сказал это тихо, но твёрдо. — И просить у Маши тоже не буду.
Мать замолчала. На мгновение.
А потом ударила его по щеке. Не сильно. Но не играючи.
— Жалкий ты. Подкаблучник, — прошипела она.
Алексей молча развернулся. Вышел.
И впервые в жизни не оглянулся.
Он пришёл домой, когда уже стемнело. Мария сидела за столом, с чашкой чая.
Он снял куртку, подошёл.
— Я не дал ей денег, — сказал он просто.
— И она тебя выгнала? — спросила Мария без эмоций.
— Да.
— Ну что ж, — она встала. — Добро пожаловать во взрослую жизнь.
Он посмотрел на неё, как будто впервые.
Словно всё это время она стояла в другом конце комнаты, в тени. А теперь — вышла на свет.
— Я хочу всё изменить, — сказал он.
— Тогда начни с себя, Лёш. А не с маминых долгов.
И она пошла в спальню.
А он остался на кухне. Наедине с тишиной.
Которая на этот раз не была злой. Просто честной.
Воскресенье. Мария проснулась рано. В доме пахло кофе и свежим хлебом — Лёша старался. Старался тихо, аккуратно, будто боялся вспугнуть хрупкое перемирие, которое они подписали вчера без слов.
Он поставил перед ней чашку.
— С сахаром. Как ты любишь.
Она посмотрела на него. Он был какой-то чужой. Не тот, с кем она делила быт, покупки и бесконечные разговоры про курс доллара. Этот мужчина сейчас стоял перед ней с глазами человека, который впервые вышел из тени своей матери.
— Съезжу к Игорю сегодня, — сказал он. — Хочу узнать, может, он поможет с маминым кредитом. Хотя бы советом. Я не дам ей денег. Но надо понять, как ей выйти из этого.
— А зачем? — Мария поставила чашку. — Она взрослый человек. Сделала — пусть разгребает. Это и есть взрослая жизнь.
— Ну, я не могу совсем её бросить…
— А я могу. — Она встала. — Потому что мне не тринадцать, и я не должна заслуживать чьё-то одобрение, особенно женское. Ни твоей мамы, ни соседки снизу, ни даже твоей.
Он молчал.
Мария подошла ближе:
— Я так устала быть третьей в твоей жизни. Ты — мамин. Ты всегда был мамин. Даже в наш медовый месяц ты названивал ей по три раза в день.
— Я понимаю… — прошептал он.
— Нет, Лёш. Не понимаешь. Ты боишься. Больше, чем любишь. А я больше не буду рядом с мужчиной, который боится.
Он сел. Уперся руками в колени. Плечи его опустились.
— Я не хочу тебя терять.
— А я не хочу терять себя. — Мария взяла куртку с вешалки. — Я съезжаю.
— Куда?
— К себе.
Он не задал лишних вопросов. И это было впервые. Без обиды, без упрёков. Просто кивнул. Он понял.
Через неделю Мария сняла однушку рядом с метро. Без ремонта, зато с окнами во двор и свободой. Первые дни она пила чай из одноразовой кружки и спала на матрасе. Но чувствовала себя лучше, чем за последние два года.
Лёша писал. Спокойно. Без истерик.
«Я работаю с психологом. Хочу разобраться. Не знаю, что будет. Но хочу быть лучше».
Она не отвечала сразу. Думала.
Елена Петровна тоже написала. Целое сочинение: про то, как Машка разрушила её сына, лишила его мужественности, и вообще — это всё поколение такое, эгоистичное. В конце был постскриптум:
«Хочешь — живи как хочешь. Но не думай, что я забуду».
Мария улыбнулась.
И не ответила. Потому что ничего не должна.
Через два месяца она пришла в магазин за лампочками. У входа — Алексей. Цветы в руках. Не розы. Простые полевые, в бумаге.
— Привет, — сказал он. — Я просто… хотел сказать спасибо.
— За что? — удивилась она.
— За то, что выбрала себя. Потому что если бы не это, я бы так и остался маминым мальчиком. А теперь…
Он замолчал.
— Теперь ты кто? — спросила она, щурясь на солнце.
— Теперь я учусь быть мужчиной. Без мамы. Без спасателей. Просто… сам.
— Ну что ж, удачи тебе, Лёш. — Она кивнула на цветы. — Только не мне. Себе их подари. За смелость.
И пошла дальше. Лампочки, чек, сумка.
А внутри — свет. Без маминых долгов, без чужих истерик. Только она.
Та самая, которой когда-то не хватало воздуха.
Теперь — дышит.
