Анна стояла у окна своей съемной двушки на окраине, где зимой вечно дуло из подоконников, а летом пахло чьей-то капустой из кухни этажом ниже. В подоконной щели торчал старый чек из «Пятёрочки» — за гречку и валидол. Символ, честное слово. Половина их жизни — на валидоле, вторая — на скидках.
На кухне Алексей стучал чашками. Опять искал ту, из которой удобно пить и не обжигаться. Вечно он эту одну кружку искал, хотя их было штук десять. Но у него — привычка. У Анны — терпение. Пока ещё было.
— Ну что ты там всё гремишь? — крикнула она из комнаты.
— Чай ставлю, — буркнул Алексей.
Говорил он в последнее время вечно на выдохе, как будто разговаривать с ней — физически тяжело. Раньше, лет пять назад, они хотя бы смеялись по утрам. А сейчас утро начиналось с вопросов: «Ты платёжку видела?» и «Что твоя мама скажет?» — про каждый чих.
А мама — это была отдельная опера. Надежда Петровна. Женщина с лицом, как у памятника санитарке в парке Победы. Смотрела на Анну так, будто Анна испортила ей жизнь, причём намеренно и дважды.
— Ну, может, правда к маме пока переберёмся, — осторожно начал Алексей, пока насыпал ей заварку в кружку.
— А может, ты к маме переберёшься. А я — к тёте Соне в гроб, там, по крайней мере, никто не пилит, — ответила она, но без злобы, с усталостью. Как реплику в спектакле, которую говоришь уже третий месяц подряд.
Тётя Соня — это была её двоюродная, одинокая, немного странная родственница из Костромы. Умерла неожиданно. Никаких детей, мужей, только коллекция фарфоровых слоников и две шкатулки с письмами. Ну и, как оказалось, квартира. В центре Костромы. С деревянными перекрытиями и облезлыми обоями — но всё-таки квартира.
И вот пришло письмо. Из нотариата.
Анна сидела на кухне с этим письмом уже три дня, как с термометром под мышкой. Вроде просто бумага. А на ней — почти десять миллионов, если продать всё как есть. И уехать. Купить своё. Без чужих тёщ, свекровей, без плесени в ванной и без чеков под подоконником.
Но она молчала.
Потому что знала Алексея. Он скажет: «Нам повезло», а потом скажет: «Ну давай на двоих оформим, я же муж». А потом вмешается Надежда Петровна и скажет: «Я не ради себя, я ради Лёши». А потом они начнут дуться, требовать, делить. Ещё до того, как деньги появятся.
— Ты чего такая сегодня? — спросил Алексей, садясь напротив.
Анна покосилась на него. Худой, усталый, с проседью. Вроде и не злой. Но чужой.
— Да так, — ответила она. — Просто странно всё. Как будто воздух стал плотнее.
Он пожал плечами. Ему, как всегда, было всё равно. Пока еда в холодильнике и носки в комоде.
Анна убрала письмо обратно в ящик под полотенцами. Ей вдруг стало страшно. Не от денег — от того, что она уже знала: скажи она — и всё изменится. В том числе и их брак.
— Пойдём чай пить, — тихо сказала она.
— Ага, сейчас только маме позвоню. Она опять не может на госуслугах в кабинет зайти.
И пошёл. На балкон, чтобы не слышала. Хотя она всё равно слышала — каждое «да, мам», каждое «Анна сама не хочет».
Анна включила чайник. Тот зажужжал, как старик с астмой. Вдруг вспомнилось, как тётя Соня говорила: «Ты только не бойся быть одна. Люди всегда приходят, когда ты перестаёшь их ждать».
Она поставила две чашки. Потом убрала одну. Не из вредности — просто потому, что не хотелось пить чай вдвойне.
С кухни пахло валидолом.
***
— Она ж тебе не родная была, правильно? — сказала Надежда Петровна, не поднимая глаз от чашки. — Так, тётка с родословной. А теперь вы тут корчите из себя графиню де Батай.
Анна сидела напротив и смотрела, как на блюдце с капелькой варенья неспешно ползёт муха. Хотелось бы так же неспешно выйти вон и не возвращаться.
— Во-первых, не «вы», а «я». Это моя квартира, — сказала Анна, мягко, но с напряжением. — И тётя Соня меня растила, между прочим, когда мама болела. Так что графиней себя не чувствую. А вот с вашими манерами…
— Ты меня не учи, — перебила свекровь. — Я тебе не из интернета.
Алексей сидел между ними, как капустный лист между двумя кипятильниками. Хлебал чай, делал вид, что читает новости в телефоне.
— Мам, ну не начинайте, — пробурчал он. — Мы ж просто поговорить пришли.
— Да-да, поговорить, — фыркнула Анна. — Уже с ключами от моей квартиры в сумочке, да?
— А почему твоя, интересно? — подняла бровь Надежда Петровна. — Ты что, одна в этой семье? Или мы тут никто?
Момент завис в воздухе, как комок пыли под потолком. Алексей шумно втянул воздух, как перед прыжком.
— Слушай, Ань, — начал он, — ну может, правда, продадим её. Купим трёшку где-нибудь поближе к маме. Или тебе однушку, а нам с мамой…
— Ой, ой-ой-ой, — раздалось из коридора. — Ну что за разговоры! Я же не ради себя, я ж ради Лёши! Чтобы ему удобно! А я где-нибудь в уголочке, мне и раскладушки хватит…
Из угла кухни появилась соседка Анны — Лариса Викторовна, сухонькая женщина лет семидесяти, с непокрытой седой головой и характером пилорамы.
— А я чё? Я случайно! — развела руками она. — Я за сахаром зашла, а тут, гляжу, целый спектакль. Прям как у нас в восьмидесятом, когда Петькин сын женился. Всё делили — даже медный таз!
— Лариса, иди домой, — устало попросила Анна.
— Не пойду. У вас интереснее, чем по «Культуре». Я только посижу.
И села. На стул, который немедленно скрипнул, как мышь в капкане.
Анна смотрела на мужа. Тот сидел с таким видом, будто оказался на собрании акционеров, где всё решили без него.
— Скажи честно, Лёш, — сказала она. — Ты хочешь, чтобы я продала квартиру, отдала вам деньги, а сама пошла куда?
— Ну что ты так говоришь-то? — заёрзал он. — Мы же семья. Ты моя жена.
— А Надежда Петровна — наш бог, видимо.
Молчание. В котором был целый суп из намёков, недосказанностей и затаённой злости.
— Я не жадная, если вы об этом, — тихо добавила она. — Но я не идиотка.
— Вот и я думаю, — вставила Лариса, хрустя пряником, — если баба двадцать лет в браке, а до сих пор «я да я», а не «мы», — значит, что-то тут не срослось.
— Лариса! — выдохнули хором.
— Молчу, молчу. Только у меня вопрос: а ты, Лёша, вообще хоть раз у тётки своей помогал? Или всё жена у тебя виновата?
Алексей встал.
— Мы пошли, — сказал он коротко.
— Конечно, пошли, — отозвалась Лариса. — А ключи от квартиры оставьте. С чего бы это вы их брали?
— Мама попросила…
— Ага. А потом и шкаф станет общим. А потом — комод. А потом — извините, но и чайник не ваш.
Надежда Петровна поджала губы. Анна смотрела на неё так, как смотрят на чужого человека, который вдруг влез в душ с грязными сапогами.
Когда они ушли, Лариса вздохнула.
— Ну, что я тебе скажу, девочка. Ты как в сказке: жили-были — и вдруг выяснилось, что рядом с тобой не принц, а риелтор.
Анна не ответила. Пошла к комоду. Открыла ящик. Там, под полотенцами, снова лежало письмо. Она достала его и впервые за все дни развернула до конца.
Вверху была строчка:
«Завещаю Анне Сергеевне Котовой свою квартиру без обременений и без права отчуждения третьими лицами.»
Анна улыбнулась. Криво. Устало. Но впервые — с теплом.
***
Кострома встретила её мелким дождём и запахом мокрого дерева. Такой запах бывает только в старых городах, где под асфальтом всё ещё прячется вековая глина, а дома не строят, а складывают — как оригами из кирпича и тоски.
Анна стояла у выхода с вокзала с одним чемоданом, в котором, по большому счёту, была не жизнь, а её огрызок: зарядка, сменное бельё, пачка таблеток от давления и книга «Как стать счастливой, если ты уже устала».
— Так, — сказала она себе. — Идём искать нотариуса.
Ей никто не звонил. Не писал. Даже Алексей. Или особенно он. Как будто они не жили вместе восемь лет, не искали по акции рулетку в «Леруа», не пережили ковид и маму. Как будто были соседями по сну, а не по жизни.
Но странное дело: она шла — и внутри было тихо. Как в церкви, где никто больше не молится.
Нотариус оказался в особняке с облезлой лепниной и дверным звонком, который звучал, как «дзынь» из прошлого века. На двери — табличка:
«Кудрина Ирина Валерьевна. Без очереди не входить. Собаки нет.»
Анна постучала и вошла.
Внутри пахло бумагой, духами «Красная Москва» и мятными конфетами. За столом сидела женщина с начёсом и лупой — и смотрела на неё, как прокурор на мелкого мошенника.
— Котова? — спросила она без приветствия.
— Да. Я по поводу завещания от Сони Котовой. То есть Анны Котовой. Ну, Серафимовны…
— Покойная Серафимовна, — поправила Ирина Валерьевна. — Да, есть такое. Садитесь. Документы с собой?
Анна передала паспорт. Тот дрожащими руками был взят, рассмотрен, отсканирован и с хрустом записан в толстую тетрадь, где между строк были, наверное, чьи-то судьбы, браки и обиды.
— Ваша тётя всё оформила ещё пять лет назад, — сказала нотариус. — Никому не говорила. Не просила. Просто пришла, принесла копию справки из диспансера и сказала: «Пора». Оставила всё вам.
— Мне?
— А кто ещё? Детей у неё не было. Муж умер, как ваш дедушка. И да — в завещании указано: «Передать исключительно Анне Котовой, без посредников, без согласования, без слёз и звонков». Она так и написала. «Без слёз и звонков».
Анна почувствовала, как сжалось что-то под грудью. Словно тётя Соня снова появилась рядом. Строгая, с аккуратной причёской и вечно в фартуке. Та, что всегда резала хлеб ровно, как будто от этого зависел мир.
— А что теперь?
— Теперь? — Ирина Валерьевна сложила руки. — Теперь вы — владелица квартиры в центре Костромы. Да, старая, да, без евроремонта. Но квадратов почти шестьдесят. Без долгов. Без родни. Всё чисто. Хотите — продавайте. Хотите — живите. Хотите — сдавайте и уезжайте в Тбилиси искать себя.
— Я… я не знаю, — пробормотала Анна.
— Вот и не надо знать, — сказала нотариус с неожиданной мягкостью. — Просто поживите немного без тех, кто вечно знает, как тебе жить.
На выходе из конторы дождь уже закончился. Пахло черёмухой и мокрой штукатуркой. Анна шла по улице и думала: а что, если остаться? Не продавать, не бежать, не делиться. Просто дышать этим воздухом, пусть даже с грибком на стене и чайником из девяностых. С собой — наедине.
Телефон в кармане дрогнул. Сообщение от Алексея:
«Ты там долго ещё? Мама спрашивает»
Анна выключила телефон. Посмотрела на небо. И впервые за долгое время почувствовала — она никуда не спешит. И ни перед кем не виновата.
В этом городе у неё никто ничего не спрашивал. И, может быть, именно поэтому он наконец стал её.
