— Не забывай ставить на таймер. А то как в прошлый раз — и мясо, и квартира с запахом костра, — раздражённо буркнула Лариса Петровна, щёлкая замком духовки.
Марина сглотнула раздражение и молча обтерла руки о фартук. Улыбаться сил не было. Вот что-то внутри щёлкало каждый раз, как свекровь открывала рот. Сухо. Без намёка на тепло. Так, как будто она не невестка, а временная квартирантка. Третья за год. Только эта — с кольцом и ребенком.
— Всё, хватит мне указывать, — сдержанно бросила Марина, отодвигая кастрюлю. — Я не на кухонных курсах. У себя дома как-нибудь справлюсь.
— У себя дома, — с ухмылкой повторила Лариса Петровна, усаживаясь на табурет у окна. — Знаешь, детка, это всё ещё моя квартира. Пока что. Или ты думаешь, что штамп в паспорте тебе тут долю нарисовал?
Марина сжала зубы. Она терпела уже третий год. Ради мужа. Ради сына. Ради иллюзии семьи, которую на самом деле никто не строил. Просто живут в квартире Ларисы Петровны. Половина оформлена на неё, половина на Стаса — мужа. Квартира ещё от дедушки. И вот уже месяц, как Лариса стала напоминать, чья она на самом деле.
— Ты не переживай. Как только Стас получит наследство — мы съедем, — Марина выдавила это, как таблетку, которую не хочешь глотать, но надо.
— Ой, не надо мне этой дешевенькой самоуверенности. Наследство, говоришь… — Лариса медленно повернулась к ней, глаза хищно прищурились. — Ты про ту комнату в Перово, где до сих пор живёт его двоюродный алкаш? Или про трёшку моего отца, которую я ещё не решила, кому отписать?
Марина закусила губу. Вот оно. Главное — кому отписать. Лариса ходила кругами, намекала, манипулировала. Но сегодня пошла в наступление.
— Ты знаешь, — продолжила Лариса, неспешно заваривая чай, — раньше я думала, что вы с моим сыном подходите. Такая… хозяйственная. До первой сцены. Потом ещё одна. Потом ты начала командовать. И вот теперь ты почти уверена, что этот дом — твой. А я ещё жива, между прочим.
— Ты никогда не видела во мне родного человека, — тихо сказала Марина, не поворачиваясь.
— А ты, прости, когда мне стала дочкой? Когда ты Стаса уговаривала ипотеку взять за его спиной? Или когда сына моего тащила к своим родителям на все выходные, потому что у них теплее?
— Потому что у них нет колкостей за завтраком и хамства перед сном, — резко ответила Марина. — Ты когда-нибудь задумывалась, что не во мне проблема?
Наступила пауза. Лариса молчала. Даже чай не наливала.
— Я вот всё думаю, — начала она, — кто ты без этой квартиры? Без Стаса. Без сына. Ты кто?
Марина отвернулась к раковине. На секунду показалось, что сейчас заплачет. Но вздохнула и достала из шкафа чашку.
— А ты кто без этой квартиры? Без нас всех? Одна пенсионерка с коллекцией котов и скороваркой 80-х годов.
— Я — мать. А ты — временное недоразумение в моей жизни.
— Знаешь, — Марина села напротив, впервые глядя свекрови прямо в глаза. — Тебя бы в тёщин ад. Там такие же, как ты. Змеи с перманентом и чувством собственности на всё, включая чужих мужей.
— Слышишь, как разговаривает? — Лариса повернулась в сторону зала, где дремал Стас, но тот не отозвался.
— Он давно ничего не слышит, — с горечью усмехнулась Марина. — Он живёт, как рыба: молча, с открытым ртом, и по течению.
— Я его таким не воспитывала!
— А я, знаешь ли, не по заказу вышла за него. Он сам выбирал. А ты всё ещё считаешь, что мужчина — это твоя вторая печень.
— В моё время не так разговаривали с родителями!
— А в твоё время и родителям было не до любви. Только до сковородок и наследства.
Лариса вскочила. Тарелка с остатками закуски полетела в раковину.
— Всё! Я больше не собираюсь это терпеть. Либо ты исчезаешь из этой квартиры — либо я.
— Исчезаю? — Марина подняла брови. — Отлично. Только вот Стас пойдёт со мной. У меня уже заявление написано. На развод. И на определение места жительства ребёнка. Можешь оставить себе свои стены и свои обои времён Брежнева.
— Ах так?! — Лариса схватилась за грудь, но явно без инфаркта. Просто чтобы добавить театральности. — Значит, ты его уводишь?
— Нет, я просто выхожу. Вон. За дверь. И дверь за собой закрываю.
И она вышла. Не хлопнув. Просто ушла. Даже тапки не надела. На улице было сыро, но не холодно. Так странно — впервые за три года она вышла из дома без тревоги под грудью.
Лифт ехал медленно. Слишком медленно, как всё в этом доме. Марина стояла, вглядываясь в кнопки, и вдруг услышала голос за спиной.
— Ты ведь думаешь, что победила?
Она повернулась. Лариса стояла на площадке. Без халата. В кофте, натянутой набок.
— Нет, — Марина покачала головой. — Я просто перестала играть в твою игру. Это не победа. Это конец партии.
И лифт закрылся.
Прошло три недели.
Марина сидела на жёстком стуле в коридоре суда и смотрела на белые обои, исписанные шариковой ручкой. На уровне глаз кто-то нацарапал: «Суд — это когда тебя бьют, а ты молчишь». Глубокомысленно. И в точку.
— Подсудимые, явитесь! — крикнула из зала громкая, прокуренная женщина в сером халате. — Стасов и Стасова, на развод!
Марина встала, поправила пиджак. Стас уже ждал внутри, как всегда — в своём вялом свитере с катышками и глазами, полными вины, но без толики решимости. Как будто его просто попросили вынести мусор.
— Ты бы хоть раз побрился перед таким делом, — не сдержалась Марина, проходя мимо него.
— Ну ты же всё решила, — промямлил он, не глядя. — Я тут как статист…
— Так веди себя, как приличный статист. Молчи и не мешай.
Судья, уставшая женщина с волосами, зализанными в причёску «ещё два месяца и на пенсию», посмотрела на них поверх очков.
— Итак. Раздел имущества не заявлен. Ребёнок остаётся с матерью. Муж не возражает?
— Не возражаю, — пробормотал Стас.
— Квартира?
— Общая долевая собственность, — отозвалась Марина. — Я не претендую на его часть. Пусть остаётся с ним. Там свекровь. Я… устала.
— Это в материалах есть? — уточнила судья.
— Да.
— Тогда с учётом согласия сторон… разводить вас буду быстро. Видно, что торопитесь.
Она стукнула молотком, как будто прибила последнюю надежду. Всё. Больше они не муж и жена. И никто не должен терпеть чужую мать ради семейного уюта.
На выходе из здания суда Марину догнал Стас.
— Марин… подожди.
Она обернулась. У него в руках был тонкий полиэтиленовый пакет из аптеки.
— Это тебе. Витамины… И для ребёнка капли.
— Ты что, на прощание решил отпаивать нас полезностями?
— Я не знаю, что говорить. Я всё испортил.
— Ты ничего не испортил, Стас. Ты просто ничего не сделал. За три года. Ни одного «я с тобой», ни одного «мама, хватит». Ты жил, как в комнате на двоих: с одной стороны я, с другой — твоя мама. А сам — в шкафу, чтобы не мешать.
— Она… она же стареет. У неё давление. Я не мог…
— А у меня что? Молодость и миллион спонсоров? Я с ребёнком и твоей мамой, которая обсуждает мои родинки на семейных ужинах.
— Ты всё утрируешь…
— А ты всё смягчаешь. Ну вот теперь, пожалуйста: ты свободен. Можешь спать с котами, есть её куриные биточки и смотреть Модный приговор под её комментарии о моих джинсах.
— Она… кстати, не в себе. После твоего ухода…
— Сочувствую.
— Она вызвала нотариуса, — вдруг выдал Стас, — и переписала завещание.
Марина остановилась. Повернулась к нему медленно, как в плохом сериале.
— А что ты думал, — усмехнулся он. — Она решила, что теперь всё оставит не мне. Всё — Антону.
— Какому Антону?
— Двоюродному брату. Тому самому, который…
— Алкаш?
— Он теперь «восстановился». Живёт в центре реабилитации, пишет стихи, полирует Ларисе ботинки и называет её «мама».
— Боже… — Марина прикрыла глаза. — Она из тебя сделала мебель, а теперь ещё и дом передарит чужому человеку, лишь бы ты остался ни с чем?
— Она мстит. Тебе. Через меня.
— Ты ведь понимаешь, что она делает? Она тебя разрушает. Как личность. Как мужчину. Ты как будто… весь из ваты.
— А ты думаешь, мне легко?
— Я думаю, тебе ничего не надо. Ни я, ни квартира, ни ребёнок. Ты просто хочешь, чтобы тебя никто не трогал. Ты как тапок под диваном. Пылью покрылся, но никому не мешаешь.
— Это несправедливо!
— Это правда, Стас.
Она отвернулась и пошла к метро.
На следующий день её вызвали в банк.
— Вам переведена сумма в размере 150 тысяч рублей от Ларисы Петровны Стасовой. С пометкой: «На памперсы и гордость».
Марина села прямо на скамейку у банкомата и рассмеялась. Громко. Почти истерично. Мимо шли люди, кто-то покосился, кто-то ускорил шаг. А ей было всё равно.
На памперсы и гордость.
— Ты ведь даже сейчас хочешь меня унизить, — пробормотала она, глядя на экран. — Но ты не поняла, Лариса. У меня уже нет ни тебя, ни дома, ни даже мужа. Мне больше нечего терять.
Она набрала номер.
— Да?
— Это ты?
— А кто ещё может перевести такую сумму с таким комментарием?
— Слушай внимательно. Я приняла твою игру. Я подаю в суд на установление доли ребёнка в квартире. Закон позволяет.
— Что?
— Это будет весело. Доля сына — в наследстве отца. И квартира — его дом по регистрации. Я не претендую. Но сын — да.
— Ты с ума сошла!
— Нет. Я просто научилась играть по твоим правилам. Только, в отличие от тебя, у меня в руках козыри. Увидимся в суде, Лариса Петровна.
И она сбросила вызов.
Судебный процесс по доле ребёнка в квартире шел четвертую неделю. Лариса Петровна ходила на заседания, как на бал — в новых пальто, с тщательно подведёнными губами и выражением лица, будто сейчас ей вручат орден Матери России.
— Она что, думает, что судья — её старый ухажёр? — прошептала Марина своему юристу.
— Она думает, что суд — это продолжение кухни. Только в более дорогой обстановке, — вздохнул тот.
Стас сидел поодаль, ссутулившись, как ученик, которого вызвали к доске. Он всё ещё надеялся, что его не спросят. Его и не спрашивали. Его уже давно никто ни о чём не спрашивал.
После третьего заседания, Марина вышла к парковке и увидела, как Лариса Петровна — нарядная, как новогодняя ёлка — стоит возле своей машины и пьёт кофе из картонного стаканчика.
— Дождалась. Ты сама всё устроила, а теперь ещё и иск подаёшь.
— Удивительно, Лариса Петровна, что вам хватает совести говорить такое после «памперсов и гордости».
— Ах, это. Немного юмора. Вы же такая обидчивая…
— Юмор — это когда шутит тот, над кем смеются. А вы — просто старая, озлобленная женщина, которая решила, что все вам что-то должны. Даже мой сын.
Лариса захлопнула крышку кофе и выпрямилась:
— Я защищаю сына.
— Вы защищаете собственное тщеславие. Вы не смогли принять, что у него есть своя семья. Вы разрушили её своими руками.
— Скажет тоже! Ты вечно носилась со своим «я». Я же ему говорила — не женись. Она не выдержит быта.
— Так вот в чём дело! А я-то думала, вы просто меня не любите. А оказывается, вы и не пытались.
— Да мне плевать, кого он любит! Главное — кто рядом. А ты — не рядом.
— Конечно, не рядом. Потому что рядом теперь Антон — алкаш, поэт, герой Ларисы Петровны.
— Он, между прочим, проходит лечение!
— И получает от вас завещание. На квартиру. Которую я убирала, ремонтировала и в которой ночами качала вашего внука, пока вы смотрели «Поле чудес» и жаловались, что я «плохо выгляжу».
Лариса сорвалась:
— Ты не женщина! Ты — скандал с прической. Ты как влетела в нашу жизнь, так и вылетишь! Никто тебе ничего не оставит. Ни вещей, ни слов, ни уважения! Ты никто.
— Это вы сейчас про себя говорите. Я, по крайней мере, ушла. А вы остались там, где живут старые обиды, остывшие борщи и пыль от занавесок двадцатилетней давности.
— Не забывай, кто твоя свекровь! — взвизгнула Лариса.
— У меня больше нет свекрови. А у вас — больше нет контроля.
— Он никогда тебя не любил! — крикнула она ей вслед.
Марина повернулась.
— И с этим, представьте, я могу жить. А вот вам — с этим ещё умирать.
Суд вынес решение: ребёнку полагается одна четвёртая доля в квартире отца. Этого было достаточно, чтобы опекун — то есть мать — получил право жить с ребёнком на его жилплощади. Лариса пришла домой, швырнула сумку и села в кресло. Напротив сидел Стас, бледный, с пустым взглядом.
— Ты ничего не скажешь? — взвизгнула она.
— Скажу. Я ухожу.
— Ты что, совсем спятил? Куда ты пойдёшь?
— К ней. К сыну. Не знаю, что будет. Может, даже не примет. Но знаешь… я понял, что ты всю жизнь путала любовь с контролем. А я — позволял.
— Предатель. Ты такой же, как твой отец.
— Если бы ты умела любить… может, он бы не ушёл.
Он встал. Взял пакет с вещами. Повернулся к двери.
— Прощай, мама.
— Ты пожалеешь! Они тебя разорвут, как только получат, что им нужно!
Он остановился.
— Знаешь, это странно… но даже если так — всё равно легче, чем жить с тобой.
Он ушёл.
Через неделю Марина открыла дверь.
На пороге стоял Стас. Уставший, с одним пакетом, с глазами, в которых был страх. Но и надежда.
— Привет…
— Я не обещаю, что прощу.
— А я не прошу. Просто… я всё понял.
— Да? Что же?
— Что если не быть мужчиной, то остаёшься только чьим-то сыном.
Она стояла молча. Потом сделала шаг назад.
— Заходи. Обувь сними. У нас теперь ребёнок спит по режиму.
— Хорошо, — тихо сказал он и закрыл за собой дверь.
