— Вот только не говори мне, что она опять была у нас! — Екатерина хлопнула сумкой по пуфику, как будто по голове Ольге Петровне. — Я серьезно, Леш, ну честное слово, у меня начинаются нервные тики. Я боюсь открывать шкаф!
Алексей, как всегда, притворялся, что он в мантии судьи — спокойный, рассудительный и «давай не будем ссориться». Сидел на краю дивана, аккуратно держал пульт и изображал миротворца.
— Ну что ты начинаешь? Мама просто принесла борщ. Ты же сама говорила, что тебе некогда готовить. Это ведь забота. Забота, понимаешь?
— Забота, — Екатерина едва не задохнулась от сарказма, — это когда человек спрашивает, нужен ли тебе борщ. А не когда этот борщ уже в кастрюле, в холодильнике, посреди моего творожного пирога и моей курицы. Знаешь, которая не в борще, между прочим.
— Не кричи, Кать. Соседи услышат, — с усталым вздохом пробормотал Алексей и потянулся за телефоном. Соседи у них, к слову, были куда более вменяемыми, чем его родители. Ни разу не переставили им мебель и не пытались выбросить коврик в ванную «по гигиеническим соображениям».
Всё началось вполне мирно. Они поженились. Молодые, красивые, с ипотекой и мечтами. Квартира — двухкомнатная в «панельке», вполне приличная. Куплена совместно, но на первом этаже стоял негласный пьедестал — добрачная квартира Екатерины, которая сдавалась и частично финансировала ипотеку.
Табу было одно — добрачная собственность не обсуждается. По крайней мере, так думала Екатерина.
Но это не касалось Ольги Петровны, которую, кажется, не интересовали законы физики, семейной этики и Конституции. Она проникала в их жизнь, как радиация: бесцветно, бессимптомно, а потом начинались судороги.
Первым делом она потребовала ключи от новой квартиры, «на всякий случай». Мол, вдруг случится что-то ужасное: пожар, грабители или, не дай Бог, несогласованная перестановка мебели. Екатерина вежливо отказала. Потом — менее вежливо. Потом начались визиты «случайно оказалась рядом», потом — борщ, потом — наволочки с вышивкой, потом — попытка переселить в зал пианино из их дома в Электростали.
Однажды Екатерина пришла домой, и увидела Ольгу Петровну в своей спальне, перебирающей бельё в комоде.
— Прости, Катюша, я просто хотела освободить верхнюю полку для зимних вещей Лёшеньки. Ему неудобно доставать из-под кровати.
— А у тебя не возникла мысль, что мне неудобно, когда в моей спальне кто-то роется, как в распродаже «Стокманна»?
— Не будь такой категоричной, милая. Ты ведь теперь жена. Это другое. Мы же одна семья!
— Ну раз семья, так давайте вместе к психотерапевту, — сухо ответила Екатерина и закрыла комод с такой силой, что один ящик застрял навсегда.
Сам Алексей — типичный сын маминой подруги. Ходил в чистом, гладил носки, пил кофе строго по графику, и казалось, что у него в голове живёт невидимый диктор: «не провоцируй, не спорь, не принимай решений без согласования». Согласование происходило, разумеется, с Ольгой Петровной. Иногда — в присутствии отца, Ивана Михайловича, который не столько участвовал в разговоре, сколько хмыкал, поддакивал и ел всё, что оказывалось на столе.
— Слушай, ты реально не видишь, что она у нас живёт? — Екатерина сидела на кухне, нервно крутя ложку в чашке. — Она тут всё делает. Всё. Я уже чувствую, что унитаз смывает с её одобрения.
— Ну и что? Зато порядок. У тебя всё не по полочкам, вечно как попало. А мама заходит и наводит уют. Это ведь хорошо.
— Уют, Лёшенька, не начинается с того, что мне меняют зубную щётку на «более подходящую» и говорят, что цвет подушки «раздражает глаза твоего отца». Мне кажется, она сейчас предложит снести стену и сделать евроформат.
— Кстати, идея, — задумчиво сказал Алексей.
И вот вишенка. Через месяц после череды «совместных обедов» и «маминой заботы» состоялся семейный совет. Без Екатерины. На повестке дня: распределение жилплощади. Ольга Петровна, не моргнув, заявила, что раз у Екатерины есть добрачная квартира, то логично, чтобы её продали и выплатили ипотеку досрочно. Ведь «семейные финансы должны быть общими, не так ли?»
Екатерина смеялась так долго, что у неё свело скулы.
— Алексей, скажи, это шутка? — Она сидела в кресле, как адвокат, который уже знал, что выиграл дело, но хотел поиздеваться над прокурором.
— Ну… они просто предложили. Это же логично. Зачем держать пустую квартиру? Ты же её всё равно сдаёшь, — он почесал шею, как школьник, попавшийся на шпаргалке.
— А ты зачем держишь родителей у нас на голове? Их тоже сдашь?
— Не утрируй, Катя…
— Ага. Тогда я тебе утрирую: добрачная собственность — не обсуждается. Если ты хочешь жить с мамой, — Екатерина встала и подошла к двери, — то я тебе даже не мешаю. Я ухожу.
— Куда ты пойдёшь?
— В свою добрачную квартиру. И не забудь — ключей у тебя от неё нет.
Она хлопнула дверью так, что с полки в коридоре упала статуэтка — подарок Ольги Петровны, китайский фарфор в виде слона. Сломался хобот. И это было символично.
Вечером того же дня Екатерина сидела в своей старой, уютной, немного шумной, но — своей квартире. В пижаме, с бокалом сухого вина и телефоном в руке. Её мама писала: «Может, ты переборщила?».
Екатерина улыбнулась.
— Нет, мам. Это они переборщили. Я просто выключила плиту.
Прошла неделя.
Телефон Екатерины жил своей жизнью: то выл, как волк на луну, то дрожал, будто у него эпилепсия. Звонили все. Все, кроме самого Алексея. Сначала была Ольга Петровна — шипя, как утюг, при включении.
— Екатерина, вы не правы. Так поступают люди недалёкие. Уходить из семьи из-за… собственности! Разве так себя ведут жёны?
— Вы знаете, Ольга Петровна, а я, видимо, больше не жена. Я — арендодатель. И сейчас у меня есть свободная квартира. Думаю, стоит увеличить ставку аренды, — ответила Екатерина, не повышая голоса, но в ней уже звучал металл.
— Так вы всё-таки не любили моего Лёшеньку… — фыркнула свекровь в трубку, как будто ей только что в чай плюнули.
— Любить — это не значит делить квадратные метры на всех, кто умеет шантажировать борщом, — спокойно сказала Екатерина и положила трубку.
Затем позвонил Иван Михайлович. Он, как и всегда, не знал, зачем звонит, но искренне надеялся, что этого никто не заметит.
— Катенька, ну что ты, ну нельзя так. Мы же семья. Семья — это ж… ну, как это… целое. Как пельмени, вместе варятся.
— Только вы не учли, что у каждого пельменя — своя начинка, — Екатерина закурила, хотя бросила три года назад. — И не все любят, когда их запихивают в один дуршлаг.
— Так может, всё же подумаешь? Всё у вас будет. И ребёнок, и машина. Мы тебе на машину дадим!
— А что, взамен квартиры? Нет уж, лучше я сама себе «Жигули» куплю и назову её «Месть».
Он долго молчал. Потом тихо сказал:
— Мы просто хотели, как лучше…
— Вы — да. Только забыли спросить: для кого лучше?
На второй неделе молчаливого игнора появился Алексей. Прямо у порога её квартиры. В джинсах, в старой футболке с надписью «No problem» и с глазами такса, которого выгнали из кухни.
Екатерина открыла дверь, глядя на него сквозь дверную цепочку. Всё в ней было закрыто — кроме глаз. В них плескалось всё: усталость, горечь, тоска, воспоминания. Но не слабость.
— Привет, — сказал Алексей. — Я, эээ… Ну, поговорить.
— Если ты пришёл с предложением вселиться сюда с родителями — давай сразу к юристу.
Он не улыбнулся. Устал. Похудел. Не выспался.
— Я… не знаю, с чего начать. Ты… права была.
Вот это поворот. Екатерина инстинктивно сняла цепочку. Муж, который признаёт, что жена права, — как панда, играющая на баяне: в природе практически не встречается.
— Проходи. Только тапки у меня без «маминой» стирки. Выдержишь?
Он прошёл. Вошёл медленно, как в храм. Сел на диван, тот самый, старый, скрипучий, который они вместе выбирали пять лет назад, ещё до свадьбы. Екатерина села напротив, на табурет, сцепив пальцы.
— Катя… я думал, что просто… ну, всё само утрясётся. Что все как-то уживутся. Ну, знаешь, как в фильмах: сначала все ругаются, а потом обнимаются. Мама… она же добрая, по-своему.
— Алексей, по-своему добрые люди обычно заканчивают в сводках «бытовые конфликты с летальным исходом», — спокойно ответила Екатерина. — Ты сам-то понимаешь, что твоя семья давно решила, что я — приложение к тебе? Удобное. Без прав. С добрачной квартирой.
— Не говори так…
— А как? Как мне говорить, если у вас был семейный совет без меня? Где обсуждали, как использовать мою собственность, как будто я уже умерла и даже не наследница?
Он опустил голову.
— Мне… стыдно. Правда. Но я не знал, как выстоять перед ними. У нас всегда так было: мама решает, папа хмыкает, я соглашаюсь. Ты первая, кто сказал «нет». Я… я слабый, Катя.
Она молча смотрела на него. Пауза зависла между ними, как кот на шкафу — вроде безвредный, но вот-вот что-нибудь уронит.
— Я больше так не могу. Я не хочу быть в семье, где меня переставляют, как кресло. Где моё мнение — это шум в эфире. Я устала быть чужой на собственной кухне. И я устала вытаскивать тебя из-под юбки твоей мамы.
— Я… хочу всё изменить, — тихо сказал он. — Я снял квартиру. Один. Без родителей. Хочу понять, кто я сам. Без этих… гипотенуз семейных.
— Ты вообще знаешь, что такое гипотенуза?
— Нет. Но звучит важно.
Екатерина впервые за вечер усмехнулась.
— А юрист тебе сказал, что ты не имеешь никаких прав на мою квартиру?
— Да, я всё узнал. Добрачная — значит твоя. Абсолютно.
Она посмотрела на него внимательно.
— И что теперь?
— Не знаю. Но хочу хотя бы попробовать снова. Только мы. Без борща и пианино.
— И без идеи «продать всё и жить в одной комнате с родителями»?
— И без этого.
Она встала. Прошла к окну. Смотрела в вечер — туда, где начиналась их жизнь. Или не начиналась. Кто знает.
— Алексей. Я не знаю, получится ли у нас снова. Пока — нет. Но ты можешь иногда приходить. Без ключей. Без наволочек. Просто так.
— А можно с вином?
— Если не красное. Мама свекровь говорит, что от него мигрень. А я теперь люблю, когда ей плохо.
Он усмехнулся. Она усмехнулась в ответ. И между ними — впервые за долгое время — повисла не обида, не гнев и даже не сарказм. А шанс.
Переезд Алексея в съёмную однушку на окраине оказался событием века — если судить по реакции его матери. Ольга Петровна не просто обиделась — она возненавидела весь ЖКХ, всех женщин с независимыми квартирами и всех юристов, подтверждающих, что добрачное имущество не делится.
— Он у тебя стал другим! — шипела она в телефон Екатерине. — Это ты его испортила! Это ты его с пути сбила, как эта… ведьма из бухгалтерии!
— Ваша память, Ольга Петровна, выдающаяся. Особенно учитывая, что я вообще не бухгалтер, — устало ответила Екатерина и отключила звук. Просто. Выключила маму.
Алексей начал появляться чаще. Без претензий, без “давай начнём сначала”, просто с вином (белым) и пледом. Он молчал больше, чем говорил, и удивительно — молчание его стало уютным. В нём уже не было претензий на власть, ревизий и обвинительных “Катя, мама просто волнуется”. Теперь он был просто Алексей. Без флага. Без гимна семьи.
Однажды он пришёл с коробкой.
— Что это? — Екатерина подозрительно разглядывала ношу.
— Твои книги. Я забрал с нашей… бывшей квартиры. Там мама пыталась их отдать дворничихе. Сказала, “всё равно она уже бросила семью, пусть хоть в подъезде читают”.
— Великолепно. Надеюсь, вы сдали ЕГЭ по подлости на отлично?
Алексей виновато пожал плечами. Она вздохнула. Взяла коробку.
— Ладно, пусть будут здесь. Моя квартира, мои книги. Даже если они пропитаны сарказмом вашей мамы, как ковры — котами.
Он засмеялся. И, неожиданно, пошёл к кухне, молча. Достал доску, нож, стал нарезать авокадо. Без вопросов. Без “где ложки?” и “у тебя соли мало”. И вот тогда Екатерина поняла: в их доме наконец можно дышать.
— Знаешь, — как-то вечером сказала она, обнимая подушку, — я не хочу больше в брак. В наш старый, в смысле. Там было тесно, как в маршрутке в августе. Все кто-то ехали с нами, кто не платил за проезд. Мама, папа, их претензии, твоя трусость…
— Согласен, — кивнул он. — Я тогда был… как сказать… амёбой. Меня можно было в любой аквариум посадить.
— А я больше не хочу аквариум. Я хочу море. Даже если там волны. Пусть я буду одна, но хоть с приливом и отливом, а не с дежурным «ты не так сказала маме».
Он подошёл и взял её за руку. Спокойно. Без посягательств.
— А если я научусь плавать?
— Тогда можно обсудить… шезлонг.
Они оба рассмеялись. Смех был не радостный — он был взрослый. Так смеются те, кто прошёл через семейные войны, выжил и нашёл соль — не в супе, а в себе.
Финальный удар случился в пятницу.
Ольга Петровна решила… подать в суд. На внучатую долю в добрачной квартире Екатерины. Прямо так и написала — “внучатая перспектива”, мол, имущество подлежит разделу как семейное, потому что, цитата, “мы морально вкладывались в сына, а он — в неё”.
Судья, женщина с глазами человека, который видел и похлеще, вынесла решение за пятнадцать минут:
— В удовлетворении иска отказать. Квартира была приобретена до брака, а моральный вклад не является юридически значимым основанием. Особенно если “вклад” заключался в визитах без спроса и нареканиях по поводу количества полотенец.
Екатерина вышла из зала суда с лёгкой походкой и звонким “прощайте” в сторону ошарашенной свекрови. Та пыталась что-то бурчать про “ещё увидимся”, но даже Иван Михайлович молча потащил жену за локоть — он единственный понял, что они проиграли.
И не суд. А власть.
Через месяц Екатерина позвонила Алексею сама.
— Привет. У меня тут ремонт намечается. Полы скрипят, стены серые… Хочешь покрасить?
Он замер на том конце. Потом переспросил:
— Это приглашение?
— Это не ключи. Но кисточку дам. Может, даже погладить разрешу — стену. Меня пока нет.
Он рассмеялся.
— Я приду. И сделаю всё, как ты хочешь.
— Только одно условие. Без “советов от мамы”. И без “а у нас в детстве было принято”. Тут принято так: хозяйка — я. Всё остальное обсуждаемо.
— Катя… я это понял. Поздно, но понял.
— Ну и прекрасно. Поздно — это лучше, чем никогда. Особенно если с краской и молчанием.
Вечером, возвращаясь с работы, она увидела свет в окне своей кухни. Алексей стоял у плиты, в фартуке с надписью “Я повар, а не твоя мать”, жарил сырники. И впервые за долгое время Екатерина подумала: может, счастье — это не брак, не статус, не фамилия. А вот этот фартук. Этот свет. И это право — оставаться собой.
